Cadunt a gratia

      Ландо быстрыми шагами мерит правую дворцовую галерею, обходя саму площадь Святого Петра по периметру, чтобы скрыться от слепящего закатного солнца и назойливых туристов, разгуливающих там днем и ночью. В приятном уличном шуме жаркого Рима, находящегося всего в паре сотен метров с любой стороны, он отчетливо слышит стук каблуков своих ботинок при каждом соприкосновении с мраморной плиткой и шорох длинного подола черных одежд при каждом шаге. Горячий и влажный прибрежный воздух наполняет легкие и будто перекрывает все дыхательные пути, настоятельно требуя остановиться и отдышаться, даже тень высоких колонн и полочного свода не спасают. Но Ландо это сейчас не волнует — он слишком спешит, смотря себе под ноги и плохо пряча довольную улыбку, неприсущую его положению и потому скрываемую от посторонних глаз.              Преодолев галерею, Ландо на пробу толкает высокие двери — уже заперто — то, что нужно. Он ловко вытаскивает из-под одежды золотую шейную цепочку с висящим на ней ключом и, осмотревшись по сторонам, наощупь двигает блестящие пластинки декора под резной ручкой, находя, наконец-то, замысловатую замочную скважину, тщательно спрятанную среди дверных украшений. С нажимом ключ поворачивается, и, лишь слегка приоткрыв массивную тяжелую дверь, Ландо юркает внутрь, сразу предусмотрительно запирая за собой. Шалость удалась.              Он облегченно вздыхает и по-свойски взглядом окидывает передний неф — своеобразный коридор внушительной ширины с расписанным сводчатым потолком где-то непостижимо высоко. В соборе стоит гробовая тишина и чарующая прохлада, трепетно оберегаемые толстыми каменными стенами. Остатки дневного света столбами падают из окон под величественным куполом, создавая эффект не то прожекторов, не то божественного присутствия. Теперь звуки его шагов гулом раздаются в пустом помещении, а шорох черной сутаны с рыжей атласной окантовкой раскатывается громким эхом.              У алтаря, в струях закатного света, стоит знакомая фигура в повседневном белом облачении. Ландо широко улыбается и быстро подходит ближе. Он осматривает Папу сверху вниз с легким недоумением и едва скрываемым восторгом:              — Господь милостивый, что это? — Ландо хихикает, слегка сгибаясь, прикрывая рот ладонью, и указывает пальцем на кроссовки Nike Air Jordan желто-синего цвета. Он удивлен. Это кажется забавным, но, на задворках сознания, он отмечает хороший вкус того, кто бы это не купил.              — Во-первых, не поминай имя Господа всуе, во-вторых, я могу носить любую обувь, в-третьих, я тоже рад тебя видеть, — Карлос говорит нарочито серьезно, хотя карие глаза светятся слишком добро и ласково.              — Неужели, — Норрис демонстративно выпрямляется и складывает руки на груди, — Ты рад меня видеть только в третью очередь? Я оскорблен до глубины души.              — Да ладно тебе, перестань, — Карлос делает широкий шаг вперед, подходя вплотную, и кладет тому на щеку теплую ладонь, нежно поглаживая скулу большим пальцем с массивным золотым кольцом с, выгравированными на нем, инициалами.              Ландо прикрывает глаза и ластится к руке, как домашний кот. Шалость снова удалась. Не то чтобы он был подлым хитрецом, но притворная детская обида всегда работала с Сайнсом, как часы. В конце концов, кто бы смог отказаться от возможности манипулировать человеком, держащим в своих руках такую власть.              Поначалу он чувствовал себя крайне неловко. Как только Карлоса избрали новым Папой, тот, практически в первую очередь, сделал его кардиналом. А сам Ландо ничего не сделал. Он просто был слишком молод и потому шокирован поворотом событий. При первом сложившемся диалоге тет-а-тет, Карлос легко объяснил это тем, что хочет видеть в своем окружении кого-то кроме скучных, чопорных дедов, что едва ли не разваливаются на части во время ходьбы. И, о, Ландо точно был нескучным и, определенно, не был дедом. Он всегда эгоистично считал себя достойным, если не лучшего, то хотя бы высшей ступени из условно достижимого. И потому он никогда не вымолил бы прощение за греховную ложь, если бы сказал, что это особое отношение не льстило ему так, как ничто другое.              