~
9 марта 2024 г. в 13:41
Фредерик не в силах сказать, как все дошло до этого.
В какой момент обычный вечер совместный, что должен был быть всецело посвящен грядущей постановке, перешел все грани дозволенного и значительно повысил рейтинг повествования.
Отчего же заместо обсуждения планов, их уста сошлись во влажном поцелуе, от коего разум едва ли не плавится в стремлении ощутить большее.
Неведомо Фредерику чем вызвано столь яркое желание, выходящее за все рамки разумного, кои композитор столь тщательно устанавливал в своей голове.
Почему вопреки всему он хочет, нет, отчаянно жаждет грядущее, сбивчиво умоляя не останавливаться, и вместе с тем пытаясь прочь сбежать, забыв происходящее подобно кошмару ночному.
Все то, что тяжкие годы возводилось, рушится в одночасье. Тлеет под вереницей обжигающих поцелуев, покуда все тело громогласно умоляет о продолжении.
И не в силах ответить Крайбург самому себе на вопрос простой - когда роковая ошибка была допущена?
В какой момент позволил себе он отдаться в руки дьявола в прямом и переносном смысле?
Сейчас, покуда позволяет Орфею прикасаться к себе в местах сокровенных?
Или гораздо ранее? Несколько месяцев назад, когда не посмел он выкинуть робко подложенную под его дверь записку, повествующую о запретных чувствах со стороны новеллиста?
Или же в момент, когда не просто не сжег столь греховный текст, но и посмел ответить?
Раз за разом аккуратно выводя чернилами витиеватые буквы вульгарного содержания и отвечая на бесстыдный флирт новеллиста, от коего кончики ушей пылали ярким маревом, клялся Крайбург самому себе — это последний раз.
Больше ни в жизнь не посмеет он не только поднять подложенную Орфеем под дверь записку, но и вовсе взять перо в руки, намереваясь ответить.
И каждый раз лукавый самообман рушился на части, лишь стоило заветному пергаменту запестрить на пороге.
Отрицать происходящее и вместе с оным отчаянно цепляться за момент руками, продлевая стенания собственные — из крайности в крайность мечется Крайбург, не позволяя самому себе всецело насладиться сахарным ядом терпких поцелуев Орфея.
Ворох мыслей отчаянным роем клубится в голове, оглушая переизбытком теорий и попыток объяснить самому себе всю сакральную суть происходящего.
Отыскать ответ на причину, из-за коей безмерно сильно жаждет он воплотить в реальность все то, о чем писал Орфей в записках аккуратных. Испробовать каждую часть и вкусить запретный плод всех запретных слогов, о коих не то что думать, кои читать стыдно было.
Но затмевает собою все неуместные нынче мысли невыносимое желание стать ближе. Прильнуть к оголенной коже и слиться воедино, позволив своему сущему истлеть в бездонном пламени греховной страсти.
Успеет он найти ответ чуть позже. Разгадка сей тайны никуда не убежит, ибо улики еще долго будут сверкать на теле алыми созвездиями, кои не сокрыть высоким воротником рубашки, а пред очами обязательно еще не один раз всплывут всполохи событий греховного единения.
Нотные бумаги, ворох заметок — с вычурной осторожностью все в сторону отодвигается, освобождая место для увлеченных страстью мужчин. Даже в состоянии, когда разум задурманен лишним бокалом крепкого вина, а тело пылает от невыносимого возбуждения, не позволяют они себе с головою нырнуть в омут страсти, да скинуть все столь неуместные листы на пол.
Хотя, честно, хочется поступить именно так.
Велико желание к чертям освободить весь стол, призывая испещренные чернилами бумаги взмыть ввысь и разлететься по кабинету подобно белоснежным комьям снега за окном — и все ради того, чтобы на несколько секунд быстрее утолить жажду изнывающего от нехватки внимания тела.
Поверхность дубового стола кажется излишне жесткой на контрасте с мягкими прикосновениями Орфея. Фредерик чуть ерзает, стараясь принять более комфортное положение, но едва ли у него выходит отстраниться — увлеченный страстью новеллист не позволяет Крайбургу и с места сдвинуться, притягивая к себе непозволительно близко, да неустанно осыпая бледную шею вереницей чувственных поцелуев.
