«когда я умру, я думаю,
я восстану деревом,
буду цветами укутана,
до поры до времени
потом зеленют братья
мои по тихому кладбищу,
здесь покоится наша ратия,
погибшие наши товарищи.
я буду виться об стволы
и как сорняк произрастаю,
я буду частью той земли.
прости меня, я погибаю…»
авторский эпиграф
«КУРЕНИЕ ВРЕДИТ ВАШЕМУ ЗДОРОВЬЮ!» — написано на пачке бюджетных сигарет. Пальцы торопливо с мелкой дрожью привычно открывают упаковку, вытаскивают первую попавшиюся попироску, качество которой оставляло желать лучшего, и вот она уже во рту, такая желанная и долгожданная. Химено пошарилась по карманам в поисках зажигалки, но безуспешно, как сквозь землю провалилась. — Черт бы ее побрал, эту… — полушепотом проклянала она пропажу, но не успела она договорить, как позади послышался характерный звук. Химено обернулась: — А!.. Это ты, Аки… Поделись огоньком, будь добр! Она всплеснула руками, показывая свою беспомощность, неловкая улыбка вытянулась на ее лице. Долго ждать не придется: Хаякава, жмурясь на солнце, сразу подтянул Химено свою зажигалку, даже не успев поджечь собственную сигарету, которую он держал в зубах. Лестничную площадку наполнило отвратным запахом дешёвого табака, первая затяжка обожгла гортань охотницы на демонов, та немного закашлалась, но продолжала наслаждаться этой дурной покупкой. Химено кивнула в знак благодарности, обернулась и снова облакотилась на железные и пыльные поручни балкончика, внимательно рассматривая окна зданий, стоящих напротив. Красота и уродство японского урбанизма: бесконечные параллели проводов, высокие и низкие близко стоящие здания, чьи-то квартиры, которые украшали дома окнами всей жёлтой палитры солнечного света, чье-то теплое пристанище. Снизу крохотные, игрушечные машинки дожидались своей очереди на перекрестке, освещая фарами проходивших перед ними людей. Синие от тени дороги было трудно разлечить сейчас, в час пик. Шум улицы долетал до Химено и Аки, но гудел отдалено, словно кто-то далеко-далеко шепотом пытался докричаться до них. От скуки Химено стала мычать в тон тихо трещащей лопостями системы кондиционирования возле их балкона. Щелчок. Второй, третий и, наконец, жар ударил в ладонь Аки, поджигающего свою сигарету. В нос Химено плавно вошёл приятный аромат горелой ванили и цветов, он обвалакивал лёгкие, давая лёгкое покалывание в шее и носоглотке. — Ох, чудесный выбор. Аки! — Химено повернулась к Хаякаве, потянув из своей приплюснутой сигареты, чтобы улыбнуться безмолвно стоящему за ней парню. — Спасибо. — Вид просто шикарный, так? — закатное солнце еле касалось горизонта из близко стоящих панельных домов, словно уходящее в море. — Конечно, — Хаякава, щурясь и хмурясь, высматривал бликующие одинокие городские звёзды на сумеречном небе. — Ты как сам? — Химено повернулась к парню, положив мазолистую ладонь ему на плечо и стрехнув немного пыли с его костюма. Аки шмыгнул носом и почесал его рукавом тщательно перебинтованной руки, в которой держал сигарету — другой он облакотился на поручни балкона. Вздохнул и произнес: — Нормально. Устал немного только если. — Оу-у-у… — сопереживающе протянула Химено, приподняв свои брови. — Ну ничего, крошка, завтра не придется так рано вставать, помнишь? Парень издал тихий толи смешок, толи резкий выдох, но на лице Хаякавы появилась долгожданная для Химено улыбка, что она тоже хихикнула. Химено любила, когда Аки улыбается, ведь только он делал это так не часто и так искренне. От него не веяло эмоциональностью и чувствительностью, как и от большинства работников Бюро безопасности, но по-крайней мере, Химено была уверена: что-то Хаякава точно ощущает. Молодой, но уже такой насупленный, как старик, с такими твёрдыми, сухими пальцами, которыми он либо сжимает сигарету, либо катану, либо сковородку. С такими глазами, куда они смотрят? Точно не на нее, не на коллегу, которая когда-то всунула ему в рот табак. В груди ее покалывало за такое решение, но все же она не жалела, не сомневалась в содеянном. Все равно рано умрут, это она