Нет одиночества страшнее, чем одиночество в толпе.
Эдгар Аллан По
Элайджа Майклсон не был одиноким. Одиночество не могло сосуществовать с той гармонией, которой он достиг после долгожданного воссоединения семьи. У него была большая семья — большая семья, которую немногие могут представить себе в современном мире. Две сестры? Два живых брата? И два мертвых? Удивительно, я, правда, сочувствую вашей утрате, но вы, наверное, из Швеции? География Земли сильно изменилась за последние десять веков, но Швеция — наиболее близкое место к его родному краю. Так что он не будет возражать, если кое-кто любопытный поделится с ним такой мыслью. Он раньше не мог представить, что в скором будущем они, Майклсоны, вернутся в Новый Орлеан — город, который приютил их более триста лет назад. Он не мог представить, что то, к чему он отчаянно стремился веками, то, что он отчаянно желал, но здравым рассудком считал невозможным, станет возможным, и случится в этом веке — в двадцать первом веке, который черными чернилами будет запечатлен в одном из его тяжелых дневниках как время, когда он едва ли не отнял жизнь собственного брата и прекратил поиски семьи. Но он не лишил Никлауса его черного сердца. Его терпение и последние капли веры в брата дали свои плоды. И теперь это черное сердце наполнилось чистой, светлой любовью. Элайджа не сомневался в том, что ему не удалось бы собрать родственников под одной крышей, в семейном доме Майклсонов, без кровопролития, войны и хаоса, если бы не появление прекрасной маленькой девочки в их жизни — чудо ребенка, как они раньше называли ее. Надежда их сломленной временем семьи. Долгожданное искупление заблудившейся души. Теперь благодаря маленькой Хоуп они каждый год дружно собирались за огромным семейным столом, чтобы отпраздновать ее день рождение. И каждый раз, когда он видел счастливые лица братьев и сестер, изменившиеся до неузнаваемости глаза Никлауса, которые светились чистой любовью к дочери, Элайджа испытывал бесконечный душевный покой. Тихую гордость за семью. Даже за Джексона, чье лицо больше не раздражало его, когда они собирались вместе в Рождественский вечер. Элайджа раньше об этом особо не задумывался, но теперь осознал, что не было у него собственной цели, которая была бы важнее единства семьи, особенно искупления его брата. Любовь и преданность семье были смыслом его бессмертия; величайшей силой, требующей величайшей жертвы. И предельно ясно осознав, что он наконец выполнил свой главный долг, исполнил давно лелеемую мечту, в сердце его закралась неожиданная тень тоски. Некоторая ответственность спала с его плеч, разум наполнился желанным спокойствием, но вместе с последовавшей легкостью на душе, его начало тяготить чувство некой пустоты. Чувство, характерное для людей, которые не могут представить себе что они должны делать после достижения главных целей, к которым стремились всю жизнь… к которым посвятили всего себя. Были ли у него какие-то собственные желания? Он никогда об этом не задумывался… или не позволял себе задумываться. И теперь ему предстояло посвятить себя самому себе больше, чем семье. Жить своей собственной жизнью, и как однажды упомянул Никлаус, привести ее в порядок. Угрозы для их семьи больше не существовало: враги их пали, исчезли из их жизни, а связь между Майклсонами стала значительно крепче, чем прежде. Больше не было необходимости оставаться в городе. И он переехал из Нового Орлеана. Он жил тихо и безмятежно, чего у него не было за последний огромный промежуток времени. Он ни о чем не волновался. Не беспокоился, что кто-то может явиться за невинной головкой его племянницы, что его братья и сестры могут устроить серьезную кровавую сцену, в результате которой один из них окажется в старом гробу. Нынешняя ситуация была стабильной. Жизнь Майклсонов стала стабильной. Яростно бушевавшее море успокоилось, соленые волны больше не бились о скользкие скалы, а мирно обнимали песчаные берега. На улицах Нового Орлеана жизнь обтекала мирно, без каких-либо масштабных смертельных происшествий, кроме безобидных, ярких и бесконечных парадов. Он жил спокойно, как родитель, который благополучно поставил на ноги