Впрочем, он быстро понял, что грехопадение неизбежно. Но кого волнует грехопадение, если к краю пропасти тебя подталкивает глава католической церкви. Кто добровольно бы не нарушил строжайший запрет, когда перед тобой стоит этот молодой, статный мужчина с, горящими любовью ко всему мирскому, глазами и искренней, ласковой улыбкой одними кончиками губ.              Тогда Ландо понял, что думал слишком долго, потому что события развивались куда быстрее. Он едва успел смириться с тем, что запретный плод сладок, но он готов, даже больше, он хочет, он невыносимо жаждет вкусить эту сладость. А как только он принял свою судьбу, все становилось лишь вопросом времени. И вот личные апартаменты Карлоса в Апостольском дворце, его влажные, пухлые губы, пальцы в кудрявых волосах и колено меж разведенных бедер.              Ландо был влюблен и очарован. Наивно, даже по-детски, но поражающе точно взаимно.              И вот уже теперь Карлос наклоняется, оставляет невесомый поцелуй на лбу и готов отстраниться, но Ландо требовательно обхватывает руками его лицо, притягивая еще ближе и приподнимаясь на носочках, чтобы жадно впиться в губы.              Карлос легко подхватывает его на руки, заставляя, не задумываясь обвить торс ногами и закинуть руки на плечи. Он несет его через весь зал, нарушая тишину гулким эхом шагов по мраморным плитам и сбивчивым дыханием.              Ландо чувствует, как его аккуратно опускают, и через секунду спина соприкасается с холодной поверхностью каменной алтарной кафедры. Он не расцепляет кольцо ног, обхватывающих чужие бедра, сильнее притягивая к себе и не давая Карлосу отпрянуть ни на миллиметр. Тот послушно стоит, прижатый к краю мраморной поверхности, и покрывает все лицо Ландо мелкими поцелуями. Губы плавно скользят по густым бровям, опущенным и слегка подрагивающим векам, скулам, ровному носу; касаются уголка губ и проходятся вдоль всей линии челюсти, щекоча тихим дыханием.              Когда Карлос спускается ниже, оставляя мокрые поцелуи на шее вокруг кадыка, Ландо блаженно запрокидывает голову и запускает пальцы в мягкие, шелковистые волосы на его голове, безразлично скидывая традиционный головной убор куда-то на пол. Сайнс еле заметно рычит, когда прядки на затылке несильно тянут, и вибрация от этого электрическим разрядом разбегается под кожей, вынуждая Ландо выгнуться, прижаться грудью к груди Карлоса, чтобы тот только почувствовал его сумасшедшее сердцебиение, чтобы только понял, до чего доводит несчастного юношу.              Карлос аккуратно расстегивает черную атласную моццетту, сразу падающую с плеч, и убивающе медленно принимается за маленькие пуговички платья. Ландо под ним недовольно елозит спиной по кафедре и умоляющими глазами просит ускориться. В конце концов, от нетерпения и желания, он сам трясущимися пальцами пытается расправиться с одеянием Сайнса, чтобы ускорить процесс и не ждать потом еще дольше. Стоит белоснежной одежде упасть вниз, он резким движением садится и с нескрываемым восторгом рассматривает Карлоса.              Кто бы мог подумать, что всеми обожаемый молодой Папа выглядит так блядски греховно, если оставить его без одежды, в одних только светлых брюках поверх смуглой кожи. Ландо выпутывается из рукавов своей сутаны, сползающей с плеч, завороженно ведет пальцами по косым мышцам пресса и припадает губами к солнечному сплетению, чтобы оставить влажный поцелуй и провести языком дорожку до дернувшегося в предвкушении кадыка, невинно глядя прямо в подернутые поволокой глаза наверху. Так блядски и так греховно. Ландо уверен — Господь простит ему любое сквернословие на фоне всего, что сейчас происходит. Он продолжает свою сладкую пытку и прокладывает мокрый след к груди, дразняще обводит языком сосок и вбирает его в рот, слегка проходясь по чувствительной плоти острыми зубами. Он видит, как Карлос запрокидывает голову, и чувствует, как мышцы ходят под кожей при сдавленном вдохе.              