Данилкино обережье

Дорога была премерзкая, тряская. Колдобистой коричневой лентой тянулась она среди глухого неприветливого леса, но лошадь бодро рысила по стылой земле. От лошади пахло потом и навозом, хотя Феоктист Лисицын полагал, что скорее всего пахло от возницы, который взялся довезти его от железнодорожной станции до поворота на деревню Вашигу. Дорогу Лисицын оплатил вперед, дал два рубля. Плата была немалая, но мужик, представившийся Архипом, погрузил на телегу Феоктистов багаж и обещался довезти в лучшем виде. По отдельному уговору взялся развлекать своего пассажира байками да рассказами. — От тракту до деревни ходу на телеге нет, ногами, барин, ногами дойдете. Недалеко, всего три версты. И погода-то сейчас подходящая, подморозило, но не до льду, не склизко будет шагать. А зачем вам к Вашиге-то понадобилось? Лисицын попросил не называть его барином, а звать попросту — по фамилии, на что Архип протестующее замахал руками. Сошлись на том, что звать своего нового знакомца при нужде Архип станет Феоктистом Емельяновичем. Имя с отчеством Архипу понравились, и он с удовольствием их повторил, на что Лисицын поморщился. Обращение по фамилии не смотря на сословия и звания, он считал разумным и современным новшеством, а на вопрос Архипа ответил так: — Картину рисовать буду! — и махнул рукой, указывая за спину. На телеге, на рогожной подстилке вместе с ездоками трясся и подпрыгивал сложенный, перевязанный бечевкой мольберт, а в мешке брякали жестянки с красками. – Мне говорили, что распрекраснейшее местечко! И люди хорошие. Архип пожевал губами. Барин был приятный. Вежливый, спокойный. Носа не воротил, хотя Архип уже три банных дня пропустил и одежи не стирал с Ильина дня. — Красивое. Это есть, как без этого? И деревня, и река! Ох, какая у нас река! Не смотри, что узехонька. Глубокая, омуты крутят. Как раз у Вашиги самый глубокий омут и есть. Ведьминым зовут. — Ведьмин? Это за что же такое прозванье? Феоктист вытащил из кармана пальто записную книжечку и дорожное чернильное перо. И книжечка, и перо были чудо как хороши. Одинакового лазурного оттенка, с выдавленными инициалами. ФЛ. — За жителей тамошних и зовут. Сердце глухо стукнуло. Есть. Близко. — А чего это — ведьмы? — А кто? В церкву нашенскую не ходят, вина не пьют, на ярмарки да в лавки носа считай и не кажут. Скотины не держат, земли не пашут. А Кожанец сказывал, что их там почти два десятка голов. Пропитание-то где берут? — Где? Ответ Лисицын знал, но поддерживал разговор, чтобы не обидеть собеседника. — Ведьмы они там, — Архип покосился на барина. Не засмеется ли? Нет, барин даже вроде как подобрался весь, слушал серьезно. — Ремесло у них такое. Хворь там забрать, или наоборот, если клиент попросит. Совет дать, настои да припарки всякие. Скотину занедужившую на ноги поднять. Этим вот и кормятся. На ягодах да кореньях далеко не уйдешь. Охотой точно не пробавляются, ружей и пороху у них нет, Кожанец это подтвердил. Феоктист коротко черкнул в книжечке. — Кожанец? Староста их? — Нет у них старосты, им он не надобен. А Кожанец — это урядник наш. Сергей Иванович. Как и вы, из образованных, в очках. Кстати, в Вашиге и родился. Это уж потом в городе на урядника выучился и служит по уезду теперь. Все наши закутки знает. В Вашиге он свой, но как мамка его померла — с ними особо не знается. Архип немного помедлил: — Ребятишки у нас в Закопаевке мрут. С прошлого года. Те, что еще в люльке спят. С утречка или за полночь подойдет мамка дите проверить, а оно и не дышит уже. И как будто высосанное дите-то. Худое, мелкое, как тряпица мятая. И вот тут, — Архип провел пальцем по шее, в аккурат там, где кончалась куцая бороденка, — дырочки две. Маленькие совсем, будто слепень цапнул. Над головами в кронах деревьев, закрывающих вечереющее октябрьское небо, каркнула ворона. И тут же ей отозвались товарки, и пошло-поехало, трескучей россыпью понеслось хриплое: «Кар! Кар! Кар!» Архип перекрестился. Господин Лисицын тоже поднес сложенные пальцы ко лбу, но дернулся будто что-то вспомнив и попросту поправил волосы. — А доктор был? — Был. С третьего покойника приехал. Говорит — кровь свернулась и от того сердечная мышца остановилась. Мол, трагедия и не боле. Шуму не поднимали. Померли-то кто? У Клюевых двое, у Евдошенок еще. Голытьба, да и зашибают крепко. Кто тут разбираться захочет? А вот когда у Лаптевых девчонка с парнишкой умерли, уж тут по всей форме расследование вышло.  Кожанец прискакал, верхом. К вечеру коляска из уезда прикатила. Двое: один в мундире, один как вы, в дорожном. Нашу Закопаевку всю перетряхнули. Дома прошли. Ну, для рисования-то оно вам знать не надобно… Лисицын покивал и дальше спрашивать не стал. Зачем? По мужику было видно, что сам все расскажет. Слушатели у него случались редко. — И вот, — Архип заговорил быстрее, — нашу-то деревеньку прошли, на хутора к бабкам сходили, они у нас близко, в осиннике. С людьми поговорили. А у Евдошенок мамка как есть в помрачении ума, после дитя-то мертвого. Она и сказала, мол в Вашигу ехать надо — там одни ведьмы живут! Мол, они ребятишек нашенских морят да высасывают! Шуму было! Оно ведь как? Вашиговских в деревнях крепко не любят, креста ни на ком не бывало, тамошними ведьмами ребятню пугают. А как чего приключится ― все туды шастают! Шастают, точно говорю! И с города, с уезда, со всей губернии едут! Видать наши ведьмы посильнее ихних будут. Ведьма не ведьма, а как припрет — все как шелковые становятся! У меня зубы в прошлом годе занялись, думал все, не проживу! Жена мне сала да рыбы вяленной собрала котомку, иди, говорит, нет больше сил твои мученья терпеть! Сходил. Девчонка меня принимала, рыженькая такая. Веселая, все смеялась, больно ей моя опухшая рожа потешной показалась. Травы какой-то дала пожевать, настою плеснула, ох, и горький! Пошептала, руками поводила, подношенье мое взяла. И все. Обратно шел — болит пуще прежнего, думал уж на сосне какой вздернуться. Не смог, упал без памяти. Прям на повороте вашиговском. Очнулся, чую — не болит! И с тех пор — молчок! Глянь, Феоктист Емельяныч, какие зубы! Архип открыл рот и Лисицын был вынужден признать, что зубы хоть были желтыми, да в пятнах действительно были ровными да крепкими. — Значит, порешили, что в Вашиге дело? Так? Архип кивнул: — Такой уж у нас народ. Доброго дела надолго не запоминает. С детства приучены, что у Ведьмина омута только нечисть селится. А там и правда постороннему человеку дышать тяжко и голову ломит. Лисицын снова зачеркал пером. Архип приосанился, ему было лестно, что столь обходительный интересный барин оказывает внимание его словам. — В Вашигу-то с расследователями я не поехал, побоялся. И перед той рыжей девчонкой стыдно вроде как было. А Кожанец с городскими отправилися. Наших мужиков, которые потише, не шибко буйные взяли. Пешком, конечно, шли, болотистая дорога-то. Отпустив вожжи, Архип вытащил из-за пазухи бумажную коробку с папиросами. Этими папиросами он сам ужасно гордился: были они крепкими и до того вонючими, что жена настрого запрещала их в избе зажигать. А больше всего Архипу нравилась заводская коробка с орлом на картинке и всякими узорами. От папирос Феоктист Лисицын отказался и немножко от Архипа отвернулся — вроде как природой полюбоваться. Дышать теперь старался поменьше. Ядреный папиросный дым выедал глаза и жег не хуже