своих детей, и мог с чистой совестью уделять время своим личным интересам. Ему больше не нужно было изучать древние мертвые языки, заниматься расшифровкой старинных текстов или погружаться в мистические ритуалы. По крайней мере, он не тратил на это все свободное время, как делал раньше. Большую часть свободного времени он уделял своим увлечениям. Ему нравились хорошая музыка и роскошные театры. Он посещал творческие выставки молодых художников Европы. Находил удовольствия в оригинальных живописях, впечатляющих своими чувственными эмоциями, скрытыми под яркими слоями красок, которых мог написать только смертный человек — не вампир. И он коллекционировал эти картины — так не похожие на работы его брата — и мог бы даже назвать себя тонким ценителем изящных искусств. Но он не был сторонником гедонизма. Он не был Колом Майклсоном. И поэтому, философская концепция, идея которой заключалась в поиске удовольствия и наслаждения, как главных мотиваторов жизни, на его взгляд, являлась слишком узкой и поверхностной. И по этой причине, он уделял время и для обычной работы. Он оказался в финансовой сфере, где стресс прочно угнездился в кабинетах руководителей. Психологическое напряжение возникал из-за постоянной переменчивости рынка, неопределенности, риска и необходимости принимать важные финансовые решения, особенно когда на кону находились крупные суммы денег. Большинство из этих мужчин ходили с вечно суровыми и недовольными лицами, с глубокими морщинами на лбу от частых нервных срывов, но с толстыми бумажниками в кармане и любовницами в нескольких квартирах. Работа не из легких, не из разряда «купить галстук и носки», и постоянный стресс давал о себе знать. Но стресс не был для него проблемой отчасти из-за его крепких нервов, отчасти из-за стратегического склада ума и холодного интеллекта, которые требовали крупную пищу. И он начал заниматься крупными инвестициями. Он заводил новые знакомства в музеях, театрах, на благотворительных организациях. Вливался в высшее общество с такой легкостью, с какой покорял женские сердца. Преимущественно в его кругу были люди, простые смертные люди, не подозревавшие о его истинной природе. Они считали его обыкновенным успешным в сфере бизнеса мужчиной. А женщины сразу подмечали тот факт, что он был неженат. Не удивительно, что он пользовался исключительно хорошей репутацией среди женского пола: его врожденная харизма, элегантность и утонченные манеры не оставляли их равнодушными. От него не укрывались (или они вовсе и не пытались скрыть) их восхищенные взгляды, полные любопытства и интереса. Обожания. Большинство из них сразу же — добровольно — ступали на опасную территорию, охотно подходили к границе, чтобы в первый же день их знакомства присвоить их отношениям совсем недружеский статус. Сексуальный статус. И когда он нередко чувствовал собственную… симпатию, они, с согласия обеих сторон, официально присваивали этот статус в его квартире, на дорогих темных простынях. Возраст этих дам варьировался от двадцати пяти до сорока. Среди них были и люди, и вампиры, и ведьмы. Последние уходили — убегали — не раздумывая, с неприкрытым ужасом на лицах, когда обнаруживали его истинную сущность, темную и беспощадную природу. Потомки его семьи, или даже его собственные, начинали выражать слепую верность, преданность перед его силой и могуществом, словно он был их покровителем. Хозяином. А первые вовсе и не подозревали, в чьи опасные руки попали, и прелестно, почти наивно, подставляли ему беззащитное горло (бывало, пару раз, среди них оказывались и замужние женщины, а муж одной, старый и влиятельный мужчина, обвинил его в том, что он увел у него молодую жену, и позже послал за ним людей и попытался его убить, да только остался без нескольких грязных головорезов). Отношения с его компаньонами построились исключительно на почтительном уважении и доверии, какие бывают между хорошо знакомыми, порядочными джентльменами. Они обсуждали светские темы, посещали роскошные рестораны и дорогие бары, дегустировали блюда, пробовали крепкие напитки, приглашали друг друга в бильярдные клубы и устраивали шахматные партии. Они часто приглашали