понимала. Но не хотела осознавать и принимать этого до конца… — Я не знал, что Азу Харада погибла, — будто прочитав ее мысли, произнес Аки. — Как давно? Мне кажется, я видел её совсем недавно. Химено подняла глаза и резко выпустила воздух из щек, пытаясь прикинуть точную дату. В голове смешались цифры и вся прошедшая неделя, но ответ оказался гораздо прост, чем можно было бы представить: — Вчера утром. Не пережила операцию. Бедная девочка, — Химено стряхнула пепел с сигаретки и затянулась снова, устремив свой взгляд вдаль. — И что, ее уже успели похоронить? Я сегодня видел её имя и фото на камне, когда ездил навестить своих… — Аки повернулся к Химено всем корпусом, волосы, выбившиеся из пучка, окружали овал его лица, касались кончика носа, даже лезли в глаза. Химено же так и хотелось протянуть руку и поправить их, вернуть в строй черных, смольных прядей, чтобы потом они снова выбились из общего коллектива, и опять можно было их пригладить на прежнее место, аккуратно при этом дотрагиваясь до лба. — В последнее время всегда так скоро хоронят. Места на кладбище, видимо, в страховку входят, не знаю, уже не помню, — Химено устремила свой взгляд куда-то сквозь Хаякавы, стараясь не думать о его красоте в вечерней атмосфере заката. Быввает же такое, что смотришь на человека и думаешь, как же невероятно ему идёт солнечный свет. Любой, хоть по зимнему белый, хоть ярко-алый. Но порой в определенный час в глазах этого человека горело золотом отражение солнца, играла на губах улыбка нисходящего или, наоборот, восходящего дня. И как же он становился безумно красив, когда тени на его лице преобретали четкую темную форму, как они перекликались с выразительным носом, просторным лбом, мягкими щеками и другими чертами. Таким сейчас Хаякаву видела Химено. Особенным, как никогда. — Не значит ли это, что мы стали слишком много кого терять? — сказал Аки с вызовом и недовольством. В висках Химено заколола густая боль, которая, на деле, будто никуда никогда и не уходила вовсе последние года, а преследовала ее повсюду. Иногда она становилась чуть слабее, когда Химено не нужно было думать о работе, например, во время секса, и то, порой отчаянная назойливая мысль проникала в ее мозг и скользила между извилинами, не давая ощущать удовольствие от мгновения и портя все наслаждение. Потому что думала она об этом всегда: пока ест, пока едет на работу, с работы, иногда ей что-то снится, вроде бы и вовсе не кошмар, но все же неприятный сон, оставляющий гадкий след на душе после пробуждения и послевкусие на весь оставшийся день. Со временем, ей стало казаться, что эти мысли словно смерть, ступающая за ней по пятам. — Стали, Аки, стали. Мы так близки к нашей цели, после нахождения мальчишки-бензопилы. Я думала, ты понимал всю ответственность, — с каплей раздражения в мягком голосе четко сказала Химено. Рядом с Хаякавой ей меньше всего сейчас хотелось думать о работе, ей хотелось очутиться за пределами ее. Свободы хоть на один перекур. Все равно в ее голове будут постоянно пульсировать мысли и планы, а руки и ноги — зудеть от новых ранений. Аки понял из ее тона, что подобрал тему для разговора не самую подходящую, он вновь повернулся к виду на Токио. Их взгляды запутывались между домами все дальше и дальше, будто теряясь в улицах и закоулках, как в лабиринте. Сигареты в унисон выпускали дым, дыхание и сопение подбитыми переносицами создавали свою особенную музыкальную пьесу, аккомпанировали звуки моторов машин, стонущие под гнетом скорости где-то далеко на городских трассах. Как же было хорошо просто молчать. Ведь говорить и не нужно было, не о чем же. Ничего их не объединяло, кроме работы и парочки случайных фактов, как просмотр в детстве одного и того же фильма. Кино смотрят миллиарды людей, ничего уж удивительного в этом нет, если ваши любимые фильмы совпадают. Так Химено думала, но не чувствовала. А ощущала она восторг, тайный и стыдный, ибо выглядело это восхищение по-детски, по-девчачьи. Но все же искренне. Откровенная радость, когда