гиены.

      сегодня всё так же, как было вчера, на позапрошлой неделе и в позапрошлом году — как всегда было, есть и будет.       чтобы по-другому — никак.       остальные свыклись с этой догмой суровой жизни подавно, пройдя через самоуверенные «не хочу» и «не буду». расщепились на атомы личные стремления, а мнение собственное засело где-то глубоко в подкорках и заросло от старости шершавым мхом и липкой паутиной.       изжитое, атрофированное и вкупе с тем — никому не нужное.       совсем.       стабильность, вросшая узловатыми корнями внутрь, не страшит. больше нет. она оказывает мощнейшее влияние на человеческий мозг, гипнотизирует и отламывает по кусочку от предметности восприятия; она способна убедить, что всё, твою мать, в порядке, когда вокруг творится полнейший пиздец.       поистине впечатляет, когда вникаешь, да?       зачастую верить в её иллюзии куда проще, чем пытаться противостоять всему на свете. идти в одиночку против целого мира — это глупо, рискованно и самоубийственно.       пойдёшь — лишь истратишь силы подчистую, чтобы в итоге оказаться беспощадно разорванным и зажатым в пастях жутко смеющихся гиен.       разве так сильно хочется свихнуться и издохнуть?       картману не хочется. и не хотелось ровным счётом никогда, собственно.              давно стало ясно, что бороться — бесполезно; давно иссякли последние силы; давно внутри что-то погасло и поломалось.       картман иногда всё-таки пытается, барахтается, ощущая ледяную воду в бронхиолах, но в итоге плывёт по течению, захлебнувшись вконец.       он вырос;       он понял целое множество вещей;       он смирился.       разве это плохо?       разве это не хорошо?       границы плохого и хорошего размыты через потёртые линзы старых маминых очков с черепашьей оправой. острая стрелка морального компаса выжжена пирографом на разделочной доске, покрытой засохшими карминовыми каплями и плакоидной чешуёй.       картману всё равно — хорошо или плохо. и для мира, пропитанного лицемерием вдоволь, так-то тоже.       они кви-ты.       глядя гиеновым в мелкие трусливые глаза, эрик не боится, как бы те не усердствовали всевозможными способами напугать своими разинутыми пастями и высунутыми клыками. в глазах — под едва заметной плёнкой — отражается их сущность, а не во ртах с кривостью и зловонием.       падальщики трусливые — вот они кто на самом деле.       подбираются уже к мёртвому и разложившемуся, учуяв запах, и уплетают за обе щеки яство; жадно вгрызаются зубами до костей и жрут-жрут-жрут, нередко давившись вязкой слюной.       вкусно им, притворным гадам, желудки свои кислотой разъедать?       картману лично весело. очень весело. опьянённый радостью, он насмехается над жалким двуличным мирком на собственной ладони и медленно сжимает в кулак.       ло-ма-ет.       ломает так, как был когда-то сломан сам. когда-то и кем-то.       выкусите.       и пусть из-за этого опосля выступят мерзкие волдыри на толстой грубой коже, и пусть из носа течёт не переставая кровь, и пусть весь мир будет настроен против — плевать. картман не присоединится из-за страха к гиенам и не позволит им ещё раз себя сломать.       потому что боязни нет никакой; страх — это ложь!       эрик сильнее всего, вместе взятого, пускай и один.       от одиночества он не слабеет — только крепнет холодной сталью и скалит закреплёнными с корнями в челюсть клыками. гиены фальшиво грозятся его сожрать, сгрызая жир до хрупких костей. так вот, напрасно: окажутся съеденными сами.