огня. — Нашли чего? Архип затянулся и с удовольствием выдохнул: — От стрелянного воробья хвост! — Архип засмеялся своей шутке. – Девки да старухи. Мужики ихние те и вовсе волком глядят. С городскими говорить не стали, а с нашими чуть побалакали. Про ребятишек мертвых слыхали, но касательства к этому не имеют. Старуха одна в избу пустила посмотреть, мол, прятать нечего. Дом как дом. Креста с иконами, конечно, не имеется, а в красном углу идол какой-то стоит, Кожанец говорил — урод уродом. Но старухе ничего не сказал. Скажи такой неприятное — далеко ли уйдешь? Нависающий по обе стороны лес наконец-то закончился, и дорога выбралась на равнину. Лисицын с любопытством завертел головой. Потянулась чернота убранных хлебных полей и серые лоскуты увядших лугов. Лошадь будто бы обрадовавшись открытому пространству еще прибавила прыти. — Скоренько приедем, вона как Резвушка припустила. Там в излучине снова лес пойдет, там я вас и оставлю. А сам домой, Закопаевка дальше будет. Как свою картину напишете — к нам пожалуйте, у нас пейзажи не хуже! — А в Вашиге есть где остановиться? Может дом какой подскажете? Мне приятели бабку Маргариту рекомендовали. Феоктист внимательно посмотрел на Архипа. Имя бабки Маргариты он нарочно ввернул. Проверить хотел. Впрочем, тот не забоялся, спокойно кивнул: — Хорошая, знающая женщина. Но вдовая, без мужика в доме, поэтому на постой только женщин к себе берет. И за дело свое дорогонько просит. Вы, Феоктист Емельяныч, лучше в дом Манефы попроситесь. Он пустой сейчас. Была у них в Вашиге такая девушка, славная была, добрая. Никогда никому не отказывала. И к ней приезжали, и ее до месту доставляли — если кто сильно хворый и сам прийти не может. А с годик назад увезли ее как-то вот также, тоже по осени было и все. Пропала Манефа. Уж и искали, и Кожанец со товарищами своими по лесу нашему ездили, в деревню мотались, откуда за Манефой посылали. А там про такое дело никто и слыхом не слыхивал. А по зиме нашли Манефу. Замучали девку изверги какие-то, всю измордовали и к кресту в лесу приколотили! — Архип помотал головой. — Многие у нас тогда зубоскалили, что мол поделом, за ремесло ведьме отлилось. Но как по мне — не по-людски это! Кому она плохо сделала? Кожанец тогда чуть в могилу сам не слег. Хоть и не повенчаны были, а все ж любили друг друга! На этом слове пегая Резвушка вдруг ни с того ни с сего понесла во весь опор, да так, что седоков едва не выбросило с телеги. Архип заматерился, натянул вожжи, а Лисицын ухватился за багаж. Потерять его значило бы, что все замысленное пошло прахом. Дело было конечно не в картине. Картина что? Для отвода глаз. Дело подходящее, в губернии это сейчас модно было, галерей художественных только в этом году три открылось, и в училище на художника можно было выучиться, особенно если талантом Бог не обидел. Лисицын даже успел немного в этом деле поднатореть. Преподаватели его среди других отличали. А потом все разом и закончилось. Сестра его младшая, всеобщая любимица прямо из дому пропала. Из собственной спальни исчезла. А дом-то за каменной оградой, во дворе два пса — чужих не допустили бы. Двери на ночь все заперты были, только окошко у Светочки и было открыто, духота ведь, июль. Ну и не стало счастливой жизни в семье Лисицыных. Мать та в дочерней комнатке все сидела, ждала. Отец и того хуже ― газеты читал, на прислугу покрикивал и вроде как ничего бы и не было. Вот и вышло, что остался Феоктист сиротой при живых родителях. Девятнадцать только стукнуло, хоть и здоровый лоб, а все одно — несладко. Светочку с годик поискали, да и все. Ушла мол из дому в неизвестном направлении. Феоктист же не отступился. К полицейским чинам обращался, с господами из газеты одной знакомство свел. Они-то и надоумили в Тобольскую губернию ехать. Хоть газетка у них и неважнецкая была, про всякие басни да побасенки, они Феоктиста приняли всерьез. Про Светочку посочувствовали, рассказали, что не первый раз такое, когда дети из запертого дома исчезают. Рассказали и про Вашигу. Мол, не знаем где и как, а уж в этом селении живут те, кто ведают разное, не для всех доступное. Так Феоктист и попал в Архипову компанию. Деньги у него были: купил билет в общий вагон, провизии на две недели, мольберт взял для маскировки, ну и золотых рубликов взял прилично. Ведь любое мастерство, да пусть и ведьмино, оплаты потребует. Резвушка до излучины домчала быстро, встала как вкопанная, боками дрожит, на морде — пена. Крякнул Архип, такой интересный разговор прервала, кобылья ее душа! Впрочем, Феоктист Емельянович ничего дурного не сказал, не заругался, с телеги спустился, вещи забрал. — Значит, три версты будет? К дороге опять подбирался лес. Сперва, мелкий веселый березняк, а дальше начинались ели да сосны: поворот на Вашигу выглядел неприветливо. Архип кивнул: — Три, не боле. Да не бойтесь, Феоктист Емельянович, не заплутаете! Вона на деревьях и меточки имеются. Для удобства значит. Сюда много кто из страждущих ходит. Лисицын прищурился. И правда, на деревьях где белели, а где наоборот темнели кресты, но только не как на церквях на одной ноге, а будто на боку, на двух опорах поставлены. — Бывайте, Феоктист Емельянович, а мне пора и до дому! А в Вашиге не бойтесь никого и в Манефин дом проситесь. Она девка добрая была, не обидит! Архип свистнул, прищелкнул языком, и Резвушка, немного качнувшись, подалась вперед, сперва медленно, а затем все быстрее. Лисицын помахал им вслед.   ***   Вот уже с полчаса он шагал по крепкой неширокой дороге. Мольберт и мешок с красками он пристроил на левое плечо, в правую руку взял саквояж с бельем и деньгами. В воздухе белесыми облачками таяло собственное дыхание, под ногами хрупала замерзшая грязь. Более никаких звуков не наблюдалось. Ни птиц, ни ветра. Колючий туман выползал из болотины, тянущейся по бокам от дороги, и заволакивал обзор. Солнце, которого и днем-то толком видно не было, окончательно укатилось за далекие поросшие черным лесом холмы. На мир вокруг ложилась холодная сибирская ночь. По всему выходило, Вашига вот-вот должна была показаться из-за поворота. Или между густых елей должен был вспыхнуть тусклый огонек свечи, разожженной на окне крайнего дома. Но ничего такого не было. Впереди тянулся только немой до звона в ушах черный лес. И приступал он все ближе и ближе. Деревья стали кривее и уродливее. Теперь они росли не прямо, а клонились к друг другу, сплетали ветки и Феоктисту казалось, что и шептались о чем-то. Еще через пару шагов нога в крепком ботинке ступила не на твердую землю, а во что-то мягкое, плывучее.  