Глас разума громогласной сиреной кричит о нужде оттолкнуть от себя писателя, яростно воскликнув о том, как смеет себе позволять он подобное. Возмутиться, напомнив о недопустимости столь вульгарного поведения и осыпав писателя уничижающими оскорблениями относительно предпочтений мужчины.
Но вопреки всему, Фредерик лишь голову в сторону отклоняет сильнее, даруя большую площадь для ласковых поцелуев.
И окончательно рушится мир на «до» и «после» в момент, когда сам он руки на плечи чужие кладет, притягивая ближе.
В ночь элегантную позволить можно похоти разум затуманить. Забыть обо всем, низвергнув сущее в зыбучие пески струящихся по телу электрических волн. И в бархатном мраке никто не увидит, как льнут двое друг к другу, кружась в порочном вальсе запретных желаний.
Дурманит голову тяжесть прикосновений пальцев виртуозных, что без стыда и совести забираются под белоснежную рубашку, да обжигают холодом, контрастируя с разгоряченным телом.
Невольно ерзает Фредерик под гнетом рук писателя, стараясь избежать ожогов от пальцев леденящих, и вместе с тем желая ощущать их как можно больше.
Из крайности в крайность, но и не допуская мысли о том, чтобы оттолкнуть от себя Орфея.
Наоборот.
Безмерно велико желание всуе взмолить о большем.
Чувствует устами Орфей, как трепетно бьется жизнь композитора под молочной кожей. Сладостно дурманит жаждой, и не в силах писатель не поддаться искушению. Нет запрета не действия оные — бархатный покров ночи сокроет от глаз любопытных то, как двое господ ступают за границы дозволенного, упиваясь запретным плодом.
И покуда руки Композитора на плечах собственных не отталкивают, а наоборот лишь сжимают меж пальцев ткань накрахмаленного пиджака, нет нужды останавливаться.
Томный выдох слетает с уст Фредерика в ту же секунду, когда сверкают в свете луны безмолвной белоснежные зубы писателя, что опосля низвергнут невыносимую эйфорию оглушающего наслаждения по телу. Укус недостаточно силен, чтобы разорвать бледную кожу, однако всполохи тягучей боли вопреки всему даруют доселе неизведанное удовольствие.
Собственный стон кажется Фредерику оглушающим в царящей тишине поместья.
Смущенный сорвавшимися с уст звуками, композитор спешно прикрывает рот тыльной стороной ладони и отворачивается в сторону.
И улыбается Орфей беззлобно, находя сей факт донельзя очаровательным. Что не происходящего смутился композитор сильнее всего, а собственного полутона, полного наслаждения и невысказанной мольбы о большем.
— Не стоит стесняться, - бархатный шепот новеллиста обжигает ухо композитора, отдаваясь волной мурашек во всем теле, — Я хочу слышать вас, господин Крайбург.
— Но если…
— Боитесь разбудить кого-либо?
Орфей не дает мужчине закончить мысль, прерывая того на полуслове. Отвлекает Фредерика от собственного смущения, плавно забираясь пальцами под край перчатки. Столь ничтожное действие, но кажется Крайбургу оно в момент данный донельзя интимным.
— Дверь заперта, не стоит переживать. Никто нас не увидит. А ежели услышит, то, - новеллист, едва ощутимо прикусывая мочку уха в желании отвлечь композитора от неуместных сомнений, отчего Фредерик издает несдержанный полустон, — Пусть завидует.
Вполголоса речи влюбленные неустанно глаголет Орфей, с элегантной грацией хватаясь за нити восприятия. Ворох комплиментов, признаний в чувствах и высокопарные слоги о красоте Крайбурга — новеллист и пишет события грядущие, и антагонистом является, по велению собственному уводя нить повествования лишь в ему угодное русло.
Дурманит разум томным шепотом необузданной похоти, окутывая душу бархатной вуалью вожделения — знает писатель какое слово подобрать необходимо, дабы пробиться гласом собственным в самые потаенные уголки души чужой.
Кружит Орфей Фредерика в нежном танце слов, слагая метафоры из тонкого шелка нитей любви. Тихие комплименты вкупе с тягучим медом вожделенных признаний — Крайбург цепляется за каждое высокопарное слово новеллиста, отпечатывая их в глубине собственного сердца. Запоминая каждую нотку в гласе писателя, словно страшась, что больше никогда не услышит он подобных слов и не окунется с головою в удушающий бархат чувств взаимных.