его в свои великолепные особняки, чтобы провести время за шахматной доской, то на открытой террасе с массивными колоннами, то в уютном кабинете, насквозь пропитанным запахом дорогого табака. Он ценил интеллектуальные дуэли и всегда жаждал достойного соперника. Однако, несмотря на их статус и опыт, ни один из его компаньонов — мужчины, чьи вкусы и интересы удивительным образом пересекались с его — включая пятикратного чемпиона шахматных турниров и обладателя золотых кубков, не могли сравниться с его мастерством. Каждый его ход продумывался с острой точностью. Его стратегия оставляла соперников в изумлении. Он оставался непобежденным. Превосходство его становилось очевидным в каждой партии, что к концу игры они от отчаяния просили принести им целую бутылку шотландского виски. Или две. Бывали и дни, когда он сидел один в собственном просторном кабинете с примыкающей к нему библиотекой, и наслаждался либо тишиной, либо одним из своих любимых классических ноктюрнов, играющего на старом граммофоне, где лениво крутился широкий черный диск. В такие минуты он думал обо всем: о своих братьях и сестрах, о предстоящем семейном ужине, о племяннице, которая становилась старше с каждым годом, о знакомых из светского общества, о мероприятиях, куда был приглашен, и о любовнице, которая прилетела из другого города. Элайджа Майклсон не был одиноким. Он был окружен людьми. Его любили дамы, и постоянно искали его компанию. А знакомые джентльмены уважали и рассчитывали на его поддержку в сложных ситуациях. Элайджа Майклсон не был одиноким. У него была большая семья. Он постоянно поддерживал с ними связь, приезжал к ним, когда было необходимо, и не пропускал детские успехи маленькой Хоуп. Он не был одиноким. Он не мог быть одиноким. Тогда почему он это чувствовал? Почему он чувствовал себя так, словно был… пустым внутри? Он ощущал себя неполноценным, словно ему чего-то не хватало. И это только усиливалось с каждым днем. Он продолжал работать, покупать акции и инвестировать. Он ходил на совещания, встречался с клиентами на ресторанах, и вел переговоры. Его приглашали на великолепные балы, он безупречно одевался по дресс коду «black tie», и тщательно подбирал запонки. Он улыбался красивым дамам, пил с ними шампанское, с интересом слушал их рассказы, слетающие с прелестных пухлых губ, а спустя пару часов пробовал их вкус в своей квартире. Но пустота внутри него становилась темнее, она приобретала самый черный оттенок, какого цвета костюма, по законам вселенной, не могло быть в его гардеробе. А ощущение собственной неполноценности превратилось в хроническую болезнь. Эти чувства присутствовали даже в кругу семьи. Они, возможно, становились почти смутными, когда он с улыбкой рассказывал о своей жизни в Европе за семейным столом. Но они всегда были. Никуда не исчезали. Всегда находились где-то внутри, даже когда Никлаус заключал его в крепкие объятия, а Фрея с Ребеккой долго повисали на его шее. Они продолжали ныть в его внутренностях, в каждом переплетении вен, неустанно наполнять его сердце тоской и меланхолией, и как яд отравлять и без того мертвое тело. Элайджа Майклсон был одиноким. Он признал эту горькую правду, сидя в кожаном кресле с наполненным на четверть бокалом коньяка. Он был одиноким, несмотря на его яркую, умеренно насыщенную жизнь. Был одиноким, даже когда находился в эпицентре социальной жизни. И он осознал, что одиночество находилось внутри него — в его голове. Все это время. Физический он не был одиноким. Но его разум и душа являлись самыми тоскливыми формами жизни. Они чувствовали только холод. Видели абсолютную темноту. Их бесформенные тела были пленниками жестокого одиночества. Его разум и душа были одиноки, печальны и покинуты. Они отчаянно требовали свободы. Жаждали испытать прикосновения чистого света и тепла. Одиночество. Это печальное чувство медленно, изо дня в день, превращалось в его постоянного спутника. Отращивало себе острые когти и зубы, чтобы вцепиться в его сердце, в его мысли. Оно ползло под его кожей, как надоедливый червь, напоминая о себе каждый раз, когда он оставался один. И любимая им тишина, порой, становилась невыносимой. Он