Болото! Феоктист шарахнулся назад и не удержавшись полетел наземь. Забренчал мешок с красками, саквояж словно только того и ждал — распахнулся и тоже вылетел из рук. На мгновение Феоктисту показалось, что за горло его ухватила крепкая ледяная рука. Дышать стало нечем. «З-з-зачем приш-ш-шел?» — прозвучало в голове. — Кто тута балует? Я ж тебе! В эту же минуту наваждение спало, и Лисицын вдохнул холодного вкусного воздуха. Не было никакого страшного леса и болота. Не было деревьев и тишины. Он сидел посреди хорошей укатанной дороги, по бокам от которой стояли дома. А прямо перед ним сложив руки на груди высилась могучая фигура. Судя по юбке — женщина. — Ну чего молчишь, кто такой? Феоктист поднялся на ноги. Сурово сведенные в нитку губы, глаза в свете тоненькой свечки будто черные да бездонные, а поверх теплой жилетки мехом наружу, на груди, на цепочке железный круг. Змея, что свой хвост поедает. И никакого вам креста! Он сморгнул. — Ну чего уставился? Али не знаешь куда пришел? Женщина расхохоталась. По бокам подхватили. Отовсюду потянулись такие же фигуры со свечками. Которые худые да тонкие, которые покруглее, но все одинаково зыбкие, будто бы углем на угле нарисованные. Вроде есть, а вроде и нет. — Мне бы Маргариту Власьевну повидать! Фигуры пропятились, а та со змеей на груди сплюнула под ноги: — Ну гляди, это у нас бесплатно! Страх потихоньку начал отпускать и за дело снова взялся холод. Зубы так и застучали. — Я п-по делу… — Ясно, что по делу! — бабка Маргарита махнула рукой, и кто-то из фигур шустро собрали Феоктистов багаж, подобрали мольберт. — Кто ж тебя дурня надоумил к нам сюда соваться, когда солнышка-то не видно? Да еще и в одиночку? Феоктист хотел было рассказать и про Архипа, и про Светочку, и про дом спросить, когда его подхватили под руки с двух сторон и поволокли куда-то в темноту. — По утру скажешь. Сейчас неча без свету стоять. Феоктист хотел даже возразить, когда обнаружил, что язык его не слушается и все, что ему удалось из себя выдавить, это лишь глупое хихиканье. Чужие сильные руки ворочали и мяли его безо всякого стесненья. Раздели до белья, содрали мокрую обувку, а затем уложили на что-то мягкое, пружинистое, а сверху навалилось тяжелое, дрёмкое. Сон обрушился мгновенно. И лишь где-то в самом уголочке сознания чужой, но уже знакомый голос тоскливо протянул: «З-з-зачем приш-ш-шел?»   ***   Утренний свет уже висел в избе, когда Лисицын проснулся. — Ну, здоров ты, паря спать! — прозвучал чей-то веселый голос. — Не храпишь и на том благодарствуем! Феоктист резко вскочил на месте и едва удержался от падения. Спал он, как оказывается, на широкой лавке, накрытой рыхлой периной, и укрывался лоскутным одеялом с вышивками по углам. Под головой же оказался ком тряпок, пахнувших душистым. — Будет глазами-то хлопать, голодный поди? Он огляделся. Дом против его представления оказался вовсе не темным и грязным. Деревянные стены и пол были вычищены, на небольших окнах с пластинками мутного стекла — белые занавески. Вдоль стен лавки, укрытые цветными дорожками, у стола с самоваром пара крепких табуретов. У белой печи на приступочке — горшки и сковороды, на веревках венички из трав развешаны, верхний угол печи занавешен желтым квадратом. — Никак немой? В углу, где сходились лавки, обнаружилась старушка. Вся в темное одета, а платок на голове с червленой ниткой. Личико круглое, морщинистое, а улыбка морщинки еще пуще растягивает. Вот только смотрела бабка не сказать, чтоб ласково, глаза синие, блеклые, безо всякой старческой бестолковости. Смотрит — насквозь прожигает. — Здравствуйте, — Феоктист сглотнул. Голос вышел хриплым, во рту было сухо и колюче. — Извините, что я тут… Я заплачу, разумеется, сколько я вам должен…эээ не знаю, как вас по имени-отчеству? Бабка головой покачала: — Какой вежливый, ишь ты! Незаче платить пока. Не заведено у нас так. После за работу берем. Ты вот что, сперва поешь-ка малость, потом на двор выходи, и топай себе по праву руку. Там домик стоит, два окна на улицу глядят, у одного рябина-кривобока. Ничей дом сейчас, мы там по случаю какому собираемся. Общество наше там сегодня все будет. Суббота ж. Поглядишь на нас, и мы на тебя поглядим! Старуха засеменила к двери, затем оглянулась: — Агафья я, бабка Агафья. Так и зови. А питание вон, рушником прикрыто. Ешь! Скрипнула дверь и Феоктист остался один. Встал с лавки, оделся. Как мог уложил одеяло и подобрал свисавшую с боков перину. Сделал пару приседаний и взмахов руками, чтобы разогнать кровь. На остывшей печи обнаружился обещанный завтрак. Краюха хлеба, миска ухи с белой рыбой и кружка травяного настоя. Никогда еще Феоктист не ел с такой жадностью, будто неделю голодом морили. Хорошо хоть не видал никто! Дожевывая хлеб, он зацепился взглядом за стену. В том месте, где полагалось быть иконам с лампадкою, на выступе из стены сидел деревянный черт. Вернее, не черт, а… Феоктист подошел ближе. Прав был Кожанец — урод уродом! Идол был горбатый, с пребольшим пузом и хоботом на месте рта. На загривке уродца — шерсть дыбом. Глаза навыкате и зрачок как у кошки узкой полоской. А вот руки и ноги страшилища — тоненькие, будто веточки, только в коленках и локотках утолщение, а так одними пальцами переломить можно. «И как они этой страхолюдине молятся?» — подумалось Лисицыну. Впрочем, про идола он тут же забыл. Повертев головой, он обнаружил под лавкой, на которой спал, свой саквояж, мешок с красками и кистями, мольберт выглядывал из-за печи. Из саквояжа Лисицын взял деньги, перо с записной книжкой и карточку Светочки. Накинул пальто и вышел из дома на улицу. День был, как и вчерашний. Низкое серое небо, морозец, прихватывающий щеки и уши. И тишина. Феоктист спустился с низенького в три ступеньки крылечка и пошел к калитке. Двор у бабки Агафьи был чистый, выметенный, небольшие лужицы, поддернутые льдом, присыпаны песком и опилом. У заборчика трава низко скошена и камешки какие-то по кругу разложены. На камешках непонятные знаки. Нужную избу с рябиной он нашел сразу, что и не мудрено. Домов на улице, да и во всей Вашиге был десяток. Подходя к месту, Лисицын хотел было молитву прочесть, но передумал. Никакого страха и опаски он сейчас не испытывал. Этот двор, как двор бабки Агафьи, был обихожен, только тут у крылечка узорчатые перильца, да и наличники на окнах побогаче, по скату крыши тоже деревянная резьба. Видно сразу, что к красоте стремление у хозяев и руки умелые. Немного замешкавшись, Лисицын дернул дверь на себя, та скрипуче отошла. В доме было многолюдно. Раз, два, три… девятнадцать человек. Все взрослые. Шестеро мужиков, угрюмые бородачи, сидели почти у самого выхода и взгляд от гостя отворачивали. Вдоль стен на лавках сидели девки и женщины постарше, щелкали семечки. Они-то на гостя ласковее поглядели. По самому центру на табуретах сидели самые важные: вчерашняя Маргарита Власьевна, бабка Агафья и какая-то незнакомая Феоктисту старуха. Подле нее на гнутом стуле сидел здоровый мужик с бритой наголо башкой и в очках. Должно быть, это и был Кожанец. Троица на пришедшего посмотрели мало, потом зашушукались. Лисицын кашлянул в кулак и громко сказал: — Доброго дня всем. Меня зовут Феоктист Емельянович Лисицын. Ответом ему стало молчание. Казалось, что все чего-то ждали. — По какому делу пожаловал? — Маргарита Власьевна прищурилась и оглядела Феоктиста с ног до головы. — Если по дела сердечным, то… — Художник это, — подала голос одна из женщин. — Краски вчера по дороге раскатил, хорошо мы собрали, в темноте-то не больно видать! — Спасибо вам большое, девушки! Лисицын поклонился и приложил руку к сердцу. Вашиговские так и покатились со смеху, даже мужики заулыбались. — Гляньте, какой кавалер галантный! Это замечание вызвало новую волну веселья. — Художники к нам еще не заезжали, — заговорила Маргарита Власьевна и смех моментально стих. Похоже она и была тут настоящей хозяйкой, боялись ее и слушали. — Я-то против не имею ничего, чай не дикари мы тут, гнать не будем! Она сделала короткую паузу и собрание ответило молчаливым согласием. — Гостиниц как в городах у нас, конечно, не имеется, за