Spidey!

      Кириллу стоило заблаговременно уяснить, что однажды подобное может и не обойти стороной его тусовку золотой молодёжи с бесконтрольным оборотом алкоголя и дури: тогда, решительно растолкав упивающийся зрелищем полукруг налакавшихся зевак, было бы морально проще заворожённо таращиться на множащиеся на мраморном полу рубины крови. Не в смысле, что он их вида боится, а лишь брезгует и чисто по-человечески сожалеет горничным, на чьи плечи через пару часов ляжет участь кропотливой уборки.       В бездне леса радужки – рассчитанный до миллиметра замах, металлический отзвук удара и полуживой хрип налитой соком крови гортани, слившиеся воедино под пеленой презрения и стиснутыми до проявления желваков челюстями, парень, сноровисто игнорирующий молнию усталой боли от острых костяшек до развитого плеча и агония злобы. Он как в замедленной съёмке выколачивает ошарашенное внимание и истинным дьяволом вычерпывает душу столовыми ложками, до того умышленно вводя в заблуждение скорость реакции и желание разнять, что мерещится проблеск злорадной и одиозной ухмылки на облитых бордовой струйкой губах, будто ему даже радостно: весело бить жестоко, но не до смерти, позволяя жертве оставаться в сознании и чувствовать последствия необузданных речей, весело доказывать существование чертей в тихом омуте и хватать власть над незнакомой жизнью в немилосердные руки.       Бей, бей, бей – то ли толпа кричит, то ли назойливая муха мысли жужжит подстрекающий лозунг и затапливает здравый смысл и сочувствие: всем, в общем-то, плевать на судьбу груши для битья, ведь богатенький папа непременно замнёт инцидент и обелит репутацию непутёвого сына, и он бы и дальше драл жалко поддающуюся плоть, довёл смазливую рожу до оголённых костей, если бы в вздымающееся плечо не вцепился повелительный хват, отрезвляюще дёргающий назад. Яростный и уничижительный взгляд, раздражённое дыхание и обрывки матерных нравоучений едва узнаются сквозь марево испарины, и в адреналиновом кураже не хочется складывать фрагменты в цельную ипостась, лишь лениво тащиться за болезненной тягой на своём запястье, единожды обернуться на окружённого деланой заботой и удостоить средним пальцем всех сочувственно провожающих взглядом. У них преимущество: они знают, что Гречкина злить не надо.       У него тоже: он безрассуден с единственным изъяном ребячества – он разочаровался в слишком гуманной реакции хозяина и драку по лицу размазал, испортил всё от костюма до антуража: некогда уложенные пушистые волосы растрепались и выбились из-под ободка с лохматыми ушками, сизый атлас рубашки сбился в небрежные складки, белоснежная резина окантовки кед обросла парой заломов, а очаровательные веснушки несмело проглядываются через полупрозрачный слой смываемой крови. Он стал бойким ловцом адреналина и загнанным в ванну гостевой спальни Лёшей, видимым умилительно забавным при скрупулёзном оттирании грязи и неуклюжих стараниях незаметно зыркать в зеркало на удручённо опирающегося плечом о дверной косяк. От него несёт опасностью из-за чрезвычайной схожести с зачинщиком веселья и драйвом от впрыснутого в избитое тело яда раздора, и, по-хорошему, от него надо избавиться. — Доволен шоу? — Кирилл мучительно выдавил из себя равнодушный тон и скучающе облокотил голову. — У меня запрет на драки.       Он, конечно, несколько преувеличивает: никаких, даже негласных, ограничений на его празднествах жизни нет, поэтому не ведающий проходимец заподозрит неладное в отсутствии громких заголовков о здешних увеселениях – за и в пределах особняка молчание ценится не меньше платины, однако сейчас откровенная несговорчивость буйного не на шутку гневит и порывает дать звонкую затрещину, чтобы выдернуть признание и понять сущность ходячей проблемы. Но Макаров точно демонстративно издевается, доводит до кипения жгучую кислоту в венах мерзостной ухмылкой в отражении и, вызывающе слизнув капельки воды с верхней губы, пропускает сердящегося без всякого увлечения, вильнувшими бёдрами разжигая нервное подёргивание щеки и заминку дыхания. — Все свои четыре уха забыл промыть? Хер ли молчишь как немой? — Да вот всё думаю, с каких пор тебя ебёт судьба этого дегенерата. Ты от гнева перегрелся что ли? Щас как шарик лопнешь, а то вон как распух, — глумление соскальзывает с разбитых губ и пропадает в раздавшемся смехе. — Да ты бы видел себя! Не тухни, не помрёт он, зато протрезвеет и научится базарить нормально.       