Терпимость

      Рене потянулся. Его голова начала тревожно звенеть, напоминая, что вчера он снова надрался так, что едва чертей не видел среди мелькающих лиц. Странно, но сейчас Рене думал, что подобный исход оказался бы куда приятнее, чем пульсирующая колокольня в его висках.       Ни лучика света в каморке. Ноздри оказались забиты вековой пылью. Однако даже эта помойка, конура собачья была Лёвенвольду куда милее и уютнее, чем постель хозяйки, дражайшей и такой ненавистной госпожи. Сегодня она-то точно задаст ему по щекам за то, что ночевал невесть где; противная карлица-проныра уже наверняка добежала и напела в уши царицы всю правду. Да и чёрт с ними со всеми! Пусть поищут! Авось, весь Петербург придётся перелопатить, чтобы достать «ренешечку» из-под земли.       — Amadan! — прохрипел Рене, посмотрев на человека напротив.       Сначала ему показалось, что он видит собственное отражение, только слишком уж тревожное и взволнованное. Лишь через минуту до него наконец дошло, что это лицо принадлежало не ему, а Эрику. Или лучше будет сказать человеку «ты-поспи-немного-а-я-разбужу». Вот же бестолочь! Проспал их обоих!       Почему-то Рене не испытывал гнева, а даже своего рода радость. Конечно! Когда он в последний раз так сбегал из-под крыла своего патрона, чтобы заниматься «распутством»? Лёвенвольд уже и не помнил, когда. Должно быть, тогда он был помоложе, носил модные усы и кокетничал с каждым, кого только мог полоснуть взглядом. Но сейчас он чувствовал в груди не просто пустоту, а зияющую дыру, в которую плевал всякий, кому Рене имел неосторожность довериться. И к чему всё было?..       «Эрик...» — утвердительно подумал Лёвенвольд, и внутри расплылось небывалое тепло. Он вспомнил, как его начало трясти, стоило Бюрену только намекнуть о количестве «таких же, как он». Рене не знал, какая именно сила помогла ему в ту секунду сдержаться и не начистить физиономию этого курляндского гуся, но не мог. Никогда он не мстил подобным образом, а потому взял должок другим...       Но всё равно не был доволен. И где тут возыметь радость, если сердце Эрика никогда будет полностью принадлежать лишь одному человеку. Если судить по рассказам, Бюрен любил жену, но затаил в сердце горькую обиду, которая до конца его дней не позволит довериться в полной мере. Герцогиню Эрик покрыл вуалью кого угодно, но уж точно не ею самой. Ему была противна сама мысль думать о ней, как о хозяйке, которую необходимо ублажать каждую ночь, чтобы семья получила своё место под солнцем. Порой, даже самого Рене воротило от того, насколько расчётливой оказалась Бенигна.       Эрик заворочался во сне. Лёвенвольд натянул повыше одеяло, чтобы оголённые плечи Бюрена не околели в неотапливаемой комнатёнке.       За стенкой уже не слышалось шума и шелеста карт. Все ушли. Одни они оставались у Хрюкиной в гостях. Совсем скоро и та их прогонит вон, чтобы подготовить комнату к очередному вечеру, который даст ей побольше денег на хлеб. «Другие» точно возьмут девочку для утех, не то что «недруги».       Рене почти не злился. Эта ночь стала той малой отдушиной, которая помогла ему хотя бы недолго научиться дышать через лёгкие, без страха быть униженным при дворе. Про него не первый год шептались. Станут шептаться пуще обычного? И пусть! Ему же слава, не им. Пусть и дурная.       Сам же Лёвенвольд прекрасно знал, что никого он никогда не любил. Как можно таить обиду на слухи о тех, кого он даже внимание одаривал из глубокого уважения? То чувства невысокого порядка, а просто его личные забавы. Когда ты при дворе, тебе нужны связи. А как их получить, если ты не девица, а только и умеешь улыбаться да копаться в канцелярии?       Остерман и сам первое время шлёпал Рене по упругому заду, вызывая у Лёвенвольда лишь скромные смешки, но сам же прислужник лишь играл свою преданность патрону. Когда ты хочешь подниматься выше — и не так извернёшься, лишь бы усидеть на пригретом месте.       А что сейчас? Все видели, что царица чахнет. Той недолго осталось. Сам же Рене всё давно понял и недаром составил семейное древо хозяйки. И дальше на троне должна была оказаться та, что так благоволила тому, без кого сердце Лёвенвольда который год предательски скулило.       Эрик был холодным, расчётливым подлецом, которого вскормила его же жёнушка. Но лишь только он попадал в руки Рене, как Бюрен открывался с другой, такой знакомой стороны. От этого сердце начинало биться лишь сильнее. Лёвенвольд чувствовал в этих глубоких тёмных глазах омут печали, которая таилась и в нём самом.       Два человека, которым нельзя было любить по-настоящему. Два человека, которым не суждено было находиться друг с другом...       Но почему-то Рене никак не мог сдаться. Он не мог запретить себе мечтать, что они оба когда-то вот так будут лежать в более достойных их обоих условиях, ласкать друг друга и терзать, срывать одежду и целовать... Лёвенвольд мечтал. Каким же он оставался молодым и наивным, несмотря на гадость постыдного жестокого прошлого!..       «Обещал нас разбудить, а сам уснул. Как дитя беззаботное!..» — не уставал поражаться Рене, проводя ладонью по настоящим длинным волосам Эрика. Выдохнув, Лёвенвольд прильнул ближе. Как он и ожидал, Бюрен сквозь сон прижал его к себе тёплыми, но такими же тонкими аристократичными руками. Грудь Эрика горела, как и у Рене.       Возможно, оба они просто сошли с ума и не понимают, что вообще делают, но сам Лёвенвольд готов был отдать голову на плаху, чтобы Эрик обнял его вот так не во сне.       Близился полдень. Им пора было возвращаться в мир, который проглотит их, не пережёвывая. Чтобы они по покровом ночи вновь принялись зализывать раны друг друга в этой бестолковой попытке найти хоть какой-то смысл возвращаться утром к тем, кого они всем сердцем ненавидят...