Жгучими ласками выводит Орфей в сердце композитора строки, что нежности полны. Пронизывает абзацами приятных воспоминаний о вечерах совместных, испещряя доселе нетронутые страницы чернилами невысказанных желаний.
Все это — роман их любви, в час полночный воплотившийся со страниц потаенных желаний.
История, в коей каждая глава раскрывает таящиеся в глубинах души чувства, подводя чарующую нить повествования к предвосхищающему финалу.
Элегантность драмы, бархат романа и пряность повседневности — все складывается в чарующую литературу общего повествования. В историю о переплетенных судьбах, что написана чернилами сокровенных грез и дурманит разум оголенной искренностью единения двух сердец.
— Господин Орфей, - на выдохе шепчет Крайбург, облизывая пересохшие губы.
— М-м? – слышны в голосе писателя неприкрытые нотки интереса. Заинтригован он тем, что сказать желает окликнувший его Фредерик.
— Пожалуйста.
Не в силах озвучить Композитор столь похабную просьбу, оттого старается он выразить желание путем языка тела. Подается вперед, прижимаясь к писателю. Да так, что не сможет не ощутить Орфей как упирается в него ощутимое свидетельство чужого возбуждения.
— Ох? - шумно выдыхает писатель, и Фредерик готов сгореть от стыда в момент данный, — Но, прошу, будьте столь любезны пояснить мне. Что именно вы подразумеваете, говоря «пожалуйста»?
— Господин Орфей, - изрекает Крайбург сквозь зубы, взгляд исподлобья на писателя бросая, — Будьте столь любезны оставить ваши издевки на утро.
— И это говорит мне тот, кто смеет дразниться?
И прежде, чем успевает Фредерик ответное возмущение выказать, широкая ладонь новеллиста опускается ниже, четко на промежность. Сжимает несильно, но достаточно ощутимо, дабы композитор шумно выдохнул и подался вперед, навстречу желаемым ласкам.
Пробегаются по телу Фредерика тягучие волны возбуждения. Похоть, разврат – все то, что струится нынче в венах его, полностью нивелировав собою маячащие на периферии сознания мысли о прекращении.
Больше, сильнее, и подается Крайбург вперед, негласно умоляя продолжить.
Однако глух Орфей остается к просьбам чужим. Ни к чему торопить события, доколе можно растянуть удовольствие и вкусить все соки плода запретного.
Старается писатель запечатлеть столь чарующую картину в голове своей; запомнить образ Фредерика до мельчайших деталей, начиная от дрожащих ресниц и заканчивая тем, как неосознанно прижимает он к себе новеллиста ногой в жажде получить разрядку.
Запомнить все и сразу, а после воспроизвести не только пред глазами, но и сложить роман запретной любви на белоснежном пергаменте — посвятить композитору свое может и не лучшее, но самое искреннее творение, изданное лишь в единственном экземпляре.
— Господин Крайбург, - Орфей проводит кончиками пальцев по щеке мужчины, за подбородок голову чуть выше поднимает, призывая заглянуть себе в глаза, — Как далеко вы позволите зайти мне?
Но лишь взглянув на писателя, сходит с ума Фредерик от тягучего янтаря очей напротив. От того, как затянуты глаза новеллиста вязкой пеленою вожделения порочного, а будоражащий кровь блеск возбуждения сверкает сквозь тьму окутывающую, призывая вместе с собою занырнуть в бескрайний омут запретных удовольствий.
И кто такой он, дабы отказываться от столь соблазнительного приглашения?
— Так далеко, - тихо шепчет Крайбург, облизывая губы пересохшие, — Как далеко посмели вы зайти в письмах ваших.
— Воля ваша. Но может быть, вы позволите мне в сей час написать новые строки? - непозволительно близко наклоняется Орфей. Так, что горячее дыхание обжигает губы композитора, — И зайти в повествовании совсем немного дальше?
Новеллист оглаживает рукой выраженную талию Фредерика. Плавно ниже опускается, недвусмысленно сжимая ягодицы любовника, да лисьим взглядом прожигая саму душу.
— Господин Крайбург. Фредерик. Позволите ли вы мне удовлетворить вас так, как не смел никто ранее? Позволите ли вы, - Орфей наклоняется еще чуть ближе, невесомо прикоснувшись к губам композитора, — Показать вам то, как сильна моя любовь к вам?