Лёша устало откинулся на облачно мягкий матрас и подушки в позе звезды и беспристрастно закрыл глаза: не исключено, что из-за метафоричного побега с высоченных небес в этот мир он пугающе безразличен к чужеродной суматохе и твёрдо уверен в правильности затеянной драки, забываясь в нежности гедонизма и меренгового сатина. Гречкину самому далеко до пацифизма и рациональности в каждом поступке, не ему судить, но закрадывается подозрение о ненадобности настолько высоко лезть на рожон ради мнимого учения уважению – Макаров явно не образец хороших манер, а лишь угнетатель гиперболизировано раздутого эго и очаровательно прелестный в беззащитном положении волчонок, нахально забравшийся на застеленную постель в уличной обуви и испачканной одежде.       Только явно ненормальный настолько доверчиво раскрывает необыкновенно уязвимое в дрёме тело и падшую божественность перед малознакомым: Кирилл, промяв матрас в изножье с опаской спугнуть истому очеловеченного хищника, лишённо всяких эмоций скосился взглядом на все до единого умиротворённые мускулы лица и углубившуюся впадинку между ключиц в разрезе перелива ткани, неторопливо возвышающиеся над лёгкими рёбра и почерк легко изогнувшейся под поясом талии: неправильный, неразборчивый, нездешний, но притягивающий; девиантный, тривиально заискивающий бёдрами направо и налево, но обманчиво для золотого дна души миловидный. Не незаменимый, но странно незабываемый. — Если тебя так тянуло проучить его, сделал бы это наедине. Не марай невиновных в своей мерзости.       Лёша хитро и забавно приоткрыл один глаз, украдкой подглядывая за усталой монолитностью в ответ, и, привстав на локтях, изогнул по-кошачьи лукавую улыбку: ему неотменно радостно от контраста чужого образа и неясных природой жалких, сердобольных умозаключений, он азартно получает лошадиные дозы удовольствия от маленьких провокаций и пролившегося в кровь адреналина, он до боли в груди жаждет выгрести все его запасы из чужого существования. Он не тупой, он безрассудный, у него, как и у бывалого мерзавца-манипулятора, в багаже множество вариантов вывести едва ли не любого заинтересовавшего на желанную реакцию и исход событий – стоит легонько потянуть за нужную леску паутины, как даже самый устойчивый и ловкий паук поражённо повалится. — Какие мы брезгливые. И что же ты мне сделаешь? Как властный папочка накажешь непослушную детку? Плёткой по попе надаёшь или заставишь коленки стереть? Погнали, я не против, а то у тебя тут така-а-ая тухлятина.       Забава колена, погладившего линию ответно распрямившейся поясницы, странно расползлась ознобными паучками по тлеющим от примитивного флирта прищуренного взгляда предплечьям, выставив надменную выдержку как наиглупейшую шутку, и проткнула пузырь пренебрежения юношеским присутствием на расстоянии одного глубокого выдоха, разъединяя окружность ремешка. Скорость натренированной реакции просыпается лишь в тот переломный момент, когда щека стремглав врезается в гладкость подушки, лопатки, сжавшиеся между капризно занывшими плечами, стачивают края друг об друга, а бёдра с трудом удерживают скользящие ноги – не было и секунды, чтобы вовремя распознать небрежное заламывание рук и металлический лязг пряжки, вонзающейся в грубую кожу ремня.       Ладно, секунда была – сузившиеся веки были неправильно восприняты.       Сейчас прохладные от воды кончики пальцев повержено застряли в воздухе, но всего кратчайшее мгновение назад они лебедиными перьями осели под кофтой с принтом Человека-паука на гордо расправленном плече и, отобрав ненамеренное увлечение у запылённой голубизны глаз, пощекотали верхушки яростных мурашек игривым перебором. Жажда избавиться от него, от лишь кажущегося невинным напора и скрывающегося внизу живота напряжения, грубее затянуть леску паутины на смыкании запястий и притянуть за шею впивающейся ладонью, жёстче её сомкнуть, чтоб в унисон две улыбки разъехалась до норовящих вот-вот лопнуть губ и хрупкий хрип, измазанный в неопределённой речи, невыносимо для выдержки довели синтез предложений до жестоко звучащего рычания. — ...