случайно углядела в плейлисте Аки ту же песню, что недавно слушала целыми днями на репите в машине. Вряд ли бы Хаякава устыдил и засмеял чувства Химено по отношению к нему, эту наивную влюбленность он воспринял бы спокойно. Но, возможно, в этом и была проблема. Химено хотелось, чтобы это было для него чем-то важным и необычным, а если совсем уж помечтать, то и чем-то нужным и необходимым для него. Но этого не будет: Аки будто интересовала только работа и только то, что в ней происходит. Но тогда почему его так заволновала смерть Харады? Химено недовольно поджала губы, делая новую затяжку, но тут же расслабила лицо и откашлялась: Харада умерла. Трагично умерла, будет грубо ревновать к ней. Химено опустила свой взгляд на обувь: снова почувствовала себя бездушной. Каждый раз, когда речь заходит о чьей-то смерти из своих коллег и подчинённых, в ней почти не мелькает грусти, страха и горя. Она даже опустошонности не ощущает — в ее мироощущении абсолютно ничего не меняется. Конечно, за редкими исключениями, но все же в большинстве своем она как жила раньше, так и живёт: как пела в душе, так и поет, как смотрела сомнительного содержания телешоу, так и смотрит, как курила, так и курит. Эта работа заставила ее сильно очерстветь. Каждый день она убеждалась в этом все больше и больше. На удивление этот факт беспокоил Химено, потому что она переставала ощущать что-то важное, как будто где-то отмерли нервные клетки. — Харада перед смертью рассказала мне стихотворение, которое сама сочинила, — вдруг сказала Химено спустя некоторое время после конца предыдущего диалога. — Не знала, что среди нас так много талантов, помню, кто-то даже рисовать умел… Или петь? Может, и танцоры найдуться. Она с улыбкой повернула свое лицо к Аки, но тот продолжал смотреть вдаль, держа сигарету у подбородка. — Она мне тоже его рассказывала, — тихо проговорил он, вспоминая строки. — Что-то про дерево и смерть, я не помню начало. Химено опустила взгляд на бурный перекресток под окнами многоэтажек и шевелила губами, пытаясь вспомнить верные слова: — Я буду деревом, когда умру… Нет… я буду ветвится деревом? Тоже не так… Харада нигде его не записала, не знаешь? — вспомнить строчки Химено так и не удалось, слова путались, ведь слышала она это стихотворение лишь один раз. — Я не знаю, она мне не рассказывала, — с печальным вздохом сказал Аки. Он закусил тыльную сторону щеки, а после потер глаза, вероятно, от яркости они устали. Оглянувшись, он не нашел тени на этом балкончике, поэтому остался терпеливо стоять под лучами. — Это на самом деле так нехорошо, если это стихотворение знаем только мы двое, так ещё и оба не можем воспроизвести точно строки. Человеческое искусство не должно погибать так, оно любое должно предаваться огласке, — задумчиво, но уверено произнес он. — В этом есть правда, — Химено кивнула на его слова. — Харада могла же ведь этим стихотворением прославиться, и написала бы ещё, и ещё, но у нее уже никогда не выйдет, — продолжил говорить Аки. — Что ты хочешь сказать этим? Химено снова повернулась к Хаякаве, внимательно рассматривая профиль его лица. Его волосы покачивались на ветру, да и у самой тонкие волоски кололи в нос и в щеки, раздражая и неприятно щекоча. Но она не хотела убирать их с лица, она позволила ветру оставить их там, где он соизволил, в надежде, что Аки решит помочь ей с ее испорченной прической. Но этого не происходило: он просто продолжал всматриваться в раскинувшийся перед ними городской пейзаж, а позже вздохнул: — Мало кто из людей, действительно как-то влияет на наш мир. И я не только про общечеловеческий, но и про всю нашу планету в целом. И почему-то я так боюсь, что не вхожу в этот список, — размеренно начал говорить Хаякава, делая долгие паузы между предложениями, что-то обудмывая в них. Он кусал свою губу, а потом облизывал её, чтобы избавиться от сухости. Но это помогало ненадолго, потому что он снова и снова совершал эти действия. Уголки бровей Химено непроизвольно поднялись, и она вернула свою