Но не следует ответа на вопрос столь важный. Словно завороженный, Крайбург подается вперед. Без задней мысли впивается в уста чужие жадным поцелуем. Отчаянным, рваным, словно лишь отстранись он на долю секунды, и исчезнет Орфей в сладостной дымке разбитых надежд.
Отвернется от него подобно тем, кого когда-то смел называть Фредерик самыми близкими людьми; отречется в момент слабости, похоронив горе-любовника под ворохом лукавых обещаний.
Крайбург тянет на себя писателя, крепкой хваткой сжимая лицо любовника. Целуется словно зверь изголодавшийся, впиваясь в уста чужие с невероятным рвением и жаждой, и даже момент удара зубов о зубы ничуть не умаляет композитора. Без капли стеснения ласкает Фредерик языком рот влажный, покуда слюна сверкает на губах сродни соку запретного плода.
Однако Орфей совершенно не против подобного расклада. Наоборот, рад оному безмерно — давеча грезил новеллист о распаленном Крайбурге, кой отчета деяниям не отдает, да идет на поводу у собственного возбуждения, впиваясь в губы чужие с отчаянным желанием вкусить как можно больше.
Стекают чернила любви с уст любовников. Пишутся оными страницы романа, где каждая строка эхом воспевает о чувствах возвышенных. О любви, о нужде друг в друге и оглушающей привязанности, в коей потонули их души безвозвратно, сплетаясь в единую картину общего повествования.
Путаясь в собственных пальцах, Фредерик спешно расстегивает рубашку Орфея. Цепляется за бедные пуговицы так, словно он утопающий, кой отчаянно хватается за спасительную соломинку.
Плотские утехи подобны пучине. С каждой секундой лишь сильнее тонешь в окутывающей душу бездне запретного удовольствия, и отвлечься от греховной страсти лишь раз ее вкусив уже невозможно. Не тогда, когда умелые руки писателя играют симфонию наслаждения на струнах эрогенных зон.
Больше. Сильнее. Вся та любовь, что ранее сверкала чернилами на подложенных под дверь записках, нынче должна воссиять ослепляющей реальностью.
— Прошу, - едва различимый шепот слетает с уст Фредерика сквозь шумный выдох, — Прошу, еще.
Тонкая нить слюны сверкает меж опухшими от поцелуя губами. Крайбург дышит рвано, жадно хватает крупицы кислорода, тщетно силясь отдышаться.
И вместе с оным ни на йоту не ослабляет хватку рук собственных — все так же сжимает он пальцами лицо писателя, затуманенным взором смотря прямо в очи напротив.
Нет ни единой осознанной мысли в глазах Композитора. Только всепоглощающая пелена возбуждения вкупе с животной страстью, что из года в год подавлялась Фредериком и нынче низвергнулась в одночасье испепеляющей жаждой ощутить любовь.
Ласку, внимание; все то, что позабыто было под ворохом лет и отсутствия признания.
— Что вы сказали, господин Крайбург? Я вас не расслышал. Пожалуйста, не сочтите за наглость просьбу повторить.
Издевается. Фредерик едва сдерживается, чтобы не разразиться гневной тирадой о неуместности оного и что язвить нынче моветоном будет. Знает — не возымеют его слова никакого эффекта с новеллистом, кой вопреки всему лишь больше раззадорится.
И заместо громогласного монолога Крайбург тянется ко стоящей неподалеку бутылке.
За вечер они едва к ней притронулись, опустошив дай бог лишь пару бокалов, но теперь композитор намерен исправить сию оплошность.
Порицание общества за связь запретную, разрушенные пред собою же моральные установки — все потом будет, поутру гласом совести задушит. А сейчас желает он ощущать только обжигающую горечь алкоголя в глотке, да теплые прикосновения Орфея, дарующие заветную любовь и воплощающие в реальность самые сокровенные желания.
— Орфей, - Фредерик едва ли не откидывает бутылку в сторону и прижимается к новеллисту излишне близко, — Покажите мне то, как сильна ваша любовь. Молю вас, даруйте мне все и больше, покажите мне- Ах!
Не успев договорить желаемое, срывается Крайбург на протяжный стон и тут же закрывает рот тыльной стороной ладони. Возобновившиеся ласки Орфея на разгоряченном теле кажутся донельзя яркими, обжигающими настолько, что Фредерику хочется взвыть от оглушающего желания ощутить широкие ладони писателя везде, где только можно и нельзя.