проживание приплатить придется. Или одним днем обернешься? Маргарита Власьевна смотрела не то, чтобы враждебно, скорее, с хитрецой, мол, пой-пой, пташка, рассказывай, все равно я тебя насквозь вижу. Лисицын на бабкин взгляд кивнул маленько, но вслух только и сказал: — Одним не успею. Света сейчас мало, несколько дней на пейзаж уйдет. Да и натуру еще выбрать надо. Меня тут человек один надоумил в дом, если пустой какой есть, попроситься. Говорит, есть у вас домик девушки одной покойной, Манефы кажется. По собранию будто волна прошла. И про семечки, и про шепотки забыли. Уставились на художника, смотрят не моргают. — Мане-ефы значит, — протянула Агафья и ткнула Маргариту локтем в бок, — закопаевские советовали, как пить дать. Они тама все блаженные! Но Феоктист не на них глядел, смотрел на Кожанца. Ох, и лютый у него взгляд был, недобрый! Зубы стиснул, брови свел, кулачищи пудовые сжал. Но Феоктист на все это негодование ответил спокойным взглядом. Не было с него спроса за то, что с Манефой приключилось. А дом ему и впрямь надобен! Перво-наперво, с бабками поговорить, про Светочку, про ее пропажу. А там уж как получится. А если и придется задержаться в Вашиге? То опять же крыша над головой нужна! — Дом есть, куда ему деваться. Прям сейчас в нем стоишь. Мы уж год в нем по субботам да праздникам собираемся, — Маргарита Власьевна поднялась на ноги. За ней как по команде поднялись и все остальные. Сидеть остался лишь Кожанец. — Да только неверно тебе сказали, Феоктист Емельянович, остался у дома хозяин! С ним поговори. На этих словах все неспешно двинулись к выходу. Сперва бабки, затем остальные. Последними вышли мужики, тихо притворили за собою дверь. Лисицын сунул руку в карман. Свернутые колбаской банкноты сами легли в руку. — А теперь правду говори! Кто такой и чего тут ищешь? — Говорил же, художник я… Договорить ему Кожанец не дал. Подхватил за грудки и в стену впечатал, да еще и к потолку поднял, ноги только заболтались. — Это ты собранию сказал! Теперь мне говори! Не сказать, что был он выше. А все ж держал всерьез и без усилий, и по глазам было понятно — не пугает. — Шпионить присланный?! Ищешь, кто деток заморил? Я ж вам бестолковым объяснял по-всякому — нет тут наших вины! Заладили свое — разогнать ведьмовское отродье и на каторгу! Я ж вас просил, обождите! Найду я вам злыдня этого, найду! Кожанец прижал еще сильнее и Феоктист засипел: — Да пусти же! Все скажу! Кожанец убрал руки. — Никакой я не шпион. Да погоди ты! В Вашигу приехал по делу, своему, личному! Про картину ваши сами сказали, пусть так оно и остается. Спокойнее. Мне с бабкой Маргаритой говорить надо, говорят она пропавших искать умеет! А мне очень одного человека найти надо. Про детишек слыхал — но ничего сам про то не знаю. А тебе, в смысле вам, денег дам, есть деньги-то — дом мне нужен. Кожанец с минуту поглядел на Феоктиста, затем протянул руку: — Сергей. В доме оставаться не стали, вышли на крыльцо. Кожанец закурил: — Если что, прости. Чины верхние поедом едят за ребятишек. Да я и сам уже не знаю куда деваться. Ведь пятерых уже тварь какая-то высосала. На местных и не думаю, знаю — не они. Феоктист поглядел на замершую тихую улицу Вашиги. Всего десять домов — вот и вся деревня. — А кто тогда? Урядник кашлянул, потушил папиросу, окурок положил в карман: — В Бога-то веришь? — и посмотрел внимательно. Лисицын пожал плечами. В детстве, пожалуй, и верил, с мамой и сестрой на службы в церковь ходил, Евангелие хорошо читал. А после Светочки тошно ему стало. От веры, от молитвы. Прочел ее, ручки на животе сложил и жди чуда. Так что ли? — Нет. Кожанец даже обрадовался, улыбнулся: — Годится. Здесь богомольцы и не требуются. Вред один от этого выйти может. А в ведьм, стало быть, веришь, коли приехал? И в ведьм Феоктист не верил. Сомневался. Но чего еще оставалось? — Сестренка у меня младшая пропала. Уже год как найти не могут. И в больницах искал, и в приютах-ночлежках, на кладбищах бывал, говорил с могильщиками, которые безымянных хоронят, не было ли девочки у них с такими приметами. Высокая, волосы кудрявые темные длинные, зубы передние крупноваты, вперед выдаются. На руке шрам от игры в ножички, на плече со спины родинка. Зачем он все это рассказывал почти незнакомому человеку, вот так запросто, Феоктист и сам не понимал. Но Кожанец слушал внимательно, головой кивал, запоминал. — Сочувствую твоему горю, Феоктист Емельяныч. С годик говоришь прошло? Долгонько. Я вот тоже год назад… Слыхал поди? Не стало Манефы моей, — Кожанец потемнел лицом. — Тогда и смерти начались… А ты, Емельяныч в дьявола веруешь, а? Феоктист вздрогнул. — В дьявола? — Ну, в нечистого. В черта, одним словом. Я ж тут и родился, всякого порассказать могу. — Какого это всякого? Кожанец немного огляделся. Но и двор Манефиного дома, и центральная и единственная улица Вашиги были, как и прежде, пусты. — Плохое я думаю, Феоктист. Очень плохое. Страшно моя Манефа умерла. Как представлю, мочи думать про это нет! А ведь всякий знает, что коли ведунья умирает, ее и проводить надо особо. Платье белое надеть, рукава красной ниткой зашить — чтобы руки вроде как силы не имели. В домовину камешек положить, который со двора непременно взять надо — чтобы к дому дороги обратной не нашла… Много всего, Емельяныч. А те нелюди, что в лесу над ней тешились… Они ж ничего такого не делали. Вот и выходит самое поганое — многие здесь так думают, но при мне ни гу-гу! Молчат, боятся. Думают, это Манефа моя неупокоенная, ходит, когда солнца еще нет, кровь сосет из маленьких. Неупокоенная ведьма, если волю ей дать — страшнее любого зверя! Слаще детской крови ей и нету. Вот такая история выходит, Феоктист Емельяныч. Ну чего молчишь? Вру, думаешь? Феоктист сел прямо на крыльцо. Доски были холодные и влажные от тонкого инея. Кожанец опустился рядом, снова закурил. Дым от его папирос был получше, чем у Архипа, поэтому Феоктист дышал ровно. — Ну а потом, когда нашли ее, девушку… Как надо похоронили? Кожанец кивнул: — Да. Но толку? Маргарита мне прямо сказала — смерти жди. Я ж тогда не сразу понял. Думал про мою смерть речь, что за мной Манефа явится. Рад только был! А оно вон как вышло! Феоктист достал из кармана карточку. Ох, и было тогда крику! Никак Светочка платье белое надевать не хотела для фотографии. Всех в доме слезами довела и таки настояла, чтоб в маскарадном костюме позировать. Лисья маска на голове, перчатки и чулочки черные, платье из рыжего бархата и кончик носа черным вымазан. Хвост прицеплять не стали — после новогодних праздников долго прошло, и Светочка его затаскала до состояния посудного ершика. Феоктист будто бы впервые посмотрел на карточку: сердитые бровки, глаза от слез припухли, губы поджала, у ног игрушки рассажены. — Красивая девочка, — Кожанец погладил голую голову, — и что, прям никакого следа не нашли? — Нет. — Бабка Маргарита она многое может. С того свету некоторых доставала, на любовь заговоры умеет, но видишь штука какая… Если пропавших искать — то это лучше к Данилке. — К кому? — Дочка это ее. Данила. Поздняя она у Маргариты, младшенькая. Старшая-то девчонка давно умерла, парнишки на солдатской службе сгинули, а Данилка при ней осталась. Она хоть и двенадцать годов всего, многое умеет. И боль отвести, и по сердечной линии работает, но более всего пропавших чуять умеет. Был как-то