Брошен

— А я вам завидую, — однажды сказал какой-то пьяный рыцарь Кэйе. — Вы капитан кавалерии, в Мондштадте вас любят и уважают, и кажется, будто у вас совсем нет демонов. Всем бы такую жизнь. Кэйа усмехается, поднимает бокал, принимая тост, а сам молится всем Архонтам, чтобы никто не разделил его судьбу. Он безупречный актер, его маски отточены до совершенства и нет ничего удивительного в том, что некоторые думают, будто он один из любимцев Селестии. Трижды ха. Про внутренних демонов Кэйа знает не понаслышке. У кого-то они вполне безобидные, не мешают жить и в целом не отравляют жизнь, у кого-то поопаснее, но все еще не вредят никому. Демоны Кэйи выжирают его сознание по ночам до красных вспышек перед глазами, рвут его душу на полосы, душат до потери пульса. И шепчут, наказывают вскрыть вены, спикировать с пика Буревестника без планера, выйти к статуи Анемо Архонта и обнажить сердце со всей своей тьмой, показать жителям Мондштадта кого они пригрели на груди. Кэйа сопротивляется, до исступленного шепота твердит темноте квартиры, что он не виноват, что он не предатель, он заслуживает прощения. Демоны не слышат. Смеются в ответ, и тени на стенах изгибаются, тянутся когтями к нему, сжимают шею и давят, давят, пока первые лучи солнца не вырывают Кэйю из тьмы, дарят долгожданный свет. Рассвета он ждет каждый раз с надеждой утопающего на спасение. Иногда ему удается победить своих демонов, и они уходят на время, ослабляя хватку. В такие дни ему кажется, что долгожданное искупление как никогда близко. Он стоит перед дверьми таверны, позволяет себе на мучительно бесконечные пару вдохов поверить, что за дверью его ждет теплый взгляд родных глаз, что все осталось позади, и его простили хотя бы на один день. Это любимый вид самообмана Кэйи. Разочаровываться каждый раз больно. Но он все еще искусный лжец, поэтому его улыбка все равно широкая, а шаги пружинистые. Глаза Дилюка такие же холодные, как крио Глаз Бога Кэйи. Он брошен. Кэйа обрекает себя на одиночество, дает добро своим демонам терзать себя, но молчит, не позволяет никому заглянуть под свою маску, не дает даже повода думать, что его демоны побеждают, что с каждым восходом солнца из тьмы вырываться все сложнее. Он смотрит краем глаза на Дилюка, возводит его в путеводную звезду и следует за ним, не позволяя себе сбиваться с пути. Дилюк - его Рассвет, единственный и окончательный, но такой задержавшийся. Кэйа ведь не чудовище, он старается для этого города, выжимает себя до последнего, не позволяет расти ненависти и обиде, отказывает своему предназначению, но этого мало. — Мне жаль, — шепчет он однажды. Он пьян, в таверне никого нет, кроме Дилюка. В этом шепоте смертельная усталость, и Кэйа правда надеется, что его не услышат. Дилюк слышит. Глаза становятся злыми, колючими, и он ощеривается, собираясь что-то сказать. Кэйю прошивает иглой страха. Дилюк его Рассвет, но он же и Полночь, способная затянуть Кэйю в пучину отчаяния окончательно. Это до смешного глупо так возводить человека в абсолют, и Кэйа заходится в каркающем смехе. Дилюк замирает и наконец всматривается, словно до этого не позволял себе увидеть настоящего Кэйю. В его глазах вспыхивает осознание, но Кэйа не позволяет ему что-либо сказать. Срывается с места, скрывается в темных улицах, а потом словно пропадает из Мондштадта. — На миссии, — твердит Джинн. Дилюк ждет. Заступает на смену в таверну, закрывает ее всегда на пару часов позже, всматривается в прохожих. Он злится. На себя, на Кэйю. А страх липкой змеей лезет в мысли, он отгоняет его, сжигает алым пламенем и ждет. Пора взрослеть, они не дети. А перед глазами все еще зло смеется Кэйа, а взгляд потухший, как у человека, обреченного на смерть. Дилюк достаточно путешествовал, чтобы узнать такое состояние человека и понять что в конце концов случится. Поэтому когда он узнает, что Кэйа вернулся, он тут же заявляется к нему домой без предупреждения, несмотря на глубокую ночь. Ему открывают дверь, и зрачок Кэйи расширяется. — Мастер Дилюк? — удивленно тянет он, отходит, пропуская внутрь своего жилья. - Чем могу помочь? Дилюк молчит, пытливо всматривается в лицо капитана, но там нет ничего. Он расслаблен, уголки губ чуть приподняты, и Дилюк тушуется. Неужели показалось? Он ошибся, и Кэйа в порядке? — Прошу прощение за вторжение, — наконец, говорит Дилюк. - Должен был убедиться, что один из сносных рыцарей в порядке, не хотелось бы за вас разгребать беспорядок. — О, конечно, — кивает Кэйа. — Как видишь, все в порядке, фору я могу дать кому угодно. Тусклый отсвет свечи не помогает ему рассмотреть получше капитана, но на подкорке его сознания зудит мысль, что что-то не так. Он слишком хорошо знает Кэйю, даже несмотря на долгие годы разлуки. Пора взрослеть. — Но я спрашивал про другое. Ты в порядке? — Вполне. — Кэйа. — Что ты хочешь услышать, Дилюк? — не понимает капитан, хмурится. — Правду. — Я в порядке, — раздражается Кэйа. Он смотрит на дверь, намек понятнее некуда, но Дилюк видит трещину в идеальной маске, вздыхает как перед прыжком на глубину и бьет прямо в центр: — Кэй, прошу. Маска рассыпается на мириады звезд, разлетается осколками по комнате, и Кэйа выдыхает: — Я устал. Я так жду Рассвет. Дилюк сгребает его, сжимает, и это так хорошо, правильно. Демоны корчатся внутри обоих, Кэйа, кажется, всхлипывает, цепляется за одежды Дилюка, и не верит, боится поверить, это слишком сладко для правды. Если это сон, то пусть продлится подольше, молит Кэйа. Молит Архонтов, Селестию, звезды, сжимает до побеления костяшек и не отпускает. — Я не предатель, — пытается донести он свою правду, ему важно, чтобы Дилюк знал, что он откажется от всего, он умрет за жителей Мондштадта. — Я знаю, — говорит Дилюк, и это становится освобождением, первыми лучами долгожданного единственного Солнца, и Кэйа ныряет под них, нежится, плавится. Они разберутся со всем. Постепенно, иногда оступаясь, но разберутся. А иначе как?