Вина

Не знаю, что было неоднозначнее. То что моя жена бодрствует в три часа ночи, или то, что я только сейчас вернулся домой. Она лежала на нашей кровати с книгой в руках. Когда я зашел в комнату, она искоса глянула на меня, надула и без того пухлые губы, и снова перевела взгляд на книгу. Обычно это несложное движение глазами означало то, что сейчас будет очень серьезный разговор. Далеко не в мою пользу. — Рано ты. — саркастично хмыкнула она, переворачивая страницу. Если я не найду какой-то удовлетворяющий ее ответ, она мне точно мозги выжмет, поэтому нужно попытаться как можно сильнее задобрить ее в начале разговора. — Моя вина, Лиза. — протянул я, снимая с себя рубашку. Я бы как обычно кинул ее куда-то на произвол судьбы (Лизе), но сейчас одно неправильное движение и я мертвец. Я аккуратно сложил ее, открыл дверцу шкафа и положил туда. На удивление в этот раз в шкафу было намного меньше вещей чем обычно. В стирке чтоли? Лиза - нееврейское имя моей жены. Раньше когда я называл ее так, она бесилась, и просила, чтоб я больше никогда ее так не называл. Адаса. Вот как она хотела, чтоб я звал ее. Но по итогу, это имя стало ей противнее того места где мы жили раньше, до того как переехали в Израиль. Я не помню, что произошло. Что именно произошло. Скорее всего, много событий повлияли на это. Наверное мне просто не хотелось вспоминать. Сама же Лиза не повела бровью на мое великодушное признание вины. За последнее время она изменилась. Стала спокойнее и холоднее ко всему относится. Апатичнее. Если честно, она такой мне нравится даже больше. Но ее изменение меня пугает. Не знаю, как относится к этому. — Лиз? — снова протянул я, ожидая хоть какой-то реакции. Она снова пролистнула страницу и подняла на меня взгляд. — Душевно советую тебе кинуть рубашку в стирку. После тебя весь шкаф провоняет потом. И алкоголем. Такое чувство, что ей все равно на то, что я вернулся под утро без предупреждения. Снова. Я часто уходил куда-то на ночь. Эта привычка осталась со мной еще с России. Точнее, она вернулась ко мне. Когда мы только переехали, мы были очень религиозны. Я бросил пить даже. Сейчас же от религиозность только болезненные воспоминания. Когда мы приехали, все наши надежды разрушились об холодную плитку аэропорта Бен Гуриона. И тогда я снова начал пить. Сначала, это были просто вечерний просмотр футбола с банкой пива. Сейчас же, ночные посиделки с такими же отбросами общества как и я. Ей никогда не нравилось мое пристрастие к алкоголю. — Хорошо. — я знал, что сейчас спорить с ней не нужно было. Так что мне оставалось просто переступить через свое мужское достоинство и закинуть рубашку в стиралку. А может и вместе с этим кинуть все остальные вещи стираться, хоть я и не совсем знаю как пользоваться этой машиной. Обычно это было на плечах моей жены. Как только я зашел в ванную, без всяких прелюдий кинул рубашку в барабан. Снял штаны, и вместе с ремнем кинул туда же, На мое удивление, в корзине для белья было пусто. Где тогда все вещи Лизы? Я вернулся к жене. Немного потоптавшись на месте, я ожидал суда, как это обычно и было. Ко всем вопросам в духе «где ты был», «снова шастал», «и кто она» я был мастерски готов. Скажу, что был у Андрея, помогал с машиной, как всегда, потом выпили немного. В последние разы прокатывало. Но вместо этого, она спокойно положила книжку на прикроватную тумбу, выключила светильник, и легла на бок, проговаривая «спокойной ночи». Я стоял, в полном шоке, пытаясь понять что к чему. Она даже не зачитает мне лекцию про то, как плохо и неправильно приходить в три часа ночи? — Лиз… ты чего? — осторожно спросил я, положив руку ей на плечо. Сам сел на кровать. Она отдернула плечо, ничего не ответив. — Давай поговорим… — Поговорим? — она резко повернулась ко мне сверля огненным