Ландо тянется к поясу белых брюк, ладонью накрывая выпуклость под тканью, но уверенная рука Карлоса перехватывает его собственную, пока другая осторожно ложится на плечо, слегка надавливая и укладывая обратно на мраморную поверхность. Слишком яркий контраст холодного камня и разгоряченной кожи, и Ландо дергается, кусает губы, стараясь не издавать звуков в смущающей тишине, путает пальцы с прядями мягких волос Карлоса, беспомощно притягивая того ближе.              Сайнс нагибается, целует его в районе ключицы, переплетает их пальцы в жесте трепетной любви и безграничного доверия, свободной ладонью оглаживает талию, спускаясь губами все ниже и ниже. Ландо плавится и блаженно прикрывает глаза, прогибается в спине, нетерпеливо приподнимается и притирается к чужому паху, демонстрируя свое возбуждение.              Карлос снова тихо рычит и, проведя дорожку поцелуев по впалому животу к выпирающей тазовой косточке, выпрямляется, чтобы стянуть с Ландо штаны сразу с бельем и переместить стройные ноги себе на плечи. Ландо смотрит ему в глаза с жадным вожделением и ждет. Кажется, что, если бы сейчас обрушилась крыша, он все так же лежал бы, призывно сверкая помутневшими глазами и требуя продолжать.              Карлос пухлыми губами обхватывает указательный палец, посасывая его чертовски медленно и чертовски соблазнительно. Ландо наблюдает внимательно и боится кончить прямо сейчас, без прикосновений. Он снова закрывает глаза в сладком предвкушении, чтобы почувствовать, как палец Сайнса плавно погружается внутрь. Ландо шумно вдыхает наэлектризовавшийся воздух — пахнет воском свечей, стоящих на алтаре, многовековой историей, хранящейся в каждой частике этого места, немного мускатным орехом (кажется, от Карлоса) и, черт возьми, сексом — мгновение, он тут же распахивает глаза и давится стоном на каких-то невероятно высоких частотах, разрезающим тишину и повторяющимся снова и снова, эхом ударяясь о стены — Карлос резко согнул палец, а теперь что-то успокаивающе шепчет.              Когда пальцев становится больше, Сайнс спокойно двигает ими, разводит ножницами, сгибает и толкает глубже, задевая простату. Ландо мечется по кафедре и выгибается в спине, интуитивно сжимает ладонь на столе, пытаясь ухватиться за несуществующие простыни. Сдерживать стоны больше не получается, и он нетерпеливо скулит, хаотично двигая бедрами и насаживаясь сильнее. Ему нужно больше. Уже можно больше. Бегающий взгляд случайно и очень некстати цепляется за изображение под потолком прямо напротив.              — Карлос, — он замирает и зовет тихим голосом, жалобно глядя в потемневшие карие глаза.              — Что такое, любовь моя? — Карлос смотрит и говорит так нежно, успокаивающе гладит по ноге, даже не скажешь, что он возбужден до предела, что ощущает себя натянутой струной.              — Мы можем… — он неловко мнется, — Как-нибудь поменять позу?              — Конечно, можем, amica mea. Тебе неудобно? Ты не должен стесняться говорить, если тебе неудобно, — Сайнс выглядит озадаченным.              — Ну, да… — Ландо нервно хихикает, судорожно облизывает губы и приподнимается на локтях, разглядывая очертания пресса Карлоса, пряча тем самым взгляд, — Не особо удобно, что мне в глаза пялится апостол Петр.              — В смысле? — теперь он озадачен еще больше.              — Ну… С фрески у тебя за спиной.              — Ландо, любовь моя, я сделаю все, как ты захочешь, все, чтобы тебе было хорошо, но я пока не могу понять, что случилось, — он ласково и слегка потерянно смотрит на Ландо, все еще плавно водя ладонями по его бедрам.              — Мне просто неловко, — Ландо рассыпается на части от всей этой, окутывающей с головы до ног, заботы, и ему становится стыдно за эту капризную выходку, которая заставила их прерваться. Подумав еще секунду, он добавляет, — Самую малость неловко. Я не то чтобы против свидетелей, на самом деле… Но понимаешь… Я просто не хочу смотреть в глаза святому, пока ты будешь трахать меня на алтаре в его храме. Как-то так.              