***
*** Январь врывается с ноги и козырей. Холод пробирает даже сквозь стены домов. В Моде по-настоящему жарко. И снова пахнет пьяно и сладко. Зал словно пропитан безумием и полным отрешением от реальности. В огромном котле тел и душ бурлит слэм, словно живое существо он послушен, он дышит и живет, грозясь перелиться через край. И он над всем этим, как повелитель и бог, ведет живое существо через свои стихи, зовет на свой голос. И зачем он поперся после всего на улицу? Мороз тут же обнимает, льнет настойчивым зверем. Хорошо, что хоть в куртке сейчас, пусть под кожанкой и мокрая насквозь футболка. Зажигалка чмокает пару раз и отказывается работать — кажется, что так холодно, что замерз даже газ. Сигарета отсыревает, словно издеваясь над ним. И летит прочь, отброшенная раздраженной рукой. За ней из пачки следует еще одна — может, все же получится? Огонек еле теплится, дрожит, несмотря на то, что его осторожно рукой укрывают от ветра. Сигарета не успевает отсыреть, горло наполняет дым. Взгляд выхватывает из темноты огонек на кончике чужой сигареты, острый росчерк ухмыляющегося рта. В свете огонька зажигалки, что еще бьется и горит всем назло, вылетает наливающийся на чужой скуле синяк и порванный уголок губ с бурой запекшейся кровью. И уже знакомый запах сладкого дыма и пота. Кажется, человек сегодня получил много больше, чем ожидал, и потому стоит, покачиваясь от ветра, жмурится и рывками выдыхает дым вперемешку с морозным воздухом. На сильном порыве что-то рядом шелестит, словно полотно флага бьется со стихией — полы ярко-красной клетчатой рубашки реют парусами, отлетевшие пуговицы видимо потеряны навсегда в водовороте слэма. Он смотрит на человека, отмечая бледную кожу, худой живот и черную линию лифа, что выглядит вызывающе ярко. Ключицы торчат, тонкие и слишком четкие, и расцветают наливающимися синяками. Кто-то хватал человека грубо и бесцеремонно, не боясь навредить или вовсе сломать. Отчего то стало страшно за этого человека с призрачными руками, тонкими костями и зеркальцами вместо глаз. Человек даже не глянул на него, лишь отвернулся, чувствуя пристальный взгляд. И постарался запахнуть рубашку, укутаться в нее, чтобы он не смотрел, не смущал. Смешной человек, нелепый и снова мокрый насквозь. Топчет носком ботинка окурок и как приличный выкидывает в мусорку. Он улыбается и продолжает смотреть, как человек подходит к дверям клуба, потягивается — рубашка снова нараспашку и ветер обнимает худое тело. За стеклами очков не видно его глаз, потому и смотрит, как человек запрокинув голову вглядывается в ночное небо. Он уверен, что глаза-зеркальца отражают темноту и редкие блики фонарей. Хочется подойти ближе, заглянуть в них, увидеть себя, какой есть на самом деле. Наверняка зеркальца честные и открытые, покажут все без прикрас. Но есть еще Мор. Долговязый и страшно худой — под разодранной футболкой отливают мертвенной синевой решетки ребер — он вываливается из дверей клуба, комкая в руках толстый свитер. И попадает к человеку в объятия. От него несет душным жаром толпы, алкоголем и травкой. Мор явно отдохнул на славу, раз не замечает ничего. Только бросает короткий взгляд на него, но его глаза пусты. Их словно бы и вовсе нет — пустое серое лицо с яркими дорожками скул и отвратительно большим ртом, что растягивается в лихой улыбке, когда он натягивает свитер на человека, что безропотно все терпит. От его взгляда враз исчезает и яркая рубашка, и черный лиф, и белый худой живот, и ключицы в отметинах чужих рук. Пропадает все и человек сливается с питерской темной ночью. И говорит так же тихо, как и в тот раз: «Мор, пойдем домой». Скрипит под подошвами грубых ботинок снег. Завывает в арке ветер, вырываясь во внутренний двор бешеным зверем. Мор обнимает хрупкого человека с разбитой губой, уводя его прочь от клуба.