взглядом. — Значит сейчас ты хочешь поговорить? Я промолчал. Она вела себя странно. Обычно, она была инициатором всех разговоров, и не отпускала пока не получит то, что она хочет. Мне страшно. Обычно она так себя не ведет. — Лиз… — Разве ты не хотел чтоб я наконец заткнулась? Я на миг замолчал. Да, я хотел. Но как оказалось, молчание страшнее крика. — Лиз, может… — Не может. — прервала она меня. Не может. Она перевернулась на другой бок. Что-то точно не так. — Я не хочу с тобой больше разговаривать. Утром за мной заедет Ривка. И я уеду. Слова супруги прошлись жгучим ударом кнута по моему телу. И после всего, что мы прошли? После всех унижений, которые мы испытали? После всего того, что мы прошли. Она покидает меня… нет. Я сам виноват. Я виноват во всем. И в том, что дал алкоголизму победить меня. И в том, что я не пытаюсь. Словно маленький ребенок, который вместо светлого будущего выбирает приятное настоящее, сжигая перед собой мост, даже не пытаясь ступить на него. Я такой слабак. — Лиза, мы еще можем поговорить. Я изменюсь. — Ты не изменишься. И я не изменюсь. Мы будем лишь отматывать конец, как старого пенсионера каждый раз после сердечной атаки возвращают к жизни. Бессмысленное существование. Все оказалось бессмысленым. Когда мы с Лизой потеряли Бога, я заметил, как понемногу теряю себя. Не оказалось больше его сверху, чтобы поддержать меня в плохую минуту. Раньше я чувствовал его. Раньше я чувствовал как он рядом. Не зря Карл Маркс говорил: религия опиум для народа. Без него мое тело болит. Как у наркомана после отходняка. Но и поверить я больше не могу. Тело просит, а разум отвергает. И Лиза также. — После всего, что мы прошли… — отчаянно прошептал я. Я не пытался ее уговорить остаться больше. Я знал, что она это сделает. Но словно молитва сорвалась с моих уст. Предсметрный стон. — Вот именно, что после всего, что мы прошлись, мы остались теми же людьми. Ничего не поменялось. А должно было. Когда мы приехали, у Лизы на голове был кисуй - а у меня кипа. В сердце была наивность и незавершенное дество, а на языке молитвы и цитаты пасуков из Торы. Сейчас, ее волосы развиваются по ветру, в душе ненависть и апатия, а на языке сухость. А у меня ничего больше не осталось, кроме горького послевкусия пива. Мы думали, что когда приедем, все станет лучше. Ведь мы едем в Эрец а Кодеш - святую землю. Мы думали, что боли больше не будет. И мы были рады отдать самих себя на растерзанию новому обществу. Я не говорю, что виноват кто-то другой, а не мы. Всему виной только мы. Только мы. Мы просто не знали на что идем. Мы не думали, что едем в Галут. И сейчас, с религией нас связывает только герство. Но, если даже мы сами в это больше не верим, являемся ли мы евреями? — …даже если мы с тобой евреи, — продолжила Лиза сдавленным голосом. — Нас все равно будут делить на группы. Американцы, израильтяне, французы… русские. Мы отдаем, они берут, и теперь это их. Мы строим, а они забирают. Мы обезбашенные, и нас судят. Я не знал что ей ответить. Я был согласен с ней. Мы возлегли слишком много надежд на Израиль. Ложных. Нет. Израиль не виноват. Люди не виноваты. Никто не виноват, кроме нашей наивности и глупости. Мы дураки. Мы невольно прошли дегуманизацию. …Я знал, что этой ночью она уйдет от меня. Я так и не смог заснуть. Сколько бы не пытался. Я каждый раз открывал глаза, смотря на спящее тело Лизы. И я не знал, спит ли она тоже, или тихо плачет? Но я во всем виноват, только я. Я отсчитывал минуты, глядя на падающие на подушку белые пряди жены. Она уйдет утром, когда прозвонит будильник. И я ее не удержу. А я и не буду держать. Я ей больше не помогу. Я потерян. А она - так красива и молода. Пускай ищет свое счастье среди обеспеченных израильских мужчин. Она заслуживает самого лучшего. А я нет.