случай, с Тобольска за ней прикатили. Барыня, вся в шелке, в золоте, лично приехала. Сыночек у нее вот как Светочка твоя из дому запертого исчез. Зимой — не шутка! Плакала, в ногах валялась. Данилка, ей тогда всего шесть было, согласие дала. В город с барыней поехала, в доме господском, походила туда-сюда, а потом из дому вышла и как дунет по улице! Город-то большой, народу кругом, место незнакомое, а она знай себе чешет! Все за ней бегут, барыня как была, в домашнем бежит. И что думаешь? Наши таки! В парке каком-то, лежит пацаненок на снегу. Закоченел уж весь, но живой. Ну там толпа ж целая, парнишку и Данилку в сани и к дому! Мальчик потом очнулся, да только не помнит ничего, говорит только — свет был ему и ангелы черноглазые. Ясное дело, заговаривается! А Данилке нехорошо стало после этого — трое суток проспала. Ее там стерегли да лелеяли всяко. После домой привезли, денег дали, барыня все плакала, доченькой называла. Стой, ты куда? Но Феоктист его уже и не слушал. Значит правду те газетчики говорили! Теперь ему надо было найти дом Маргариты! Год ожиданий и вот оно близко! Эх, и почему он в Вашигу раньше-то не приехал? — Да стой ты, кому говорю! Бешенный какой! Феоктист дернулся, но куда там! Кожанец держал крепко. — Денег я дам! У меня есть! — Тьфу, опять он про деньги! — Кожанец ухватил Феоктиста еще крепче. — Беда у них была! — Какая беда? Да пусти, ты! — Ладно. Идем. Только вперед не лезь! И они зашагали по улице. Внутри Феоктиста все дрожало. Еще немного. Данила ему поможет. Это он чувствовал наперед. Светочка тоже найдется. Кожанец сказал, что мальчик очнулся без памяти? Может и тут так? Может Светочка и сейчас где-то живет, пригретая добрыми людьми? Повернули ко второму с краю улицы дому. Все те же два окошка, низенькое крылечко. Только в сенях, над дверью в дом, куда люди подкову вешают — рисунок нацарапан. Опять змея, что свой же хвост в пасти держит. Теперь ее Феоктист хорошо запомнил. — А это что? Кожанец пожал плечами: — А кто его разберет? Маргарита говорила, что Данилкино обережье. Нравится ей. Постучались, вошли. Кожанец дал знак и оба сняли обувь. В отличие от домов Манефы и Агафьи полы здесь были выстланы дорожками, не серыми да синими, а все цветными. На стенах, лавках тоже все вышивное рукоделие. На окошках — горшки с цветами. Печь плиточкой выложена. Плитка белая, на каждой цветочный голубой узор. У печи Маргарита Власьевна сидит, руки на груди сложила и на гостей с прищуром смотрит. В доме серый сумрак, отчего змея на груди старухи синевой отсвечивает. Кожанец низко кланяется. Феоктист повторяет за ним, чуть запнувшись. — Прости меня, бабушка Маргарита! — опускает взгляд Кожанец. — Но надо нам с тобой потолковать. Про Данилку. — Не пущу! — Маргарита будто становится выше ростом и серый сумрак ползет из углов дома черным маревом. — Пшшли прочь отсюда! Кожанец стоит, даже не шелохнувшись: — Беда у человека, бабушка! Помочь надо! А он нам поможет. Маргарита кривится: — И чем он это поможет? В доме не смотря на радостно гудящую жаром печь, становится жутко холодно. Кожанец снимает очки и вертит их в руках. И становится понятно, что теперь ему трудно говорить: — Обдумал я. Сегодня сделаем. В сенях у Манефы сядем. Агафью позови, бабушку Алену можно пригласить и кого из девок может, кто не струхнет. Возьмите там, что положено. Емельяныча в доме поселим, пусть делает, чего скажем. И будем утра ждать. Голодная она, Манефа. Беспременно явится. Маргарита отошла к печи, прислонилась к горячему ее боку, и в доме тотчас стало теплее. — Вона как… Сложное дело ты замыслил, Сергей Иванович. Сдюжим ли? Упырихам сила большая дана. А сам ты как? Если опять изводиться начнешь? В прошлый-то раз еле выходили. Кожанец пожал плечами, снова нацепил очки: — Я решил. Точка. А теперь дай с Данилкой поговорить. Маргарита повела плечом. Только сейчас Лисицын заметил, что в стене за печью есть дверка. Феоктист сделал шаг, но Кожанец его удержал: — Тут еще вот какое дело, Феоктист Емельянович. С неделю уже после того прошло. Данилка-то, как у Лаптевых мальцов схоронили, решила, что Манефу сама поймает и убьет. Не сказала никому. Ночью из дому выскользнула и в Манефин дом! Темноты дождалась, свечку зажгла и сидит значит перед зеркалом косы расчесывает. А как полночь пришла, ножиком себе руку расцарапала — чтобы запах пошел. Она ведь не младенец уже, для упырева брюха невкусная, но все равно попробовать можно было. Так, наверное, все и было, у Данилки не спросишь. Но только под утро нашли ее, из дому на порог выползла. В дому все загажено, перемазано пакостью какой-то... Феоктист поглядел на Маргариту, та плакала, уткнув лицо в ладони. Он толкнул дверь. Комнатка была маленькая. Пахло свежим деревом и водой. Кровать, пара стульев, шкаф с игрушками и книгами — все было нездешним, городским. Должно быть подарки той благодарной барыни, а может и не только ее. На кровати лежала девочка. Девочка была рыжая, на носу конопушки, глаза закрыты. На шее, где тонкая жилка бьется след красный как от ожога и две черные точечки посредине. Феоктист осторожно опустился на краешек постели. — Данила. Девочка и не пошевелилась. — Данилка. Веки дрогнули. Глаза у Данилки были синие. Будто летнее небо. Губы зашевелились: — Ты кто? Феоктист представился, отчего почувствовал себя еще глупее. Сидит у постели больного ребенка и церемонии разводит. Впрочем, с детьми ладить он особо не умел и чего в таком случае говорить не знал: — Я к тебе приехал. — Ко мне? Голос у нее был тихий-тихий. — К тебе, Данила. Сестренка у меня пропала младшая. Давно уже. Ищем, найти не можем. Думал, ты помощь дашь. А ты вон, и сама расхворалась. Данила улыбнулась: — Дурочка я! Одна пошла. Не сдюжила. Вот теперь меня и досасывает, по капельке, понемножечку, пока совсем не умру. А ты, дядь, дай мне воды попить, вон на столе приготовлено. Феоктист взял со стола тонкий стакан и помог девочке сесть и сделать несколько глотков. Напившись, она снова улеглась на подушки. — А ведь мы, Данила, сегодня ночью изловит твою обидчицу хочем! Мама твоя с Сергеем Ивановичем уговорились на этот счет. А в доме сяду, ждать стану. Данилка заулыбалась: — Да куда ж тебе? Ты уже, дядь, большой! Я и про себя-то не верила, не особо ждала. А тебе лет сколько? Заулыбался и Феоктист, так его смешило это «дядя»: — Девятнадцать, Данила. Всего на семь лет тебя старше. Ничего, как-нибудь выманю Манефу! Может скажешь что, посоветуешь? Девочка закрыла глаза, задрожала: — Страшно было, дядь, зябко. Ты печь не топи и другим не давай. Упыри жара не терпят. Свету лишь немного с собой возьми, ставни пусть запрут. Сам сиди и помалкивай, а лучше воды в рот набери. И вот еще… Данилка повернулась, пошарила рукой под подушкой, вытащила. На бледной ладошке лежала уже знакомая Феоктисту змейка. Только поменьше, да и работа была еще тоньше и изящнее. На каждой чешуйке — свой узор, где полосочки, где волна пущена, вместо глаза змеиного красный камешек вставлен. А в особое ушко на змеиной головке бечевка крепкая вдета, чтоб сподручнее было на шее таскать. — С собой возьми! Это мне дядька Егор выковал за то, что я им с женой деток наворожила. Мне и мамке выковал. Железная она, гляди не потеряй! Я, наверное, от того и живая осталась, что когда ко мне то чудище полезло, стало жизнь из меня тянуть, змейкой своей по роже и приложила. Выпустила она меня. — Данила, а кто это был-то? Откуда? Данила опять закрыла глаза, еще тише говорить стала: — Этого не помню. В зеркало глядела, себя только видела. А потом за спиной шорохнуло и все. Больно стало, я кричать захотела, воду выплюнула, а голос-то и не идет… Она замолчала. Уснула. Феоктист осторожно взял ее за запястье. Пульс был ровный, сердце отбивало свое «тук-тук-тук». И как к ней с расспросами про Светочку подступишь? Вовсе невозможно! Слабенькая совсем. Нельзя. Лучше будет после профессора настоящего из города привести. У отца таких знакомцев много было. Не все же заговорами да настоями лечиться! Пусть посмотрит, прогноз даст. Если надо, можно и Данилку на лечение вывезти. Хоть в Москву, хоть в Петербург. Осторожно ступая, Феоктист вышел из комнаты. Железную змейку он крепко сжимал в кулаке.   ***   Еще пяти не было, когда по Вашиге опять поползли клочья тумана. И опять стало мерещиться, что нет никакой деревни с ее домиками да заборчиками, а только топкое болото с черной водой и высохшие изломанные деревья, на чьих сучьях подрагивала серая хмарь. Застучал топор и Феоктист выглянул в окно. Это Кожанец затворял ставни. В доме становилось все темнее. Агафья и Маргарита зажигали свечи. Бабка Алена принесла пару керосиновых ламп. Феоктист пожалел, что такое чудо как электричество еще не добралось до ведьмовской деревни. В дом Манефы принесли стол, застелили скатертью. Кто-то из молодых девиц принес ужин: отварное мясо, рыбки копченной, домашних оладьев, квасу. Ужинали долго и молча, видно каждый свое думал. На Феоктиста иногда посматривали, особенно молодухи, но смотрели так, будто бы он уже помер, растерзанный чудовищем — жалостливо, со слезинкой. Уходя, вашиговские унесли остатки съестного, чтобы, как выразилась бабка Алена, «духу сытного не было». На прощание Кожанец крепко потряс феоктистову руку. Старухи же прошлись по избе, поплевали на пол, а в устье печи каждая по веничку из сушенных цветов сунула. — Ну, гляди тут, Феоктист Ясный Сокол! — хохотнула бабка Маргарита. — Не спи! Пока сам не зашумишь, мы и не сунемся! В сенях они обосновались хорошо, это Феоктист заранее посмотрел. На бочки и кадки навалили мягкого тряпья, чтобы сидеть удобно было. Осиновых кольев три штуки положили, фонарь в деревянной раме на крюк повесили. Напоследок Маргарита Власьевна все-таки обняла Феоктиста, больно обхватила, зашептала на ухо торопно: «Сразу-то его не бей, дай имя сказать!» С этими словами дверь сенную и прикрыла. Кого «его»? Почему не бей? Ничего Феоктист не понял, но и спрашивать не полез. Не маленький. Да еще и отчего-то не страшно ему было. Вон нисколечки! А наоборот в груди будто огонь разгорался. Азартно ему стало. Прошелся он по комнатке: фонари да свечи потушил, только одну, что повыше, и оставил. Крынку с водой рядом поместил, к крынке зеркальце прислонил. Было оно плохонькое, в деревянной раме, а стекло до того мутное, что чудились Феоктисту в отражении тени и проблески. И тихо было. Слышно только как сердце стучит, да ветер снаружи по стене играет. От тех, которые в сенях были, и правда ни звуку. Да и были ли они там? Вдруг Феоктисту подумалось, что и нет там никого, что заманили колдуны и ведьмы городского дурачка в дом упырихе на закуску! Дернулся он было вскочить, как за спиной что-то заскребло. Противно так, ноюще: — Шр-р-р! Шр-р-р! Обернулся Лисицын поглядеть, но чего ж в темноте такой увидишь? Черное все, чужое. Его же тень по стенам пятном мечется, белым пятном печка выглядывает, а устье-то у печи открыто! Захолодело по спине, застучали зубы. Потянулся Лисицын за водой, а в крынке лед позвякивает! «Здес-ся он, здесяя…» — протянуло в голове и Феоктист замер. Он! Тот самый голос, что вчера его спрашивал! Феоктист глянул в зеркало — ничего. Только его собственное отражение, перепуганное, бледное. А за спиной уже кто-то ворочался, сопел, причмокивал. Потянуло падалью, гнилой болотной водой, несвежим мясом. «Слепой он, пока крови не почует, не т-тронет», — снова прошелестел голос. И смолк. Феоктист взял со стола нож. Он был тяжелый с костяной ручкой. Сжал рукоять до боли в пальцах. Повернулся. И ровно бы светлее в доме стало, свечное пламя вытянулось, загорелось желтым. Перед печью на полу ворочалось чудище. Не похоже было чудище ни на убитую ведьму, ни на упыря, которых Феоктист в книжках видал. Не было у существа ни бледной кожи, ни горящих глаз, ни раззявленной пасти. Страшилище поводило вокруг себя тонким хоботком и недовольно причмокивало. Грузное дряблое пузо складками наползало на тоненькие ножки, из мелких поросячьих глазок па пол капала белесая слизь. На мгновение глазки остановились на Феоктисте и тут же равнодушно двинулись дальше. «И впрямь слепой!» — подумал Феоктист и с облегчением выдохнул. Чудище тут же насторожилось, заворочало башкой, откуда-то из-за горбатой спины появились руки. На каждой пятерне — когти. Уродец засучил руками и ногами. На полу появились глубокие царапины. Мелко вдыхая, Феоктист поднялся с табурета. Чудище тут же повернуло к нему свою невозможную харю. Последние сомнения отпали. Именно этот деревянный урод был в доме бабки Агафьи. «Пока не зашумишь — не сунемся!» Здорово придумано! Пошуми-ка при таком, слух как у кошки! Нож лежал в ладони как влитой. Кожанца нож. Должно быть преострый. Куда только бить? Чудище прекратило возню, задрало хобот. Под хоботом зияла черная прореха, из которой потянуло мертвечиной: — Тут ты, знаю, — прошамкал урод, — сам дашься, или поискать? Оно еще и разговаривает! — Поищи! — Феоктист сделал шаг к дверям. Урод повернулся к нему. Ну и слух! — Если силенок хватит! Страшилище заколыхалось, слизь полетела во все стороны, а изо рта потекла бурая слюна: — Поговори мне, поговори! Люблю, когда говорят, забавнее выходит. Ишь сердчишко-то как заходится, да я скоро обернусь. Был ты — и нет тебя! Промеж глаз. Один удар. И орать, что есть мочи. «Не бей, дай имя сказать!» — будто бы шепнула ему на ухо бабка Маргарита. Уродец потянулся на тоненьких ручонках и зашлепал по чистому полу. Пока не к Лисицыну. — Имя-то у тебя есть? Феоктист осторожно переставил ногу. Вонючая жижа, натекшая с урода, подбиралась к ботинку. Урод замер, затряс хоботом: — А кто ж ты такой, чтоб такое спрашивать? Сам не понимая зачем, Феоктист вытащил из кармана Данилкин оберег, намотал бечевку на пальцы, размахнулся коротко и как вдарит железной змеей по вонючей морде! Ох, и заверещало, ох и забилось в ответ чудовище! Полетела горячая сукровица из открытой пасти! На лицо попала, на руки — зажгло, зазудело сразу! А Феоктист еще раз приложил: за ребят убитых, за Данилку! Будет еще всякая погань на него хоботом махать! Опять чудище взвыло, от стен по ушам шарахнуло. Будто некуда было звуку дальше идти, будто оглохли все, кто не в комнатке! На складчатой роже и щетинистом горбу чудища проступили две багровые отметины от змейки. Обожгло Данилкино обережье урода. — Скажу, скажу, не бей боле! Лукьян я, с Закопаевки! Не по своей воле тута! Ведьмино это все, ведьмино! Это она меня, тварь подлая, заставила! Лукьян? Человек? Лисицын поднял нож: — Врешь, гадина! В этот момент свеча погасла. Тут же в темноте довольно заворчало, зашлепало. Лисицын опустил нож чуть пониже, прижал руку к боку. Если кинется — напорется! Сейчас бы хоть капельку света! Он попробовал крикнуть, но снова