***
*** На жердочке ограждения у дороги смешной долговязый Мор и человек, пахнущий сладким табаком, смотрелись словно нахохлившиеся воробьи. Пешеходный переход и обледеневший асфальт, ветер обнимает крепко, словно защищает, и дым сладких сигарет. Эта встреча явно никем не запланирована и спонтанна. Он просто видит их — нелепых, смешных и неуместных — едва не из окна такси. Темнота наступающего вечера густо висит над городом, гремит колокольчиками Рождество — ему в общем то похуй на это все, у него просто был хороший приятный вечер. И он просит водителя остановиться после перекрестка, выходя чуть поспешно в морозную надвигающуюся ночь. Снег скрипит под ногами, местами расходясь в стороны, обнажая ледяные проплешины. Ноги скользят и путаются. Глазурь пешеходного перехода блестит под фонарями. Ссутуленные фигуры на жердочке ограждения не двигаются, хотя явно слышат спешащие шаги и шипящие ругательства. Только Мор бесцеремонно подхватывает его под локоть уже на тротуаре и дергает на себя, выводя на скрипящий островок снега. И снова он не видит чужих глаз. Только аляписто полосатый тонкий свитер на человеке, что просто молча протягивает ему пачку сладких сигарет и щелкает зажигалкой, все еще заботливо прикрывая язычок пламени от ветра. И человек не смотрит на него, запрокинув голову к небу и зажмурившись, только улыбается — порванный уголок губ все еще чуть кровит. На фильтре сигареты, когда человек обхватывает ее двумя пальцами и вынимает изо рта, виден бурый след. Он принимает пачку, выуживая одну сигарету. Затягивается глубоко. Губы тянет сладким привкусом, дым чуть горчит. Протягивает обратно, отмечая тонкие пальцы с содранной на костяшках кожей. Человек фыркает, явно чувствуя взгляд и интерес. И прячет руки в рукавах безразмерной кофты. Дым рассеивается, не задерживаясь в холодном воздухе. Губы после него только сладкие и хочется их облизывать — влажная корочка тут же трескается и саднит. Он фыркает недовольно, но продолжает медленно бесить самого себя. Он видит, что за ним наблюдают, изучают, как и он сам. Человек смеется, запрокидывая к небу голову и зажмурив глаза-зеркальца. И тянет к нему руку. Стирает тонкими холодными пальцами выступившие капельки, цепляет ногтем сухую кожную коросту на губе и медленно ее сдирает — возражать не хочется, сил нет, хотя надо бы и возмутиться и столкнуть этого чумного с его жердочки-ограждения. Но он только молча смотрит, отмечая изогнувшийся в радостном нетерпении рот, бурый след на щеке и поблескивающие зеркальца глаз. Мор наблюдает за ними, давится смехом и дымом — его сигареты горше и крепче. Он не облизывает губы — они у него бледные, бескровные и растягиваются в удивительно широкую и уродливую улыбку-оскал. Весь он как одно сплошное нелепое уродство, еще жмется так, меньше стать старается и вытягивается корпусом ближе к нему, дышит горьким дымным дыханием едва не в лицо. Человек хватает Мора за ворот майки и возвращает на место. И цыкает на него сердито. Выглядит забавно, что он все же смеется, кашляя от пошедшего не туда дыма слишком глубокой затяжки. А человек двигается на жердочке и предлагает сесть рядом. Забраться на грязное, замызганое, покрытое ледяной корочкой ограждение — идея плохая. Но он забирается, даже ловко запрыгивает и держится одной рукой, чувствуя, как замерзают пальцы. Ужасно холодно, сигареты не согревают, а обледеневший тонкой глазурью металл забирает все тепло. Он ежится, ругается себе под нос, но не двигается, стараясь оставаться на месте. Человек смотрит краем глаза, видно как перекатываются желтые блики фонарей в его глазах зеркальцах. И криво ухмыляется, прикуривая новую сигарету. Почему-то у человека изо рта не идет пар, только дым от затяжек — он не рассеивается, и ветер его не сносит, только чуть колышет, оставляя клубиться в темноте. Человек поднимает голову, жмурится вновь и крепко затягивается. И хватает его руку, что намертво вцепилась в ограждение. Дым обволакивает покрасневшую кожу, а чужие пальцы со сбитыми костяшками — едва теплые и держат крепко. И в чем-то это даже приятно, особенно, когда шершавые искусанные губы мельком касаются его руки — они ледяные и горят только от дыма и огонька сигареты, когда человек вновь затягивается, не отстраняясь от него. Он взглядом скользит по хрупкой фигуре, стараясь отвлечься от ощущений. На бледной шее еще сохранились пожелтевшие отметины чужих грубых пальцев и