Изнывающий от нехватки внимания член реагирует на прикосновения писателя мириадами электрических всполохов во всем теле, что опосля низвергнутся с уст порочными стонами и сбивчивыми мольбами не прекращать. Даровать больше, стать ближе — не отдает отчета Крайбург тому, о чем именно молит он Орфея, под гнетом опьяняющего вожделения расплавив остатки гордости.
Новеллист давит на плечи Фредерика, призывая композитора лечь спиною на дубовый стол. Подобная поза по мнению Орфея будет куда удобнее, коли желает он осыпать тягучими словно патока ласками Крайбурга, да любоваться открывшейся его взору красотой чужого тела.
Смятая рубашка, покрытая яркой россыпью засосов когда-то бледная шея, да растрепанные по всему столу светлые локоны — очаровательно.
Орфей прерывисто выдыхает, в улыбке расплываясь. Реальность куда лучше, чем самые потаенные фантазии, и каким бы богатым не было воображение писателя, не в силах даже он передать всю ту красоту Крайбурга.
Не сыскать на всем белом свете тех слов, что смогут хоть на толику приблизить читающего к истинному положению дел; нет ни единого слога возвышенного, кой мог бы поведать о сокровенном и донести до страждущего как же в самом деле притягателен разложенный на столе композитор.
— Видели бы вы себя сейчас, - Орфей проводит ладонью по ключицам Фредерика. Очерчивает грудные мышцы, витиеватыми движениями плавно опускаясь ниже, — Вы словно сошли с античных картин, очаровывая меня своим великолепием. Столь красивы, столь статны, Вы — моя муза, обретшая плоть и кровь. И я готов воспевать до хрипоты серенады, посвященные моей любви к вам.
Новеллист говорит с тихим придыханием, небольшой хрипотцой от пересохшего горла. Но совершенно не волнуют нынче писателя собственные ощущения, покуда пред ним находится в неглиже столь прекрасное творение. Произведение искусства, к коему прикасаться хочется с влюбленным благоговейным трепетом, а опосля слагать баллады о невыносимой красоте и струящимся в каждом движении обворожительном очаровании.
Сколько угодно может храбриться Крайбург, делая вид, что слова иных совершенно не достигают его изувеченного сердца. Что глух он к речам чужим, все мимо ушей пропускает, но кардинально разнится реальное положение дел с ведомой композитором игрою напускного величия.
И прост сей факт.
Все слышит Фредерик, каждое слово находит отклик в сердце даже несмотря на хладный образ и взгляд безучастный. И комплименты, разговоры на темы запретные — его ахиллесова пята. Слабость, страх, что вновь то лишь ложь лицемерная, и вместе с оным тонкая нить сияющей надежды на искренность говорящего. На то, что не будут сотканы речи нитями лукавого притворства, воспевающих об обманчивых истинах, а наоборот — очаруют слушателя оголенной прямотой, что литься будет из недр самого сердца.
И знает Фредерик — нет и толики лжи в речах Орфея. Верить в факт сей хочет, убеждая самого себя и добровольно утопая в парадоксальном самообмане.
— Меньше слов, прошу вас, - Крайбург рукою прикрывает лицо, стараясь скрыть яркий румянец смущения на щеках собственных. И невдомек композитору, что и без оного весь он алый от испепеляющего все сущее возбуждения.
— Больше дела? – Орфей виртуозно изворачивает сказанное Фредериком против него же, расплывшись в предвкушающей ухмылке, — Как пожелаете.
Новеллист выпрямляется, ладонью волосы каштановые назад заправляет, и смотрит затуманенным от возбуждения взором на Крайбурга. Безмерно велико желание и дальше любоваться возлежащем пред ним композитором. Ласкать взглядом каждый сантиметр молочной кожи, растягивая чарующий момент до бесконечности.
Но все потом. Успеется.
Сейчас единственное, что важным быть должно — хриплый голос, кой шепотом бархатным умоляет даровать большее распаленному от возбуждения телу.
И разве можно отказать Фредерику, покуда в мольбах трепетных тянет он руки к тебе?
Ох, отнюдь. И расплывшись в глупой влюбленной улыбке, Орфей позволяет мужчине обвить свою шею руками, да льнет к искусанным устам с тягучим нежным поцелуем.
В час столь поздний, покуда двое под покровом ночи разделяют одно дыхание на двоих, воплотятся в реальность все потаенные желания, растекаясь по венам чернилами порочного вожделения.
