Совесть

      Мрачные седые улицы венчал, как суженных, снег и тленная жизнь, близкая и граничащая со смертью. В переплете ее сладострастных линий, по направлению холодного, северного ветра, была расположена могила малоизвестного, но от того не менее значимого, для поведанной мной любезному читателю истории, человека, похороненного там без имени.       В ту зимнюю пору я был юноша-гимназист, обремененный подготовкой к экзаменам и навязчивыми мыслями о чулках дорогой кузины. Мне не было дела ровно ни до чего другого, порою забывал я и обрить первую щетину, и одеться в свежую рубашку, но узнанное мной даже тогда, в том надменном хладнокровие, поразило меня до глубины души.       Быть может Вам будет известно Смоленское кладбище в Петербурге, быть может Вы даже бывали там теми вечерами, когда на Вас накатывала декадентская меланхолия, или, как для меня, желание тайно, от зловещего отца и истеричной матери, покурить в тишине. Я шел тогда по привычному для меня маршруту, слегка понурив голову и поджав губы, вспоминая требуемые к завтрашнему уроку теоремы, как глаз мой наткнулся на свежеразрытую могилу и перепуганного у ней смотрителя кладбища, с толстыми губами и большим носом, о чем-то спорящего с мужчиной в тулупе, который всем видом выдавал в себе дворника.       — Как же ты твердишь, что он самочи пришел к тебе из могилы? — возмущенно обращался к нему первый, опершись на лопату и зловеще щуря глаза.       — Да чего же ты мыслишь, что это я его откопал и притащил к тебе?       — А от чего нет? Думаешь первое такое бывает? Бывает ходит к нам барин во фраке, на могилы молодых девственниц полюбоваться.       — Ну таки он и не то, и не это.       — А откуда бы тебе знать кому она принадлежна, когда то даже следствие не установило?       — А от того, что мне об этом труп пришел и поведал этот! Имя ему Виталий Кремнев.       — Ай-те, брось! Что за дурнота?       — А ничего не дурнота! Дело было значит просто. Сидя у себя в подсобке я услышал тонкий скулеж, аки собачий, требующий настойчиво войти внутрь, а следующим я увидел господина скрюченного телосложения, лишенного носа и двух глаз, но при том отчетливо дергающего седыми бровями и полустертыми усами. Я тогда ужасно напугался, но решил, что грех было бы ему отказать, в конце концов, черть знает что случается в Петербурге с революции.       — Революции революциями, а трупы все одинаковые. — Закатил глаза смотритель, подходя с особой важностью к лежащему в толстой мешковине телу, и тыкая то брезгливо палкой. — Ну и чего он тебе сказал?       — Я налил ему тогда теплого чая, чем не попотчевать? Усадил напротив и стал спрашивать от чего и как он тут, а он мне отвечал по-началу отрывисто, а потом очень уверено, что позабыл на этом свете совесть, а без той к Богу на суд не пускают. Я тогда спросил его: «как можно потерять совесть?». А он мне что-то невнятно пробубнел, и стал расписывать какой благородный он врач, какой важный он доктор, как красиво серповал женщинам животы, как рожь, а затем любовался их переспелыми кишками и перебухшими матками. Говорил, что любил особенно плоды детские постарше, понажористее, а еще говорил, что никогда не видел в том само-делишно дурного.       — Ну само-делишно таки пущай, а чего же доктора так нехорошо похоронили? Доктора уважаемые люди, они тоже здесь частые гости.       — А я спрашивал! А он говорил, что врачей с Пряжки хорошо не хоронят. Но для чего на Пряжке вскрывать женщинам животы?       — Дела! Ну женщины на пряжке же все сударыни дешевки и истерички, а у тех и у тех желание набить себя, что ни монетой, то мужчиной.       — Ну таково оно и стало быть, таки ж то незаконно! Он мне тогда говорил, что закона этого никто и никогда не читал помимо дураков с юридической академии, а потому от чего ему надо переживать? От страха полиции иль болезной каторги? Ему то все было как смерть. Руку заломи иль пошли рубить дрова, то переломался бы бедняжка-интеллигент. А вот умер он очень просто — привезли к ним с полиции девчонку без билета работающую, брюхастую. Он ее, конечно, осмотрел, и для всеобщей благодати принялся абортировать плод, айти-два, айти-два, вот так делал. В операционной, говорит, была тишина и только пьяные визги раздавались по сторонам. Было тогда рождество Христово, празднество деторождения. И слышит на ухо ему шепчет голос, могучий голос, и понял он, говорит, что Бог это ему глаголит, а глаголит значит не трогать ничего, замереть, а он, не слушается, дальше делает, а потом что-то лопается, что-то горит и вот врывается в помещение ни дать, ни взять какой-то человек в белых одеждах! То ли ангел, то ли смерти жрец, и рушатся стены, и вот тело его рвется на куски, и вот он расползается по комнате, как вязаный свитер, и вот уже он не человек, а набор нитей. И женщина та тоже. И когда пришли из полиции, то, конечно, всех наругав, части тел какие перепутали и так он сплелся с этой женщиной в одно целое, и так он потерял свою совесть. Я тогда не понял, что и как мне делать, но он дал мне ответ, что просил бы меня к той лечебнице привезти и дождаться пока он найдет там ее, оторванную от себя, вылетевшую. И теперь смотри: у него появились отсутствующие тогда глаза! Поглянь же.       Я побоялся тогда подойти, но пообещал себе, что больше ходить туда не буду. Только возвращаясь когда, я приметил у обочины дороги валяющийся один стеклянный глаз, смотрящий на меня из-под слоя снега и грязи.