никогда, слышишь, — слегка встряхивает парня, отдвигая импульсивные брыкания на задний план и привлекая рассудок в реальность, — никогда не дерзи тем, в чьей реакции не уверен на сто процентов.       Гречкина развозит от резонирующего от мочки жара дыхания и схваченной власти над предвкушающе ослабевшим, которого мучительно жать к торсу и чью стесняющую джинсу подле ширинки всё тяжелее оставлять без внимания, чьи умильно зардевшие от двусмысленного контакта щёки не вяжутся с гипертрофично выгнувшимся позвоночником и сливающейся чернотой грубых тканей. Изгиб ягодицы лестно въедается в покрывшую ладонь, и, отстранившись, странным кажется, что с бесцеремонно заломленными руками, временной удавкой на сглаженном выступе кадыка и тянущим отзывом спины Лёша выглядит с пошлостью раскованно и картинно: складками атлас мягко покрывает переломанную фигуру, пересохшие губы пропускают надрывные заикания вздохов, выламывая грудную клетку, и слипшиеся запястья покорно улеглись на копчик. Дикий. Неотразимый. — Тебе реально что ли не понравилось моё представление? — с лёгкой хрипотцой Макаров, обернувшись, показушно дуется и гнёт уголки губ вниз. — Хочешь, чтобы я извинился, заговорил с тобой по-другому? — дразнит и порывисто подталкивается назад, ещё теснее прижимаясь к чужой ладони и торсу. — Хочешь, чтобы я молил и как щенок стонал твоё имя? Кири-и-ил, Ки-и-ра – вот так. Красиво, не правда ли? Давай, заставь меня, паучок, ну!       Несдержанный надсадный голос, которому позволили прорваться в полной мере, тяжесть закинутой на его плечо головы, полной сумбурно мечущихся похотей, пронырливо царапающие чуть поодаль от ширинки кончики пальцев и приятный рык-стон, греющий ухо и разливающий внизу живота шёлк восторга, – то, чего Кирилл не ожидал от драчливого и сперва угрюмого, но от чего тот не идёт ни в какое сравнение с предыдущими партнёрами по уровню наглости. Уникальный – неподдающаяся управе сложность с неисчерпаемым запасом выходок, гордо молчащая о трудностях удержания собственного «‎я»‎ в условных рамках: без крохи самоуправления он бы давно напал по-иному, по задуманному изначально плану, не актёрствовал и излишне смекал.       По крайней мере, он благодарен, что всё же может оставаться собой хотя бы наполовину.       И в некотором смысле озадачен прибегнутыми ухищрениями ловкости, чтобы юрко повалить его на спину. Удобно: просчитать эмоции и следить за намерениями в открывшемся пространстве комнаты стало несложно, а выставлять уязвимость открытости и скованности ещё приятнее. Правда, руки всё же предпочёл бы освободить, от удручающего давления на которые отвлекает вдумчивый, пробующий нажим колена на пах: Макаров, заинтригованно приподняв брови, заострил взгляд на нестандартно сосредоточенном на себе лице – ясно, что проверяют границы, восприимчивость, безрассудную готовность, и он приглашающе и одобрительно раздвигает ноги, обольстительно захватывает зубами нижнюю губу и чуть-чуть, намекающе возвышает бёдра, самостоятельно усиливая напор.       Но слабо, недостаточно, изучающе и мельком приятно – очевидна трогающая гордость и наигранно любезничающая циничной ухмылкой издёвка, которая порывами угрожающе прекращает ласку и выискивает несуществующую тень разочарования: Лёша нетерпелив и хаотичен, но горд до того, что будет не настырно напрашиваться, а победу выгрызать обломанными клыками эротики ценой потери быстрого удовольствия, намекать, подначивать. Надоедает это. Раззадоривает. Норовистых сломать и в прилежных сложить настолько же отрадно и хлопотно, насколько собрать кубик Рубика дилетанту – мозги в растаявшую сладкую вату претворяются, пока распинаешься, впрочем, Гречкину не грозит затмение рассудка.       