шершавую ладонь на лопатки Хаякавы и вздохнув, тихо начала: — Ну что ты такое говоришь, Аки, зачем? Ты же такой талантливый, такой сильный, ты правда успешный охотник на демонов, и гораздо умнее прочих, ты… — Это ничего не меняет, — спокойно опроверг ее слова Хаякава. Он бросил сигарету на и так пыльный от каменных крошек пол балкона и прижал ее ботинком. Дыхание Химено замерло и вся она застыла в ожидании, как поступит Аки дальше. Она боялась, что увидит его равномерно отделяющуюся спинку грязной рубашки, что он оставит ее одну, без ответов, стоять и давиться от мерзкого запаха табака, который останется налетом на ее зубах, и если так подумать, то на будущем безжизненном черепе. Но ничего не поменялось: он продолжал жмуриться на солнце. — У меня нет шансов, я не так хорош на деле. Таких умельцев по всем странам мира не счесть, так что никто и не будет считать. За все время я так и не достиг своей цели, не сделал ничего выдающегося. А время будто поджимает, я чувствую это, смерть движется рядом с нами, дышит рядом с нами, может, курит тоже рядом с нами прямо сейчас. Единственное, что она не делает, так это не умирает. А мы гибнем день за днём. Да и не только днём, но и по ночам, по вечерам, по утрам. Как Харада, она умерла на первом восходе нового дня этой планеты, — на секунду Аки остановился, чтобы перевести дыхание, и, возможно, услышать что-то от Химено, но та продолжала молча смотреть на него, а он наконец-то перевел свой взгляд в ее глаза, наполненные каким-то непонятным чувством. Химено и сама не понимала, что она испытывает. Какую-то несправедливость, несогласие, но податливость и усталость. Она хотела сопротивляться его словам, но не могла подобрать слова. Она не хотела, чтобы Хаякава так думал, она не верила, что он может так рассуждать. И раз она молчала, Аки мог продолжить высказывать свой поток мыслей: — Азу же смогла отпечатать себя при жизни. — Отпечатать? — Химено слегка опустила голову набок. — Да, она оставила что-то после себя, и это не просто имя в документах и хрониках: после смерти почти каждого человека остаются эти фотографии, напечатанные буквы и подписи в уголках листа. После нее осталось что-то человеческое, хоть и только в нашей с тобой памяти. Я про стихотворение, которое мы никак не можем вспомнить, — после этих слов он закрыл ладонью рот и выдохнул в нее. Бинты на руке ослепляли своей белизной, которая отличалась по цвету от их рубашек. Химено пристально смотрела на его предплечье, и на его руки в целом. Как много умели эти руки, но какими хрупкими казались они ей сейчас, но все же не слабыми. — Ты тоже отпечатаешься, Аки, я тебе обещаю. Не бойся, что тебя забудут, ведь тебя не забудут. Тебя будут навещать. Я буду… — «тебя навещать» осталось лишь в голове Химено, потому что она сама ужаснулась тому, что хотела сказать. Нет, она не хотела бы погибать последней из них двоих. Она боялась, что она не станет плакать, что она переключиться на что-то другое или кого-то другого. Опять засосало под ложечкой, снова это неопределенное чувство, из-за которого ей захотелось обжечь себя тем, что осталось от сигареты. Но вместо этого, она просто выпустила ее из рук, и она приземлилась там же, где и прижатый окурок Аки. Он бы плакал, Химено знала, что Аки всегда плачет, когда возвращается после констнантации смерти своих подчинённых и товарищей, хотя ни с кем из них близок никогда не был. И эти бинты появляются каждый раз, когда он возвращается с кладбища. Заметив то, как Химено разглядывала его руки, будто пытаясь силой мысли развязать марлю, он сказал: — Когда я делаю это, я в беспамянстве. Наверное, когда люди прыгают с балконов, они тоже находятся в похожем состоянии. Но начинают жалеть уже слишком поздно, также и со мной: я жалею о соедяном только когда начинаю делать первый маток повязки. Химено не выдержала, схватила Аки за ладонь и подтянула ее к своим губам. Глаза Хаякавы расширились несмотря на то, что солнце продолжало назойливо проникать ему под роговицу, но он не