пытался утопить его на дне бокала виски. Крепкого виски. Пытался утопить его в крови, которую проливал в безлунные ночи. Он пытался утолить его в объятиях роскошных женщин. Сладкие вздохи, когда он прижимал их спиной к себе, крики боли, когда его нежные поцелуи в шею превращались в пронизывающие плоть укусы — они не могли заглушить его. Одиночество. Оно притуплялось, может быть, на час или больше, когда его привычная сдержанность уступала первобытному инстинкту, и он грубо тянул за темные или светлые волосы. Оно, возможно, становилось незаметным на некоторое время, когда он поддавался сильной жажде, утолял свой древний голод, позволяя одинокой земле, далекой от чужих глаз, впитать остатки крови недостойных людей. Но оно всегда было. Здесь. В самом глубоком дне его безнадежной души, куда пустило крепкие корни. Груды безжизненных тел утоляли его жажду. Жажду, но не одиночества. И пустота в их мертвых глазах отражали его собственную, ту, что томила его изнутри. Как капля крови на дорогом ковре, как испачканная кровью белая рубашка — от него не избавиться полностью, оно оставляло след. Но никто не догадывался о горьком состоянии его души: ни его семья, ни его компаньоны, ни его любовницы. Он не позволял им заглядывать в свои мысли. Он привык прятать эмоциональные переживания и душевные терзания за маской невозмутимости. Привык их подавлять, оставаясь при этом совершенно спокойным, словно внутри него не ведется война. Но один день из его обыкновенной жизни пролил свет на кое-что, о чем он раньше не задумывался. Эта встреча посеяла в нем новые мысли. Пробудила чувства, которые тихо росли в его сердце несколько лет. Теплым майским вечером он посетил Национальный Парижский театр во Франции. Там обыгрывалась знаменитая классическая пьеса из Шекспира. Он планировал насладиться этим выступлением один, без компании родных или знакомых. И он вовсе не собирался проводить этот вечер в обществе женщины. Так он думал, пока не встретил ее среди других дам и джентльменов. Елена… Что-то было в этом имени. Что-то прекрасное. Оно пробудило в нем странное, волнительное чувство, стоило ему услышать его из уст старой, почтенной женщины, которая радостно окликнула ее. Елена… Необъяснимо-приятное тепло разлилось по всему его телу, и он подавил внезапное желание развязать галстук-бабочку. Седовласая женщина, которая, несомненно, была юной и прекрасной в далекие пятидесятые годы, сидела рядом с ним в том же ряду, на два кресла дальше. Так получилось, что она, эта Елена, встретилась с ним взглядом, и он, как истинный джентльмен, не мог не поздороваться с ней, когда она стояла к нему так близко. От опытного взгляда его ничто не скрылось. Он заметил малейшие детали, несмотря на тусклое освещение огромного зала, заполняющегося с каждой минутой людьми из высшего общества. Она улыбнулась ему, и что-то в оливково-зеленых глазах под густыми бровями напомнило ему о ней — скорее выражение ее глаз, чем форма. О ней, о девушке, чье имя носила эта чистокровная испанка. Темные волосы были собраны на затылке, на пухлых губах краснела алая помада, а на выразительных скулах чувствовалась страстная натура. Изящная фигура в красном платье, с присущей испанским танцовщицам грацией, легко прошла перед ним и аккуратно уселась на кресле возле него. Элайджа не планировал проводить этот вечер в чьей-либо компании. И он вовсе не собирался проводить эту ночь в объятиях женщины. Но как только закончилась пьеса и опустился занавес, он резко притянул эту Елену к себе на колени. Но не в театре, конечно же. Они были в его машине, которую он припарковал в темном переулке, подальше от посторонних глаз. Он не собирался этого делать. Он просто хотел подбросить ее до апартамента, где она жила, несмотря на ее явное намерение соблазнить его. Но он не знал, что на него нашло. Чувство, о существовании которого он не подозревал до этого вечера, всплыло на поверхность с невообразимой силой. И он прекрасно понимал, что эта внезапная страсть предназначалась для другой… Сладкий женский стон прозвучал в салоне его машины, когда он прижал ее худую, мускулистую спину к своей груди. Он заранее отодвинул сиденье