по слуху ударил свой же голос. Запах падали справа вроде бы стал погуще и Феоктист наугад махнул в темноту Данилкиным подарком. Лопнула бечевка и железная змейка забрякала по полу. Все. Теперь точно все. Откуда-то зашвыркало и мокро зашлепало. Лисицын ярко представил себе, как к нему, переваливаясь с боку на бок, ползет урод Лукьян. Как он подкатится под ноги, навалится на грудь и вопьется в горло своим мерзким хоботом. Как, довольно чавкая, он будет пить горячую кровь, царапать лицо… Его замутило. Нет! Нет! Нет! Если сейчас он проиграет, это будет значить, что Светочка так и останется где-то у чужих людей, Данилка так и не поправится, а по земле будут бродить вот такие лукьяны и делать все, что им захочется! Феоктист сжал зубы. Печь была слева он него. На жестяном листе, приколоченном к полу, были выставлены всякие лопаты, совки для золы, ухваты. Там же, чуть особняком стояла и кочерга. Высокая, тяжелая и, главное, железная. Если такой приложить — мало не покажется. Тихо, маленькими шажочками Феоктист стал двигаться влево. Раз. Два. Три. Че… Ногу обожгло будто пламенем. В глазах вспыхнули искры. Уже ни на что не надеясь Феоктист вдарил второй ногой рядом с первой. Угодил в мягкое и пнул еще раз. Ногу затянуло еще сильнее. Надрываясь от крика, Феоктист прыгнул, врезался в угол печи, по лицу тут же побежало горячее, соленое. Кровь! Снизу по-свинячьи зарёхало, зарычало. Не прекращая крика, Феоктист отшвырнул нож и зашарил впереди себя руками. Что-то падало, цеплялось, но он, напрягая память, все искал, пока не наткнулся на толстый железный прут. Нашел! Первые два удара нанес по стене — дом загудел! А затем стал бить понизу, там, где ползал страшный уродец. Только когда кончились силы для крика, распахнулись двери в сени. На пороге стояла Маргарита Власьевна, а за ее спиной в облаке горящих свечей маячили лица остальных вашиговских. Секундочку только и понадобилось, чтобы в дом хлынула разъяренная толпа, неся с собою свет, чистый воздух и железо. Воющее издыхающее существо били все вместе. Кто багром, кто топором, кто тяжелой цепью. И только бабка Агафья бестолково топталась на месте сжимая в охапке осиновые колья. «Одолел, управилс-ся!» — прошелестело в голове Феоктиста, и он потерял сознание.   ***   Просыпаться Лисицыну совсем не хотелось. Вокруг было тепло и лениво, пахло горячим хлебом. Чья-то мягкая рука нежно гладила его по голове. С усилием он разлепил глаза. Это была Данилка. Худющая, с темными полукружьями под глазами, в одной только рубашонке она сидела подле на табурете и таращилась на него во все глаза. Увидев, что Феоктист очнулся, Данила сойкала и, топая босыми ногами, скрылась за дверью своей комнатки. Он попробовал было встать, но тут же рухнул обратно. Выскобленный до темно-янтарного цвета деревянный потолок весело закрутился и глаза пришлось спешно закрыть, потому как к горлу подступила тошнота. — Лежи еще, лежи, художник! — в голосе Маргариты пробивалось, пожалуй, даже уважение. — Если по надобности надо — скажи! Феоктист прислушался к себе и понял — надо. Маргарита принесла белую байковую рубаху и штаны, полушубок, шапку, чуни. Кликнула кого-то с улицы. В дом вошли два мужика, из тех, что на собрании от него отворачивались. Безо всяких слов парочка одела больного и едва ли не вынесла за дома. Тут Феоктисту снова пришлось зажмуриться, потому как мир за эту ночь стал ослепительно белым! Снег! Хрусткий блестящий снег выбелил Вашигу будто праздничную рождественскую открытку! Воздух стал холодным, сладким. Откуда-то взялись и птицы. С десяток сорок скакали по улице и безумолчно трещали о своем сорочьем. Не мешкая, мужики довели Феоктиста до невысокой будочки в углу двора, кивнули, отошли. Феоктист потрогал свое лицо и порадовался, что у него под рукой нет зеркала. И лоб, и щеки были в шрамах. Он задрал штанины теплых кальсон. На лодыжках — следы укусов. Вспомнилась и темнота, и зловоние тлеющего тела, и собственный крик. Неужели так было? Урод Лукьян, голос, предупреждающий об опасности, Данилкина змейка на шнурке… Змейка! Она же осталась там! Облегчившись, Феоктист заковылял к дому, направившихся к нему мужиков остановил взмахом руки. В доме же было полное собрание. За столом сидели Маргарита, Агафья с Аленой и Кожанец. С краю сидела Данилка, грызла пряник. Была девочка в нарядном сарафанчике с синими рукавами, в рыжие волосы тоже синюю ленту вплела. Увидала Феоктиста, ладошкой по скамье похлопала — садись рядом! Сел. Помолчали. Первой Маргарита сказала: — Прости нас, Феоктист Емельяныч! Не со зла мы так! Кто ж думал, что ходульника к себе пригрели, прикормили! Бабка Агафья сидела мрачнее тучи. — Кого? — не понял Феоктист. — Какого ходульника? Агафья закусила кулак, заскулила тихонько. — Чего уж теперь… Покойник это, Феоктистушка. Да не простой, с вывертом. Если кто ведьме зло какое сделает, может она того проклясть. Страшно, люто. Никому такой доли не пожелаю! Сделаешь такое, и сама маяться станешь. Никакого упокоя не будет. А ходульник примется рядышком ходить, зло продолжать. Днем белым отсыпаться станет, в печи там, в колыбельку залезть может. А как света не станет — тут уж его время! — И не убить его? — спросил Феоктист, глядя как бабка Агафья давится слезами. — Да почему ж… Можно. Железом там, водой из церкви сбрызнуть… Но вернее всего — гнездо его сжечь. Белым днем жечь надо, пока спит. Без огня все одно вернется! Феоктист поглядел на всех. Лица были серьезные, сосредоточенные. Одна Данилка только глазами сверкала и уже за второй пряник взялась. Одно слово — ребенок! — А эта чего? — Феоктист кивнул на бабку Агафью. Маргарита покачала головой и отпила чаю. — Дура она, — подала голос Алена, — привыкла, как в ранешное время. Раньше-то у нас ходульника специально делали. Выбрали человечишку погаже и наводили на него, что положено. Он, ходульник-то, только людей сосал, ведьм не трогал, вроде даже как помогал. За то ему и уважение было. В каждом доме по идолу наставлено. Только когда Маргарита власть взяла, запретила. Вынесли их всех и в костер покидали, чтобы с мерзостью больше не якшаться. А Агафья, она что? Дура. Сберегла одного. И то мяска тухлого подаст, то кровушки из пальца выцедит. На этих словах Агафья с воем выскочила из-за стола и выбежала за дверь. Маргарита кивнула: — Дура, что и говорить! Но ходульника не она привела. Не управиться бы ей. Ты, Феоктистушка, наказ-то мой выполнил? Спросил у погани имя? Лисицын кивнул: — Лукьян вроде. Стало тихо. Затрясся Кожанец, повалился на стол. Заплакала бабка Алена. Данилка пряник бросила, вся задрожала, к Кожанцу прильнула, шепчет чего-то быстро-быстро, руками водит. Сама все бледнее стает, но дела не бросает: по плечам стукнет, в шею ткнет, и снова к уху наклонится — говорит что-то. Долго так возилась. Хотела ее Алена остановить, но Маргарита не дала. Потом девчонка с лавки поднялась, пряник надкушенный по столу покатала, но доедать не стала, к себе ушла. — Рано бы ей! Слабая совсем, такое горе на себя брать! — Много ты понимаешь! — Маргарита стукнула кулаком, только чашки зазвенели. — Иди, отвару ей дай, да рядом посиди! Алена ушла. Кожанец медленно поднял голову. Глаза у него были красные, заплаканные. — Вот и отлилось Манефиным обидчикам, Сергей Иванович, — Маргарита говорила спокойно, врастяжку, будто уговаривала. — Лукьян этот закопавевкий