Разум остался где-то там, у дверного косяка: в сознании было бы отвратительно придерживать едва дрогнувшие в удивлении колени и опуститься, порыв тёплого дуновения оставить на впавшем животе, смотреть исподлобья, уязвимо, словно прося разрешение и унижаясь, выловить зубами собачку и прострелить слух звуком вжикнувшей молнии, схожим со свистом пули, настойчиво сдёрнуть обёртку с лености узких бёдер с обрывками веснушек Макарова, вовсе не стесняющегося внезапной наготы нижней части тела, а представляющего себя энциклопедией по механике гибкости и зовущего внимание ласковым поглаживанием сгибом ноги по плечу, цепким приобниманием голенью поперёк спины и с неразличимым оттенком напористости придавливанием ближе не то ради издёвки, не то демонстрации превосходства.       Кириллу определённо не нравится заданный тон всевластия и красноречивая на лидерство позиция в чужих ногах: хмурится, щеку изнутри прикусывает, намеревается освободиться от нажима и взять реванш, но неожиданно сталкивается высотой скулы с мягкой поверхностью бедра, прислонившейся к нему в останавливающем жесте, и насыщенный телесный восторг, связанный в духовной преисподней вместе с запястьями, отзывается трепетом и невольным, уступающим заискиванием тепла солнечных вкраплений – он чуть подаётся навстречу, ласково, не в полном подчинении льнёт, задевая уголком рта чуткую кожу, схватывает неразличимо слетевший чувственный вздох и верит, что в его волосах запутались иллюзорные прикосновения, прижимающие ещё ниже. К желанию.       Остроту клыков бы оголить, напомнить – в стае всегда есть вожак. Прижаться бы сильнее. — Укусить меня хочешь? Зубы нахер обломаешь.       Клин клином вышибают, но не так, как Лёша – не с театральной усмешкой, нетерпеливым придыханием и мандражом вырывающихся слов, а взыскательно и неустрашимо, с тягучим скольжением горячих губ и влажной линией от кончика языка, пробующего пылкое искушение и отпускающего предрассудки перед тем, как впиться в пластичность внутренней стороны бедра в карикатуре жестокого засоса, от которой Макаров цепляется зубами за ускользающий воздух, запястьями обжигается от дублёной кожи и истязающе заставляет себя не сводить колени, а выплеснуть бегущие по позвоночнику ручьи тягостной услады, проникающие в раскалённую подноготную, рваным прогибом спины и беззвучным мычанием – ещё неаккуратное движение, и кровь из носа сползёт по скошенности скулы.       Гречкину по вкусу секундная тень взгляда на вновь проминающих гладь скрытых веснушек краешках зубов, вслед за которой очаровывает новый, зажатый гордостью скулёж и лёгкое подталкивание к обводке припухших губ, стоит им сладко дотронуться до впадинки между бедром и лобком, съехать правее и после кончика носа вскользь мазнуть по выделяющейся венке на члене, высясь к голодной на тактильность головке, однако обрывая всякую связь. Словленный фальшь недовольства от прерванной, недостаточной ласки незаметно царапает грудь изнутри, наверное, точно так же, как парень бы ранил скальп головы во властном стремлении продолжить обходительность, а изгибы век нервно сжимаются от неудовлетворённости – и под дулом пистолета он упёрто не признается в слабости к нежному обращению.       Испытывающая пауза щедро преподносит Кириллу возможность облизывать взглядом недовольно сведённые брови и обезумевший оскал глаз под растрёпанными локонами чёлки, неравномерно рвущуюся на конфетти грудь и пахнущую роскошью атмосферу вокруг. Даже не по себе – на коленях балансировать напряжнее, но дорогого стоит наряжённого волка в мыло загнать, до мириад эмоций довести и заставить сдержанно изнывать от прелюдий, и смотрится взаправду красиво, когда тот блеском блузки преломляет приглушённый свет ламп, изгибается, вытягивает стройную ногу и давит резиновой окантовкой кеды посредине спины, призывая наклониться ближе и упереться руками по сторонам от шеи, когда томит в графите радужки необузданность и соприкасается возбуждением с грубой джинсой, горящим торсом всеми стараниями не дотягивается до опустившегося недостаточно низко пресса. — У тебя под губой слюна. Вытри, а то зальёшь меня своим восхищением, — Лёша натужно фыркает с того, как парень стёр несуществующую каплю, попавшись на проказу. — А сейчас я тебе раскрою кое-что: пытаться заставить меня умолять и кончить такой скукотой – это клиника. Придумаешь что поинтереснее?       «‎Скукотой» откровенно провоцирует и, вопросительно склонив голову набок, на мгновение притворно задумчиво надувает губы и толкает язык в щёку – прекрасно понимает, что не лучший в высокомерном сокрытии истинного мнения и состояния: с другими он мог порывисто встрепенуться от нежнейшего касания, вытянуть долгое выстанывание прямо перед пиком наслаждения или нетерпеливо и направляюще вцепиться в недостающе ублажающую руку, оттого и не мог он представить, что с Гречкиным успеет осточертеть ожидание более раскрепощённых, жестоких, непокорных действий – он же и выгнется грациозно, и пошло одарит взглядом сверху возбуждающее издевательство над собой, и тихо, подбадривающе хныкнет, а отвечают донельзя заторможенными реакциями и напрашиваются на радикальный разговор, а не понимают подсказки и направления.       Явно издеваются над нетерпимостью и недовольством: то отстранится, проигнорирует, беззастенчиво обглодает до скелета одними лишь глазами, то прижмётся, летуче поцелует и раззадоривающе лизнёт – молчаливо заигрывается и по своим правилам, так же стремится выиграть, вывести из себя первым. Господи, несносно! Нестерпимее Кириллу видеть не туманящую эйфорию, а скрываемое бешенство в серости под изгибом ресниц: за закономерность принимается отсутствие иммунитета к томлению и срыву тщательно продуманных и обкатанных на многих планов, но в душе она и крупицы места не находит: его обманчиво утешающе целовать не хочется, только разодрать на унижения.       Гречкин ударяет по напыщенности вымогающим взглядом снизу, когда задирает блузку до самой груди и, окаймив талию нахальными ладонями, пыльцой мазков языка оседает на впадинке между плавно очерченных мышц живота, едва дотрагивается, щекоча, до пупка и осыпает градом поцелуев чуть поодаль от задеваемого щекой члена, по которому нарочно сумбурно скользит ровностью холёной кожи, легко стимулирует. От толики податливости в изогнувшейся навстречу пояснице и жадного лакания воздуха он начинает вцепляться в каждый издаваемый отзвук в беспросветной надежде расслышать кроху мольбы, дразняще поддевать кончиком носа поблёскивающую от естественной смазки головку и обжигать её жарким дыханием, и то дотрагиваться краешком языка до чувствительности, будто бабочка порхает, то губами сбоку обхватывать на неуловимый миг, испытывая в равной степени и свою выносливость к жажде.       Макаров подвисает бёдрами в воздухе, когда ощущает всю гладкую поверхность языка, по длине затянуто спускающуюся вниз, незабвенное удовольствие от кусающих мурашек прячет под ресницами и от тысяч ударов любопытствующего взгляда отворачивается; чувствует, как ладони крепче сжимаются и настойчиво тянут вниз, опуская на кровать, как большие пальцы со странной нежностью обводят чуть выступающие нижние рёбра, а ласка расплывается сладостными волнами, царапая грудную клетку изнутри. Медленно, будто лениво и изнуряюще его страсть, Кирилл очерчивает языком окружность, изыскивает матовую кожу спины и проваливается кончиками пальцев в углубившуюся впадинку на пояснице, издевающеся хмыкнув, и одним лишь следом жаркого выдоха обременяет на недолгое безразличие.       Без него между ног вмиг обдало прохладой. Брошенностью – Лёша только бесшумно вздыхает и сводит колени, обиженно не радует лестно помрачневшим взглядом и напряжённо скосившимся уголком губ, абстрагируясь от происходящего в пределах пустоты разума. Как картина, как проект фотографа-извращенца с заскоком на обездвиженную буйность или скульптора-фетишиста древнего Рима, наказывающий напыщенностью, слишком тихими откликами и борзым характером, он интригует и возбуждает всё сильнее: как он отчаянно хнычет? насколько приторно стонет и высоко закатывает глаза? когда он позволит себе попасть в паутину всепоглощающего оргазма? Гречкин понимает, что с ним играют, его выводят, раздражают, а он в диковинку рад обманываться и добиваться нужного, но по-прежнему ненавидит уходить ни с чем.       Секс – это не игра в одни ворота. Для него, для эстета-гедониста, секс – это искусство.       