назад, чтобы она поместилась перед ним, и теперь она плотно сидела на его бедрах… Его дыхание давно сбилось, как и ее. В этой тесной обстановке жгучее желание росло с немыслимой скоростью. Его руки бесстыдно задрали ее короткое красное платье, и до боли сжали прелестные, упругие бедра. Он чувствовал, как ее испанская кровь бурлила страстью под оливковой кожей, и изо всех сил сопротивлялся желанию укусить ее в шею: он знал, что вкус этой крови был бы другим, так же, как сильно отличался и ее запах. Ее кровь не свела бы его с ума своим восхитительным вкусом. Поэтому он ловко расстегнул ее заколку, позволяя ее темным волосам густыми волнами рассыпаться по обнаженным плечам. Волосы ее были длинными и прямыми… Он прикрыл глаза и уткнулся лицом в прохладную шелковую густоту. Глубоко вдохнул чистый запах волос, крепко прижал ее к себе и не отпускал. Он знал: она наслаждалась каждым его прикосновением. Они слились воедино в его машине, посреди темной ночи, двигаясь с каждым новым толчком все быстрее и быстрее. Его черный порше заметно качался на месте, словно машина исполняла странный, непонятный для людей танец. Он сладко шептал ее имя на ухо, целовал шею и плечи… и почти спустил острый клык, черные вены прошлись под глазами, чтобы утолить внезапную жажду. Но он воздержался. И лишь сильно поцеловал ее в подбородок, когда она прелестно откинула голову назад, на его плечо. Она грациозно демонстрировала свои умения испанской танцовщицы на его бедрах. Рука его накрыла ее горло, обхватывая с присущей ему жестокостью, грубой силой — с какой он сворачивал головы неприятелей без малейшего колебания — но и нежно. Салон машины наполнился безудержными женскими стонами. Воздух пропитался любовью. На тонированном окне водительского сидения остались следы ее пальцев и ладони. А он лишь чувствовал, как болезненная пустота в груди заполнялась. Темнота внутри него превращалась во что-то светлое. Приобретала форму его души. От нахлынувшего удовольствия разум затуманился. Долгожданное, неописуемое облегчение накрыло волнами его тело. Он ощутил себя полноценным. Ощутил глубокое удовлетворение. Даже покой. Но лишь до тех пор, пока она не заговорила другим голосом, с испанским акцентом, разрушая его постыдные и отчаянные иллюзии. Его мужская страсть внезапно иссякла, куда-то исчезла, и он снова вернулся в свое прежнее горькое состояние. Казалось, от разочарования его внутренняя пустота сделалась еще шире. Он почувствовал легкий укол вины, когда она призналась ему, что никогда прежде ей не доводилось слышать собственное имя из уст мужчин таким образом. Каким образом — она не потрудилась объяснить, потому что в этом не было необходимости. Она тяжело дышала, нечаянно задела руль и громко просигналила в пустую улицу, отпугнув спящих на высоких деревьях птиц. Но мысли ее, видимо, никак не хотели вылиться в связное предложение. Ее словесный запас остался под тяжелым одеялом испытанного удовольствия… сильнейшего удовольствия, если судить по ритму ее сердца. Довольная и удовлетворенная, она ушла домой со снятыми туфлями в руке и синяками на бедрах. Поднялась по нескольким ступенькам, остановилась на площадке и улыбнулась ему ослепительной улыбкой, совершенно не беспокоясь о своем внешнем виде. Ее глаза сверкали словно два изумруда. Прекрасный алый цветок дикой природы. На следующий же день он купил ей такое же красное платье из «Парижской весенней коллекции» в качестве извинения за то, что испортил первое. Он вежливо отказался от приглашения войти к ней в квартиру, когда она предложила попить с ней чашку кофе с таинственным, жарким блеском в глазах. Он отказался, потому что его сердце не выдержало бы второго разочарования. Он уехал, и больше никогда не возвращался. Снова в кабинете. Снова ноктюрн. Снова бутылка виски. Широкий черный диск продолжал лениво крутиться, но Элайджа уже не наслаждался музыкой. Кожаная кресла была его личным троном, где он каждый вечер в уединении вел напряженную внутреннюю борьбу. И в такие минуты он мало походил на могущественного существа. Ведь могущественные существа не должны тосковать по чему-то человеческому. Давнишнее предложение матери жгло его