сколько за Манефой ходил? Все подметки истоптал нелюдь. И ведь дружков каких-то подговорил! Не поехала бы Манефа с этим выродком! Ни за что бы не поехала! Кожанец покивал. Был он тоже спокоен, хоть и весь серый с лица: — У них в Закопаевке Котька Щербатый помер с полгода будет. В доме угорел, хотя трезвый был. Кирюху Большака собственный бык насмерть затоптал, а все божатся, что смирнейшая животина была. Ну и Лукьян сам браги обожрался и рвотой же и захлебнулся. Тех-то двоих Манефа не знала… Постучали, и в дверную щель сунулся один из местных мужиков: — Готово все, Маргарита Власьевна! Начинать бы надо, а то ветер подымается! Все встали, пошли. Уже выходя из дома, Феоктист увидел свое брошенное в сенях пальто. Было оно рваное, перемазанное кровью, дурно пахнущее. Достал из кармана Светочкину фотографию. Деньги кинул на пол и вернулся в дом. В комнате было зашторено, плыл приятный голубой полумрак. Данилка лежала в постели, вся скрючившись, укрывшись одеялом. Рядом, покачиваясь из стороны в сторону, сидела бабка Алена и пела незнакомую Феоктисту песню. Он немного кашлянул. Алена поглядела на него и погрозила пальцем: «Уйди! Нельзя!», и он послушно вышел из дома. Зря, все было зря. Гулко бухало сердце.На душе было горько, на глазах солоно. Вместе с деревенскими Феоктист брел к Манефиному дому. Шел спотыкаясь, загребая чунями снег. Его не торопили, вежливо огибали. По бокам шли давешние мужики, готовые подхватить если что. Окна дома были заколочены, крестом из досок забита дверь. На крылечке сидел деревянный ходульник. Вокруг него и по углам дома высокие вязанки хвороста. В воздухе пахло керосином. Были тут все кроме Данилки и бабки Алены. В толпе негромко разговаривали. Феоктист подошел последним. Одна девица, хорошенькая, с толстой черной косой из-под платка ему подмигнула и губами будто воздух поцеловала, быстренько так — никто и не заметил, но ему сейчас было не до глупых заигрываний. Он смотрел на дом. Сейчас в нем обитало зло. Ненасытное, беспощадное. Почти бессмертное. От толпы отделился Кожанец. В руках у него горел берестяной сверток. Он быстро подошел к дому, наклонился. У-у-у-ух! Пламя загудело и заплясало по ступенькам, полезло вверх по стенам. С других сторон тоже подожгли. Дом горел быстро, когда занялось и внутри, Феоктисту показалось, что закричал кто-то. И вдруг будто ударило! Змейка же! Данилкино обережье! Он рванул сквозь толпу, но его тут же ухватили со всех сторон: — Стой! Держи! — Куда тебя! — Больной он! С боку подошла Маргарита: — Пустое, соколик. Пусть горит, пусть ни следа не останется.   ***   После пожара стали расходиться. Кожанец с мужиками баграми растаскивали тяжелые бревна, ломали, топтали, раскатывали. Феоктист тоже хотел, но его вежливо выпроводили за забор. Не осталось ни Маргариты, ни Агафьи, ни даже той подмигивающей девушки. И загребая ногами снег, Феоктист побрел наугад. Он уже давненько вышел из деревни и все медленно брел, даже и не понимая ― зачем и куда идет. Дорога стала круче, взбиралась на холм. Пошел снег. Феоктист обернулся — Вашига тонула в белой пелене. Чуть впереди белое обрывалось, и он сделал пару осторожных шагов. Река. Он так и не узнал ее названия. По воде плыла снежная грязно-желтая каша, маленькие льдинки. Под самым берегом вода неестественно колыхалась, дыбилась. Ведьмин омут. Вот если шагнуть туда… — Чего потерял, добрый человек? Он резко обернулся, мокрый снег поехал из-под ног, замахав руками, Феоктист стал падать туда, куда подумывал добровольно шагнуть пару секунд назад. За полушубок ухватили. — Да чего ты неловкий-то такой? Стой, стой тебе говорю! Сильная рука вытянула Лисицына на твердое, и он растерянно заморгал. Это была молодая девушка. В поношенном тулупчике, юбке до земли и теплом платке с кистями. Смотрела насмешливо, нос рукавицей терла, отчего он очень мило покраснел. — Да вот, — он бестолково взмахнул руками, — гуляю тут! — Гуляешь? Далеко от дому-то забрел. Все вы закопаевские блаженные! По спине пополз холодок. Хорошенькая она была. Татарочка больше, чем русская. Глаза черные, чуть раскосые, кожа смуглая, между губ розовых белые зубы высверкивают. За такой бы поухаживать, слово нежное сказать. Но отчего-то Феоктисту стало очень страшно. — Не оттуда я. С Вашиги пришел. Она захохотала: — Да вижу, что не оттуда! И полушубок этот на тебе — моей работы! Сереженьке его шила, выделывала. Как он там без меня? Феоктист закрыл глаза. Значит вот она какая ― Манефа! — Тоскует он по тебе, любит сильно… Покойница запечалилась: — Знаю. Я уж вся извелась! Хочу к нему подступить, а не дается мне! Нет обратно хода. А ты молодец, я тебя узнала! Это ты Лукьяна убил! Деток малых уберег, Данилку спас! Ты уж не серчай, что я мало тебе рассказывала, не могла больше! И ведьма Манефа поклонилась Феоктисту в ноги. Вот значит, чей голос он слышал! — И тебе спасибо, что вовремя помогала. Покойница тряхнула головой: — Ладно болтать, зябко тут, пойду к себе. Или спросить чего хотел? А Феоктист уже и карточку держит, протягивает: — Сестренка это моя. Младшая. Пропала, найти не можем. Скажи хотя бы — жива или нет? Глянула на него Манефа, на Светочку, опять на него. А в глазах и зрачка нет, только черные омуты крутят! — Нету ее среди мертвых. Средь живых ищи! И пропала. Обратно до Вашиги Феоктист несся, что есть духу, падал, подымался и снова бегом. Взлетел на крылечко бабки Маргариты. Та сидела перед дочкиной комнатой. — Не пущу! — Да всего на минуточку! — Нет, тебе говорят! Она, бестолковая, вполсилы работать не умеет, душу себе каждый раз расшибает, а вы и рады стараться! — Маргарита Власьевна! Упал, ткнулся лбом в ее колени. Немного погодя, она погладила его по волосам. — Ну нельзя, нельзя ей сейчас, правду говорю! И тебе не поможет, и себя в землю загонит. Ты вот что, приезжай, как лето наступит. Я к тому времени ее выхожу, на ноги поставлю! Найдет она твою сестренку, вместе найдете! Данилка у меня такая — вцепится не отпустит! А сейчас поспи, парень, отдохни. Утром легче станет… А на улице продолжал сыпать снег. Пожарище уже затягивало белым. На утро Феоктист проснулся раньше других. Оделся, оставил полушубок и чуни. Морщась от отвращения, натянул свое: и пальто, и ботинки. Из вещей взял только саквояж. Краски и прочее пусть остается в Вашиге. В Данилкиной комнате он видел пару рисунков. Из деревни вышел быстро. Дальше шлось хуже, ботинки быстро набились снегом и теперь мерзли ноги. Мыслей в голове никаких не было. Все его путешествие вместе с поездом заняло четыре дня. Дома, наверное, и не спохватились. Через час, выйдя на поворот к тракту, задумался. Идти до станции? А волки-то тут есть? Впрочем, идти все равно надо. Под ногами приятно похрустывало и мысли пошли повеселее. — Эй, дорогу давай! Феоктист оглянулся. Уже знакомая ему Резвушка, громко фыркая, подкатила сани. Архип замахал руками, обрадовался: — Емельяныч! Ты! Вот так да! А картина? Или успел? Лисицын сказал, что успел. Выдал Архипу три рубля, но с условием — молчать. Повалился в сани. Под лошадиный бег и хрупоток снега стал проваливаться в сон. Привычно сунул руку в нагрудный карман, чтобы проверить карточку сестры. Кроме карточки в кармане было что-то еще. Тяжелое, холодное. Он вынул посмотреть. Это была змейка, что свой хвост ест. На каждой чешуйке — свой узор, а вместо глаза змеиного голубой камешек.