Те же руки лёгким нажимом разводят ноги: он не сопротивляется, он хочет долгожданного удовольствия от своего дурачества и надеется, что предложенная милость не воспримется за остывшее желание и появившееся равнодушие, что решительность и дерзость наконец придут на место терзающего возмездия. Хват за изгиб талии, на бедре тёплая ладонь и ширина плеч по ту сторону от неё – всё знакомо до боли от скованного перевозбуждения, но он молчит, не просит, тешится тлеющим взглядом зелёных глаз, въедающимся в подкорку: наверное, Кириллу не совсем удобно тесниться у изножья, но так у Макарова есть хотя бы маленькое чувство превосходства; так он лицезреет, что с ним делают, и искры, на которые не способен повлиять в полной мере. Так он завышающе недосягаемую самооценку испепеляется от ожидания.       Терпение никогда не лечило душу – каждый раз бьёт по ней наотмашь.       Осязает он лучше, чем видит из-под полуприкрытых век и пелены: жар дыхания над головкой, грубая кожа, стирающая запястья, успокаивающее и едва ощутимое поглаживание подушечкой мизинца по изнеженному бедру и ворох скапливающейся агрессии от продолжительного бездействия. Привлекающее внимание подталкивание колена виском и внимательный взгляд, ловящий интерес сверху, протягивающийся под звоном мимолётного поцелуя в венку на члене – бесполезная сентиментальность: Лёшу нервирует искажённое мнение о себе как о неопытном недотроге и намерение смягчить прохладу кончиков пальцев, споткнувшихся об оксюморонное тепло между ягодиц, будто продравшие от контраста мурашки, разошедшийся по уголку нижней губы укус и напряжённое смаргивание говорят хоть о чём-нибудь, кроме мандража предвкушения.       Он не может не храбриться, чем до ужаса смешит Гречкина, согревающего дыханием и самодовольной улыбкой сгиб колена: он отвернулся от кривящегося в наигранно страдные эмоции лица вовсе не из-за отсутствия интереса к переменам, а необъяснимого желания вывести в абсолют отпечатанное в мутной голубизне глаз раздражение посвящённым не ему упоением. Сначала он чувствует, как Макаров разъедает его оголённый торс взглядом и укрощающе дрожь напрягает бёдра, как на плече, лишающе отвлекающего манёвра, оказывается тяжесть закинутой ноги, а потом окольцовывающую нежность внутреннего жара и податливости манёврам. Конечно, он не первый партнёр-парень, но, вероятно, самый интересный из них, сиюминутно не срывающий маску безразличия от юркнувшей вглубь фаланги.       Тянуще, поначалу неприятно до сжатия кулаков, жгуче, окончательно растапливающе реки возбуждения, но Лёша лишь чертит резиной подошвы ниже лопатки и вымученно жмурится, доводит тяжёлый выдох до высящегося стона от собственной тугости. Вдруг ухмыляется дико, безумно пожирает глазами зеркалящий неистовство оскал, склонив голову к плечу, пробуждает испуганное безрассудство – поменялся в выражении так быстро, словно словил неизъяснимое наслаждение от ощущения выматывающего дискомфорта, словно только его и ждал – глядишь, заливисто рассмеётся от обходительного оглаживания чувствительных стенок отпечатком пальца и проносящейся кометы щекотливого удовольствия: он внешне потешается, возвращает насмешку и бесчувственность, но в глубине зазнайство угасает спичкой, лишённой кислорода.       Дышать ведь и правда перестаёт, когда внутри ещё один палец тает и растворяется, – туман перед ним падает, и серебристая ткань блузки сразу ощутимее лоснится к коже цвета сгущённого молока так же, как влажные губы к прильнувшему бедру. Он не хочет, он сдерживается, остервенело вгрызается в свою гордость, но Кирилл пластичным касанием к выступу простаты залезает слишком высоко, до неприступного сердца, и выпихивает из груди режущий горло стон, лелеющий надежду на большее откровение, из-за которого змей ужаленного самолюбия выгрызает дыру, праздная улыбка напротив выглядит высмеивающей, а подготовка теряет всякий смысл – теперь он желает себя наказать, дать по сделавшимся идиотскими веснушкам звонкую пощёчину и принудить навредить, сделать так больно, чтобы он забыл слово «приятно».       