внутренности, словно раскаленное железо, но он старался об этом долго не думать. Быстрым движением руки он ослабил узел галстука и снова наполнил стакан жгучей жидкостью. Бессмертие может показаться обманчиво привлекательным. Но после его обретения, спустя столетия, жизнь теряет привычные краски. Яркий холст медленно, но стремительно истекает каплями, и превращается в тусклое, серое и монотонное полотно. Десять веков — очень долгий путь, и вампиры, в большинстве случаев, пресыщаются жизнью, теряют первоначальный интерес к миру, становятся равнодушными мумиями. Но у него была большая семья: братья, сестры и даже племянница. Это уже краски, яркие и насыщенные цвета. Но ему, видимо, этого было недостаточно. С того майского дня в Париже он не переставал думать о ней. Не о чистокровной испанке с длинными темными волосами, а о той, что осталась в маленьком городке в Вирджинии. Елена. Всего одно имя. Но этого достаточно, чтобы его мертвое сердце слегка ускорило ритм. Прошли годы с тех пор, как он видел ее в последний раз. Но она продолжает свободно жить в темных глубинах его вечного сознания, словно лучик света. И этот светлый лучик согревал его в такие одинокие, холодные вечера. Однажды Винсент спросил его довольно недобрым, презрительным тоном, помнит ли он, каково это — быть человеком. И тогда он вспомнил о ней. Он стоял на кладбище Нового Орлеана, среди безмолвных камней. Стоял среди зажженных свеч под ночным, холодным небом. Ее образ невольно всплыло в памяти, промелькнуло перед глазами на одно короткое мгновение. С тех пор он ни разу не вспоминал о ней. Презрение и отвращение Винсента к нему были небезосновательны. Каждое слово колдуна навсегда запечатлелось в его бессмертной памяти. Элайджа действительно не помнил этого — каково это — быть человеком. Его невинная человечность давно погибла под натиском его новой сущности, трагически утонула в реке крови невинных, которых он безжалостно убивал на протяжении тысячи лет. Молодой человек, которым он когда-то был, печально захлебнулся кровью, которую жадно пил монстр, живущий в его теле — его новая, извращенно улучшенная личность. Пагубная болезнь его, заражение которой уже не предотвратить. Он утратил остатки своей добродетели. И от человечности у него осталось лишь жалкое подобие. Елена. Всего одно имя. Но полное чистого света и тепла. Эмоции и человечности. Всего того, чего он отчаянно жаждет иметь сам. Она — одна из немногих, кем он искренне восхищается. И единственная, кто воплощает в себе образ человеческой красоты. В ней удивительным образом сочетались все человеческие недостатки и достоинства, слабости и сильные стороны, что, по его мнению, делало людей идеальным образцом человеческой силы. И он никогда не перестанет удивляться тому, как такой маленький человек, как она, мог обладать такой стойкостью и силой, и не позволить несправедливости жизни сломить себя. Его собственный брат едва не погубил ее. Его сестра тоже. Да и сам он… В области груди больно кольнуло. Он положил ладонь на то место, куда она когда-то воткнула серебряный кинжал — фантомные ощущения из прошлого. Стало душно. Он развязал галстук, небрежно бросил его на стол, снял темный пиджак и расстегнул две первые пуговицы рубашки. Виски обожгло горло. Мысли о ней были одновременно тягостными и сладостными. И иной раз он сам удивлялся, почему продолжает думать о ней — каждый вечер. Ведь он прекрасно понимал, что никогда не получит того, чего так отчаянно желает. И он никогда не посмеет посягнуть на нее, даже если у него будет такая возможность: он не позволит своей кромешной тьме поглотить ее крошечный свет. Но его разум и душа, самые тоскливые формы жизни, заточенные в темнице жестокого одиночества, продолжали шептать ее имя, словно спасительную молитву. Жаждали свободы. Жаждали искупления. Но Элайджа не может им этого дать, как бы сильно он ни хотел этого сам. Он подавит в себе эти безнадежные желания, обреченные на гибель с самого начала их появления. Спрячет их в темных глубинах своей души. Похоронит так же, как когда-то похоронил свои чувства. Пройдет время, и они перестанут извиваться. И утихнут окончательно. В конце