сопротивлялся. Сперва она долго дышала с закрытыми глазами на его пальцы, вдыхая его особенный запах, который не испортит ни одна сигарета. Скорее наоборот, на фоне привычной тлеющей вони, аромат его тела проникал в лёгкие и заполнял душу теплом. — Поезжай домой, пожалуйста, — робкий голос дрожал, но глаза остались сухими и прозрачными, они не покрылись красноватой блестящей пленкой тоски, с которой обычно говорили таким голосом. — И Токио — это не твой дом. Твой дом — это как можно дальше от Бюро, от демонов, от прошлого. От смерти. Я тоже ее чувствую, Аки, но мне уже слишком поздно от нее бежать, я уже по пояс в ином мире. Теперь перевести дыхание было нужно Химено, а Хаякаве — молча ждать продолжения. И чуть опустив свою хватку, Химено продолжила: — Я перестала бояться ее, — Химено сказала это шепотом, будто думала, что смерть может ее услышать. — Она стала для меня такой обыденной. Я уже не боюсь, если кто-то умирает. В детстве меня могла растрогать даже смерть комара, которого мне нужно было прихлопнуть на своем плече. Я успевала задуматься: а стоит ли мне так поступать с ним? Но рука долетала быстрее, чем сомнения до моей головы. Хаякава лишь кивнул на ее слова. Мельком Химено углядела, как что-то сияет под его ресницами, и сердце вновь потеплело, снова это чувство любви распространилось по ее телу, касаясь даже пяток и макушки. — Поезжай домой, пожалуйста, — она вновь повторила, разъединяя слова друг от друга надрывистой нотой. — Я выполню твой приказ, — начал вновь говорить Хаякава, и поднял глаза на Химено: они были чисты, не пролилось ни капли, — но выполню я его лишь тогда, когда вспомню стихотворение Азу Харады. Я обязан помочь ей обрести в этом мире особый смысл, которого я не могу достичь. Я не поэт, я не умею говорить и писать так, чтобы это трогало кого-то. — Меня бы глубоко тронуло, — вырвалось из уст Химено. Потом они молчали снова какое-то время, но это не была тишина: люди внизу говорили, смеялись, машины шаркали резиной об асфальт, птицы трещали секстами, квинтами, квартами, а где-то из окон даже долетал звук телевизора — по каналам показывали и их любимые фильмы, и играла та песня из машины Химено и из плейлиста Аки, и все жило как и раньше, как и до этого разговора. — Аки, даже если, в тебе и нет смысла, то его нет и в большинстве других людей, а значит это не так страшно. Много стихотворений, много поэтов и авторов тоже сливаются в это большинство, отпечатанных душ становится все больше и больше, и они также теряются, особенно если читателей нет, — раздумывая, всё-таки сказала Химено — Я просто не хочу быть этим большинством, тогда от меня не будет никакого толку, — отрезал Хаякава. — А кем ты хочешь быть? — спросила Химено, не ожидая ответа после этого вопроса. — Тем, кто спасет этот мир от страха перед смертью, — Аки поднял глаза к небу над головой, словно мечтающий о космосе ребенок. Им давно пора было вернуться с перекура назад в суету рабочих будней, ведь пятница ещё не отдала свои права субботе, хоть и солнце наконец-то спустилось ниже домов. Сказка золотого часа закончилась, Аки приобрел новую окраску в глазах Химено: обвалакивааемый ветром ночной облик на фоне холодных крыш, умиротворённый, будто во сне. Сейчас Химено казалось, что это опять был дурной сон, и хоть ее тошнило уже от этого балкона, от сухости в горле, от ускоренного ритма сердца, она все равно не захотела бы просыпаться. Рядом был он, и даже не важно, что сегодня они были не вдвоем, а втроем, и Химено никак не могла определилиться: или это смерть опять подкралась и ждала, когда кто-нибудь из них упадет с высоты, или это Азу Харада, ждущая, когда строчки ее произведения вспыхнут в головах ее все ещё живущих товарищей. А лопасти кондиционера все шептали слова, подсказывали каждую букву, пытаясь достучаться до Хаякавы. Но Аки не слушал, но если бы узнал через время, что когда-то ему выпал шанс услышать и вспомнить стихотворение Харады, он бы жалел об упущеном сильнее, чем о своих бинтах. А Химено все слышала.