По его мнению, он, показав истину, облажался. По чужому – сделал героический поступок. — С-сделай мне так же больно, как я тому... Хочу узнать, каково это.       Здоровым разумом он бы сообразил, что физической болью моральный раскол не покроешь. Он бы даже скромно, переступая через себя, отблагодарил за игнорирование просьбы. Он бы не скрывал удовольствия от пуль взглядов, прожигающих шкуру и въедающихся настолько, что щёлочью не вывести, и ласк. Но он ненормальный, не обращает внимания на колыхания постельного белья и кражу выветрившегося парфюма с шеи, на его испивание, что в нём тонут и им напитываются, на то, что сам оголяет ухо и подставляется под робкий, особенный поцелуй, а только на подкрадывающийся холод смазки и затёкшие руки. Не замечает и как бережно поправляют декоративные ушки, как касания-перья щекочут поместившуюся в свободную ладонь неровность талии и жадное рассматривание рассыпанных как мильфлёр родинок на оголённых рёбрах. — Ты сам себе вред несёшь.       Жарко – холодно: он потерялся и даже не уверен, была ли правдой короткая фраза в мочку, лишь вторит роковой, протяжный стон, когда ощущает секундное напряжение мышц от выросшего натяжения и мягкий захват головки губами, прячущими ловкие движения языка по уретре. Если бы Лёша мог, вцепился бы во взлохмаченный отросший блонд и заткнул нравоучения своим членом ещё раньше – раздражает мудрёная болтовня до скрежета сжавшихся зубов, но разве что греет где-то внизу живота от мурашек интимности и резонации голосовых связок, от блаженной поступи внимания к его возбуждению и гибких пальцев внутри, разрозненно скользящих по стенкам то быстро, то медленно, жадно исследуя тугость и из раза в раз хаотично, но чутко надавливая на простату.       Макаров обжигается своими бесконтрольными выстанываниями и чужой уверенностью, когда его без спроса вырывают из отрады небытия и лишают красок, накрыв глаза ладонью и грубо закинув голову назад, в мягкость подушки. Может, сейчас он поймёт, что Гречкин имел в виду. Может, позволит себе отбросить зазнайство и проявит скрываемое ответвление эго: зацветёт новыми цветами и оттенками голоса, раскроет каждую клетку кожи, пестрящей танцующими кристаллами росы-испарины напряжения, внешнему зверству, которое хочет впиться в его вены и открыть для себя нового хозяина. Но в него больше не влезет – собственная дикость выливается через края немым вскриком в момент, когда яркий диссонанс тепла и прохлады тривиальным толчком выводит порочность на внимательное обозрение.       Он даже не обратил внимания на то, как без задней мысли и помысла приобнял голенями, повисшими на сильных предплечьях, талию, доверяя своё равновесие и глубину проникновения, но с первых мгновений настырно подстраивается ноющей спиной под угол, чтобы Кирилл, ухищряясь мгновенно его менять, всё равно попадал по простате, хищно ухмылялся, царапал расстёгнутой молнией белый шоколад кожи ягодиц из-за резкости толчков и тенями взгляда играл с потерянным, мечущимся от расплывающегося потолка до раскованного разреза глаз напротив. Он по-своему выиграл, уронил паука с лески спокойствия, забрался на цепляющуюся высотой вершину мира и утонул в мягкости подушки по-новому; по-своему проиграл, скатился в эйфоричное обожание и зависимость от вырывающихся сквозь сжатые зубы стонов, обволакивающих обкусанные губы.       Ничья.       Такой секс Гречкин любит – с грубостью и нежностью, с неким вызовом: нравится, когда чья-то кожа мягко покрывает ладонь, когда в нужных местах непокорно дерзят, когда бёдра сами скользят к его собственным с ненасытным намерением получить всю щедрость; по нраву тяжесть людского тела на своём, пусть замаскированное удовольствие на дне чужих зрачков и незабвенная красота уникального голоса. Ему наркотиком круче экстази кажется головокружение от закидывания назад головы в момент прорывающихся вскриков Лёши, когда он ещё и неразгаданного оттенка серого глаза наверх, к возвышенному наслаждению, подкатывает, наверняка кулаки сжимает и несильно ёжится, заставляя замедлиться на томительную секунду.       