совсем не бьются голубые, выпирающие венки. Только светятся странным светом под тонкой кожей, словно волшебные змеи из какой-нибудь страшной северной сказки. Мор фыркает и хихикает, пряча улыбку в своих ладонях — у него слишком большие руки, будто за шею может одной ладонью обхватить и сжать в кулаке, выдавливая чужую жизнь по капелькам. Этому несуразному и смешному до ужаса существу словно бы все нипочем — ни холод, ну чужие настроения. Он смеется уже в голос, задирая голову к небу и обнажая зеленовато-бледную длинную шею, растягивая тонкие губы так, что улыбка делает его чем-то похожим на Гуинплена. От этого пробирает дрожь и он невольно кривит брезгливо губы. Мор только шире улыбается и закидывает длинную руку ему на плечи, притягивая ближе к себе. Хочется освободиться. И желательно быстро. От Мора пахнет гнилью и гноем. Мутит и дым встает поперек горла. А человек с другой стороны все продолжает согревать замерзшие пальцы сигаретным жарким дымом. Это начинает разрывать и отвращение ко всему поднимается внутри вместе с тошнотой. — Мор, не трогай его, — голос у человека хриплый и тихий. Но его слышно даже сквозь шум проезжающих мимо машин и гудящего своей жизнью города. И этого голоса слушаются. Отвращение внутри медленно отпускает, как и рука неприятного «Гуинплена» со спины. Его все еще тошнит, но это уже можно как-то терпеть и утихомирить порыв. Мор продолжает улыбаться, прикуривая новую сигарету. И фыркает на взгляды человека. А тот смотрит на него в упор, не отводит взгляда. И глаза у человека — теперь он видит их наконец — действительно зеркальца. Большие, чуть навыкат, серые — серые. И стеклянные, застывшие. Он невольно поворачивается к Мору. Тошнота поднимается новой волной. — Мертвые же глаза. И все немножко встает на места. Человек смеется и выкидывает недокуренную сигарету. Смотрит на него серыми глазами-зеркальцами. И в них отражается он сам, мир вокруг и начинающийся снегопад. — Город молчит и огни исчезают, утро упало на следующий день. Ночь разорвется и засверкает, звезды рассыплются на людей, — говорит неожиданно человек, улыбаясь ему самой светлой улыбкой. От него рассыпается свет, не звездный, но мягкий и теплый. В холодный питерской ночи становится хорошо и уютно. И жердочка-ограждение кажется самым правильным местом в этом холодном безумном мире. И собственные стихи, прочтенные тихим голосом, на грани шепота, начинают играть новыми красками. и звезды сыплются с небес свежим снегопадом, отражаясь в стеклянных серых глазах. Мертвых стеклянных глазах. Рядом шевелится и спрыгивает с ограждения Мор. Он потягивается, поднимая к темному в рыжих сполохах небу длинные руки. Все же он слишком несуразный и отвратительный. Даже на вид. Мор тянет руку к человеку — он имеет на это право. А человек только отмахивается, бьет протянутую ладонь. И сам сползает со своей жердочки. Стоит прямо перед ним — маленький, хрупкий, с отметинами чужих грубых пальцев на тонкой шее и серыми глазами-зеркальцами. И ветер пробирается под его полосатый свитер, обнимает за острые плечи. Такого человека почему-то хочется защитить. Укрыть от мира собой. А в руках у человека — секира. Или даже бердыш. Острый и слишком ему неподходящий. Больше самого человека размером. Мор становится за спиной человека, кладет руки на подрагивающие плечи. Тянет губы в ухмылке. Но получает только шипение и сунутый насильно в длинные пальцы топор. — Скажи, зачем смерти топор? — он заедет вопрос быстрее, чем успевает обдумать его. Человек удивленно смотрит на него, глаза его раскрываются еще шире. Мор держит рукоять длинными пальцами и смеется в голос — лающе и резко. — Затем, что смерть надеется когда-нибудь отвести душу по заросшей буреломом дорожке. В самый рай отвести… — тихий ответ. Человек смотрит ему в глаза и мягко улыбается, ежась под порывами налетевшего ветра. Снежинки путаются в его волосах, отражаются в серых глазах. А Мор уходит, сжимая в руке чужое оружие. Он ведь лишь прилежный ученик того, кто вдруг захотел побыть человеком. И смерть говорит: «Леша, пойдем домой.» И он идет. Держит холодную руку в своей ладони и идет.