Мрачное блаженство.

Невероятно долго, однако, мучается до безобразия хрупкое тело, пытаясь украсть из рук Богов хотя бы еще парочку секунд, еще парочку секунд до того, как дух уйдет из тела насовсем, и оно станет совсем хладным, таким, каким и будет на съедение жучкам, червям и прочим паразитам, с которыми оно начинало жизнь, с которыми оно его и закончит. Жизнь, половину которой заняла мокрая, холодная земля. Жизнь, которая была так жестоко и бессердечно загублена. Но на все воля Всевышних. И с этой мыслью Нозрамусу остается только сидеть здесь, совсем рядом, никак не пытаясь остановить, отложить, да хотя бы замедлить столь обыденный процесс, ведь он как никто другой знает — это бесполезно. Бороться с божественными правилами не в его духе, по крайней мере сейчас. Что естественно — то не безобразно. Даже несмотря на то, что перед ним лежит воистину особенный человек, собственноручно пришедший на встречу смерти Богам. Он проводит его, как делают это люди наверху. Он проводит его, чтобы хотя бы последние минуты он провел в умиротворении. Он гладит грязные, спутанные волосы, прислушивается к дыханию, что с каждым разом становилось все тише и тише… Тело боле не бьется в агонии, не пытается сопротивляться неминуемому уходу. Кажется, оно само уже смирилось с мыслью о конце. Ноги Нозрамуса давно прилипли к полу из-за стекшей крови, однако он и не собирался вставать, не сейчас, что бы не произошло, только не сейчас. Надо отдать все свое время только ему, потому что потом не будет ни с свободной секунды, ни его самого. Невероятно милая сцена, не так ли? И из последних сил Энки разжимает распухшие то ли от недосыпа, то ли от слез веки. В глазах мутно, ничего не видно, однако не так, будто ни один лучик света не проникает в обветшалую библиотеку, будто бы сами Боги не дают взглянуть на своего провожающего, закрывая бледное лицо своими промерзлыми руками. Жалость. — Не утруждай себя, Энки, — где-то вдалеке пульсирует чей-то голос, — отдыхай, — но сил, чтобы закрыть глаза уже нет. Ничего уже нет. Также, как и одной загубленной жизни, что ускользает из рук, вытекает из глубокой раны вместе с последними каплями крови. Вот оно, мрачное блаженство. Свечи потухли. Кровь застыла. Нозрамус, перебирая локоны тусклых волос, подбирается к лицу. Можно ли теперь назвать это лицом? Если объект неодушивлен боле, не значит ли, что теперь это маска, вылепленная Богами из глины? Маска, что так и ни разу не улыбнулась за всю свою жизнь. Мужчина тонкими пальцами аккуратно прикрывает стеклянные глаза веками. Он склоняется к уже холодному лбу и легко касается губами. На прощание.