Прощание

— Вы часто размышляете обо мне, Уилл? Мужчина вздрагивает. Он знал, что был в сознании и совершенно один, он точно был уверен и в том, что это всё было сном, но чужой голос — такой же бархатный, такой же тягучий, даже притупленный пеленой небытия, разрезает разум подобно ножу, которым режут масло. Уилл оглянулся — из всех мест, он обнаружил себя сидящим напротив Лектера в его бывшем пристанище их сеансов психотерапии — в кабинете таким, каким он был уже столько времени назад. По привычке проводит пальцем по подлокотнику, ощупывая даже по памяти ощущений в размякшем от сна разуме привычные вмятины и царапины на дорогом дереве, чуть подаётся назад, почти утопая в на удивление податливой ткани, и лишь тогда поднимает свой взгляд, чтобы напороться на чужой — а он слишком хорошо чувствовал, что его изучают. Хотелось заломить руки и вознести к небу мольбу снять эту тяжёлую ношу чужого внимания, словно видящего его насквозь. Но даже говорить ему теперь не пришлось. — Вы вспоминаете прошлое? — Ганнибал улыбается, постукивая по подлокотнику пальцами — непривычная нервность выражалась в этом движении теперь, а в уголках глаз в ответ на столь измученную улыбку появились ещё более видимые морщины. — Быть может, с содроганием перебираете в сознании все те события, которые повлекло за собой моё появление и... мой интерес в вашу жизнь или... о, может, вы слушаете мою музыку? Едите такую же еду? И с каждым разом вспоминаете мой утончённый вкус, мои очертания изысканности во всём... Право. Часы мерно отстукивают ход. Уилл почти чувствует, как циферблат медленно уползает от стрелок, а тогда и тиканье замедляется, растворяется, оставляя их в полной тишине, пропитанной одним напряжением. Казалось, руку протянуть — ударит током. И всё же собеседнику его теперь не нужны были ответы — они были в сознании Грэма уже давно, он задавал себе эти вопросы и раньше, а его же присутствие здесь... его присутствие здесь было с целью лишь протолкнуть в больной разум образ свой, который он так сильно хотел забыть. И всё же, как ни пытался, знакомые очертания не хотели сливаться или исчезать в окружении, оставались слишком чёткими и даже ощутимыми в самые сильные помутнения всего рассудка. — Как быстро вы в такие моменты забываете меня? Неужели сразу, как мысль эта промелькнет, она покидает вас, оставляя ни с чем? Или, быть может, я пребываю дольше в вашем сознании, обосновавшись там уже чуть надёжнее? Уилл привстаёт, подаётся вперёд, протягивает руку навстречу, но тут же отдёргивает, словно обжёгшись. Нет, не теперь, не сейчас, он не поведётся на дешёвый трюк– — Что вы чувствуете, думая обо мне? Злость? Печаль? Разочарование? Вы рады, что когда-то отреклись от меня, Уилл? Теперь ваша жизнь стала лучше? — Замолчи. Глухое слово — удар его собственного, почти отмершего от всеобъемлющего ужаса, сердца. Уилл вдыхает, откидывая дрожащей ладонью слипшиеся кудряшки со лба, он чуть сутулится, словно пытаясь казаться меньше, словно так пытаясь избежать беседы. А в ответ — лишь сухая улыбка. Ганнибал медленно достаёт бутылку дорогого и точно изысканного вина на стол, внимательно наблюдая за Уиллом, словно совершалось что-то до ужаса интересное. Из ниоткуда появляются и бокалы и, когда по ним было разлито вино, один из них протягивается собеседнику. Уилл неосознанно тот берёт. Безразличие — сказал бы прохожий, страх — ответила бы мыслящая часть Грэма. Было что-то тревожное в том, как сжимал свой бокал Ганнибал, как чуть заметно тряс ногой в воздухе, подбирая слова, как пригубил вино — осторожно, словно боясь того, что оно — нет, не оно, а чужие слова — будет ему приговором. Уилл подносит к губам и свой бокал, сглатывая горькую правду вместе с невыраженным опьянением. Тишина начинала затягиваться. Становиться вязкой и липкой, как фруктовый сироп, заполнять пространство, заставлять в ней задыхаться... — Это больно? Так больно, что не хочется вспоминать вовсе? — тихий, почти яростный шёпот, неразрывный с тихим скрежетом кромки бокала, по которой теперь Ганнибал водил кончиками пальцев. — Хочется забыть? Или же ты каждый раз ныряешь в эти воспоминания взахлёб, принимаешь их как часть себя и... скучаешь по мне? Последние слова были оборванным выдохом — слабой и глупой надеждой, высказанной его подсознанием слишком громко, слишком прямо, слишком открыто. Уилл подавился воздухом, но в ответ лишь поморщился. А смотрят на него как и прежде — с явным вопросом, с этой неясной искрой в чёрных, как две бездны, глазах, — неужели он и тут ждёт? Уилл уже открывает рот, готовый отрезать, съязвить, в очередной раз отвергнуть, но его, даже не начавшего, прерывают: — Чш-ш, слышишь? Ветер гуляет среди деревьев, — чужая улыбка становится почти грустной, но глаза всё ещё сверлят с любопытством. — Канун новой жизни. И этот ветер... это предостережение, данное им свыше. Листья должны готовиться к своему уходу. Уилл закрывает глаза на долю секунды, стараясь услышать, — когда же он их открывает, он замечает, что то уже не кабинет — их кресла стоят под открытым небом пышащего растительностью сада, и они сидят, окаймлённые уже желтеющими деревьями, всё ещё гордыми своей листвой, бесконечно шелестя, прерываемые лишь рёвом ветра. Мужчина стискивает зубы, но его собственный вопрос зазвучал смертельным приговором в повисшей гробовой тишине и без его участия. — Ты тоже хочешь уйти? Едва слышный смешок. Ганнибал вдруг встаёт со стула — это не привычное плавное движение, а какое-то нервное, почти дёрганое, быстрое и такое же тающее, как и местность вокруг — секундой позже и стулья растворяются, а мужчины уже стоят где-то на вершине утёса. Ветер плачет где-то внизу, подбрасывая в воздух нетерпеливо содранные им же листья, где-то шумит река, и её шелест сливается с отчаянной скорбью ветра, порождая гармонию в слиянии уносимых течением — по небу и воде — листьев. Ганнибал приобнимает его за талию, держа на самом краю обрыва, руки Уилла же — твёрдо держатся поверх чужих, шершавых и слишком для его воспоминаний холодных. Сухой же шёпот огнём стреляет в правое ухо, заставляя вновь вздрогнуть. — Нет, ты не хочешь. Ты не хочешь уйти, Уилл, а значит и я не покину тебя. И это в порядке вещей. Мы были так созданы. Мы были так связаны воедино. Мы можем остаться тут вместе и восхититься этим чудесным пейзажем — в конце концов, не кануть же и ему в небытие твоего разума?