Карлос с облегчением выдыхает, тихонько посмеиваясь, и кусает его за коленку:              — Как скажешь, любовь моя.              Карлос сначала помогает ему сесть, а потом аккуратно сползти в кафедры. Ландо чувствует холодный каменный пол под ногами, видит, как в луче теплого вечернего света, пылинки летают вокруг его лодыжек. Сайнс оставляет легкий поцелуй на лбу и разворачивает его, заставляя животом прижаться к краю алтаря. Ландо сам себе ухмыляется и вызывающе прогибается в спине, ложась грудью на светлый мрамор и раскидывая руки в стороны. Он не видит, как глаза Карлоса моментально зажигаются, и тот сглатывает ком в горле.              Карлос пристраивается сзади — совсем близко — упирается рукой в стол, и, примерившись, наконец-то входит. У Ландо с губ срывается стон, и пальцы ног поджимаются. Карлос начинает медленно двигаться внутри, придерживая Ландо за талию широкой ладонью.              — Тебе не обязательно так нежничать, — он просит, сбиваясь и давясь воздухом.              — Я не хочу доставить тебе дискомфорт, amica mea.              — Карлос, Господи, пожалуйста, — Ландо умоляюще хнычет, нетерпеливо качая бедрами в такт плавным толчкам, — Пожалуйста, быстрее.              Сайнс шумно выдыхает и послушно начинает ускоряться. Пространство собора наполняется стонами на грани срыва голосовых связок, разлетающимися и резонирующими под самым куполом — их слышно отовсюду, со всех сторон. Чарующе музыкально. Невероятно мелодично. Карлос боится, что ему сорвет голову.              Ландо беспомощно цепляется за край кафедры, как за спасательный круг. Он сейчас тоже тонет. Рукой он случайно задевает один из высоких, медных подсвечников, стоящих на середине стола. Тот падает и беспрепятственно скатывается вниз, со звонким гулом ударяясь о мраморный пол. Карлос рвано рычит и перехватывает его ладонь, переплетая пальцы.              У Ландо будто нить внизу живота затягивается узлом и грозится лопнуть от натяжения. Перед глазами пелена, и влага от выступающих слезинок собирается на длинных ресницах. Он чувствует пальцы Карлосы в кудрявых волосах, путающиеся и несильно тянущие назад. Он чувствует, как легкие, вьющиеся прядки тяжелеют от пота и прилипают ко лбу — он даже не пытается их сдуть или смахнуть, на это нет сил, нет желания хоть на мгновение отвлечься.              Ландо буквально плывет, плывет от всего этого: от контраста собственной горящей кожи с прохладной поверхностью алтаря, от звука собственных стонов, отдающихся звоном под потолком, от Карлоса. Если это и есть страшное грехопадение — он готов стать грешником. Если это — цена попадания в ад, он готов заплатить ее дважды. Нет, он готов заплатить любую цену, чтобы этот момент не прекращался, чтобы этот момент мог повториться вновь.              Ландо распахивает рот с последним надрывным стоном и кончает, так и не прикасаясь к себе. Он сжимается вокруг члена Карлоса и чувствует, как тот догоняет его и падает в бездну плотского удовольствия следом.              В соборе снова воцаряется тишина. Карлос целует Ландо в плечо и выскальзывает из него, шепча на ухо: «Любовь моя». Обжигающее еще совсем недавно, солнце прокатилось над Римом и практически скрылось, утопая где-то в Средиземном море за горизонтом. Внезапно наступивший полумрак помещения нарушали только оставшиеся на алтаре свечи, в высоких подсвечниках с подтеками воска, и, сверкающие в свете ночного неба за окошками, витиеватая, позолоченная лепнина и украшения скульптур. В умиротворяющей тишине было слышно только тяжелое дыхание.              Ландо было страшно, он с каждым разом все сильнее верил в искушение их душ падшим ангелом. Но разве так уж страшно предать веру и предаться сладкой, вязкой и затягивающей страсти, если она является ничем иным, как проявлением искренней любви. Ландо решил, что любовь не обязана быть чистой, и последствия неважны, если суд за все неизбежен для них обоих.