концов, он привык к такому раскладу. Привык отказываться от того, чего желает. Привык жертвовать собственным счастьем. В первую очередь: ради всеобщего благополучия. Ради семьи. Он не привык ставить себя на первое место, как бы печально это ни звучало: он никогда этого не делал. Он посмотрел на книжную полку. На третьей полке стояла скрипка. Без смычка. Такая же одинокая, как и он сам. На ней не было ни царапины, коричневая полированная поверхность дерева безупречно блестела. Она может величественно простоять на полке годы, десятилетия, даже больше. Но без смычка ее мелодия никогда не прозвучит. Елена. Всего одно имя. Но оно полно упущенных возможностей, невысказанных чувств и сладостной боли. Мысли о ней сковали цепями его холодный разум, как бы он ни старался не думать о ней. Он продолжал думать о ней, как больной думает о лекарстве. Каждый вечер. Елена. Елена. Елена. Эхо непрожитой любви. Девушка, чье большое сердце способно вместить такого монстра, как он. Девушка, которая способна подарить безграничную, всепоглощающую чистую любовь, несмотря на пугающую кровь на его руках. Несмотря на его жестокую темную природу. Однако это лишь бесплодные надежды его безнадежной души. Немые желания, у которых не было голоса. Любовь его была губительной. Любить его всегда означало смерть. Женщины, с которыми он разделял глубокие чувства, всегда покидали его. Всегда умирали. Прекрасные бабочки садились на его руку, не подозревая о том, что ее единственное истинное мастерство — это убийство. В конце им отрывали крылья. И они умирали. Они умирали, потому что любили его. Любили вампира, за которым тянется море, окрашенное в алый цвет. Любили Майклсона, за которым следует холодная смерть. И он утешает себя мыслью, что она спасена от этой горькой участи. Спасена от него самого. У нее будет возможность достигнуть всего, чего она пожелает. Возможность прожить счастливую, человеческую жизнь, не обремененную присутствием вечной тьмы. В конце ее не будет поджидать верная, преждевременная смерть. Она не погибнет жестокой смертью у него на глазах. Не будет страдать. Елена… Всего одно имя. Но иногда ему кажется, что в воздухе витает ее аромат. Такой легкий… Но это всего лишь вино из сорта мускат. Одиночество больше не тяготило его душу. Оно стало его верным спутником. Возможно, оно было рядом с ним с того самого момента, когда он утратил остатки своей человечности. С того самого дня, когда он безжалостно истребил целую деревню: мужчин, женщин и детей. Он не боится быть одиноким. Не боится тишины, царящей в своей квартире; пустоты в своей душе. Но сердце все еще сжимается от боли — иногда, вечерами, когда он остается один. И он удивляется тому, что он еще способен ощущать такую тонкую, но острую боль. Ему казалось, что та часть его сердца, способная что-либо чувствовать, давно погребена под землей вместе с телами его ушедших возлюбленных. Ведь женщины, которых он когда-то любил, пускали корни в его сердце, словно деревья — в землю, а уходя, вырывали себя с ними, и навсегда забирали одну часть сердца его. И это было больно. Заставляло кровоточить десятилетиями. Столетиями. Елена. Всего одно имя. Но он страдает. В ней слишком много хорошего. Поэтому он страдает. Однако строгий пиджак по-прежнему сидит на нем безукоризненно, темные брюки отутюжены до идеально ровных стрелок, а тщательно начищенные туфли сверкали, как и запонки из чистого золота на белоснежных манжетах. Он застегнул пиджак и еще раз окинул взглядом свое отражение в зеркале. Ничто не могло свидетельствовать о его внутренней борьбе, о мучительных желаниях его сердца, разве что тоска, временами мелькающая в его глазах. Но со временем это пройдет. Боль пройдет. Она утихнет. Либо он к ней привыкнет. А пустота внутри него будет всегда, и останется с ним навеки. Он — смертельно больной, отказавшийся, возможно, от единственного лекарства, которое может вылечить его. Он отказался, потому что боится. Боится впустить ее, а в итоге — похоронить душу и сердце вместе с новым телом. Но он не боится одиночества. Не стыдиться его, не считает чем-то плохим. Одиночество — как его любимый костюм. Он носит его каждый день.