Есть в его голосе неповторимость – неопределённая высота и колеблющийся тон, – которая даже сквозь зубы рвётся наружу, и по ту сторону реальности кажется желание услышать всё великолепие несомненно приторных стонов. Кирилл фибрами души осязает, как взыскательно обвивают цепким неустойчивым взором, как уже намеренно сжимают член и оставляют в себе на подольше, дёргают руками и звенят металлической пряжкой, как хотят обратиться с настойчивой просьбой. Сам не начинает говорить – обожает, когда изнывают, выгибаются в позвоночнике, подрагивают бёдрами от подкатывающего оргазма, ощущают каждую венку и трепет на длине, когда холодными мурашками покрываются вновь и вновь, а непослушная чёлка липнет к испарине. Горделивых обожает. — Ид-ди... — Макаров прерывается, жмурится, затыкает высокий вскрик от рывка, — сюда. Ближе. Н-не церемонься со мной, не сломал и не сломаешь. Развяжи меня, и я п-покажу тебе всё.       Бессвязный и бессмысленный набор слов с бесконечностью заиканий. Никогда не церемонился. Лёгкость и лязг пряжки об паркет. Куда ещё больше показывать? Но едва успевает опереться руками чуть ниже струящегося узора прямых прядей, выбитым вздохом пылающее ухо ошпарить и прильнуть настолько близко, что физически чувствует змеящуюся гадкую ухмылку, как онемевшие ладони нашаривают ягодицы и, из последних сил надавив, вгоняют его глубоко-глубоко, до осевших звёзд на стенках лёгких: в вырвавшемся откровении пошлость, нирвана и долгожданность, что-то неописуемое новое, что-то, от чего горькие от грубых слов губы низменно разъединяются и в глитче привлекают обманчивой сладостью, от чего кончики пальцев поверх джинсов кажутся окрашенными ядом чёрной вдовы, вливающими все его запасы, пока он не сдохнет от отравления. Отравления уникальным почерком стонов.       Открытых, жгучих, сладких, высоких. Бесконечность прилагательных, неиссякаемость животного удовольствия, испарившего всякую дерзость, в мутных парах глаз и страстях, опаляющих губы пожарами. Лёша дотронуться до них хочет, обжечься, окончательно сгореть: дотягивается, свои против чужих обращает, тыкается в тугую улыбку, зажато выстанывая и безжалостно хватаясь не сгибающимися пальцами за высветленные волосы на загривке. Кириллу всё равно на боль – он поддевает кончиком языка верхнюю губу, проводит по оголившимся зубам, ощущает каждую впадинку и ровность и поддевает клыки, он безразличен к требовательному намёку на поцелуй – лишь толкается в небрежном, разрозненном ритме, подгоняемым рукой, запыхается в веснушчатые щёки и ловит каждый надсадный, тяжелеющий скулёж отчаяния и пылкости скорого оргазма. — По... целуй меня, — Макаров сбивчиво клянчит, безнадёжно тряся плечо напротив рукой.        ...Устало откидывается на подушку, нервно проезжается макушкой по сатину, царапает принт на широкой спине тонкими пальцами, хватающимися за каждую складку мягкой ткани, и гнёт шею аркой: вот знакомый импульс пузырьками поднимается до пламенеющих лёгких, вот сжимаются мышцы всего тела, пятнами плывёт позолота интерьерных акцентов, а на губах растекается лоснящееся слизывание возвышающегося протяжного, приторного стона, пока под бесконтрольную мелкую дрожь Гречкин настойчиво цепляется языком за его, перехватывает трепетные ладони, на которых мгновенно таят прикосновения под беспорядочные вздохи, вжимая в матрас, выстукивает по нёбу собственный пик наслаждения. Кирилл не целует, не подчиняется снова – выжирает все проглоченные вместе со слюной стоны.       Не целует – разъедает, как кислота, обгладывает, напирает и последние силы отдаёт на предельные покачивания бёдрами, передаёт с губ на губы всё невысказанное и повторяет сказанное, напоминает стиль своих раскованных фрикций и атлетичные черты тела, будто Лёша мог забыть: он ведь никогда не бросит в пустоту вечности даже язык, страстно слизывающий с поджавшегося низа живота белёсые капли смеси их сперм, то, как ладони напористо не отпускают его и как солоноватая смесь томится на кончике пару секунд, а зелёные глаза непреложно любопытно смотрят снизу, изучают запылённое одобрение, пока парень не впустит её глубже в горло. И улыбнётся. Так же клыкасто и задорно – по-другому не умеет.       Теперь только Лёша по-новому способен.