Касаться Фредерика — сплошное удовольствие для искушенного грядущим актом писателя.
Кожа композитора невероятно мягкая, нежная. Кажется Орфею, что лишь надави чуть сильнее, и наверняка поутру расцветут на теле синие следы запретной близости, и оттого действует новеллист излишне осторожно.
Так, словно хрупок Крайбург сродни кукле фарфоровой; неприкосновенен как самое великое произведение искусства, на кое лишь смотреть дозволено и восхищаться.
Руки у Орфея — теплые, мягкие. Окутывают ворохом прикосновений чувственное тело партнера, увлекая мысли в хаотичный танец желания, покуда сладострастное вожделение дурманит разум.
И плавится Фредерик под жаром рук писателя, томными выдохами моля о большем. Стесняясь, стыдливо прикрывая рот тыльной стороной ладони, но все же млея от ощущения пальцев чужих на собственной оголенной коже и содрогаясь в сладостной дрожи в миг, когда писатель бесстыдно оказывает излишне сильные ласки зонам эрогенным.
Медленно, неспешно осыпает ворохом ласковых прикосновений торс композитора, оставляя устами влажную дорожку поцелуев на лихорадочно вздымающейся груди. Сжимает губами алую бусину соска, оттягивает едва ощутимо, но даже столь ничтожного действия достаточно, дабы Крайбург запрокинул голову от удовольствия — не познавший ранее тягость близости с мужчиной, Фредерик словно впервые ложе с кем-то делит, теряясь в доселе табуированных чувствах.
Распаленное тело композитора отвечает на мельчайшую ласку с невероятной искренностью, воспевая о наслаждении едва сдерживаемыми стонами и сладостной дрожью. Открытый, очаровательный — извивается под вереницей ласк подобно змею, до боли сильно прогибаясь в спине и царапая ногтями стол дубовый.
Пестрящие дурманящей искренностью чувства Крайбурга пьянят ничуть не хуже, чем терпкий алкоголь. Амброзия, коей Орфей без толики сомнений упивается, позволяя сокам греховным стекать по устам.
Каждый поцелуй горький, каждое прикосновение пальцев к обнаженной коже — все оседает на душе янтарным медом, кой вязко окутывает собою последние остатки разумного. Тянется сладостной патокой вожделения, закручиваясь узлом бабочек в низу живота.
Орфей опускается рукою ниже, очерчивая лобок композитора. Дразнится, превращая тягостные прелюдии с настоящую сладостную пытку. Но изводить Фредерик; наблюдать, как мечется по столу возлюбленный его, сгорая от невыносимого жара и ублажая слух томными стонами — сплошное удовольствие.
Ловко расстегнув брюки мужчины, нарочито медленно переносит Орфей руку на член композитора. Настолько возбужденный и влажный — и не сдерживает сам писатель томного выдоха, осознавая, как сильно на самом деле распален Фредерик.
Все это лучший комплимент его стараниям. Самый чарующий и искренний, кой не подделать пером — ложными речи быть могут, но столь яркая реакция тела не оставит и права сомневаться в желании партнера. В чувствах, что излагались на бумаге сухими чернилами и нынче подтверждаются в час полночный.
— Вы так…
Орфей шумно выдыхает, прерывая самого себя. Хочется писателю высказать все то, что думает он о состоянии композитора, но вовремя останавливается – понимает, не выдержит Фредерик настолько вульгарных речей.
— Вы прекрасны, господин Крайбург.
Срывается композитор на стоны от испепеляющих всполохов возбуждения. Содрогается от тлеющей истомы, что пробегается волнами электрическими по всему телу в моменты, когда Орфей касается истекающего смазкой члена, проходясь пальцами по всему стволу. Лишенный внимания столь долго и возбужденный до невозможности сильно, сходит Фредерик с ума от невесомых прикосновений, отчаянно желая большего.
Влечение дурманит. Затмевает все вокруг пеленою вожделенной похоти, и извивается Крайбург под напором ласк столь трепетных, кои неумолимо плавят остатки сомнений тягучим безумием непредсказуемости.
Невольно подается Фредерик бедрами вперед. Толкается в кольцо пальцев навстречу удовольствию, прикрывая глаза от оглушающего наслаждения.
— Прошу вас, - переливчатый шепот складывается в несдержанную просьбу, — Господин Орфей, прошу, еще…!
И как отказать в просьбе столь прелестной?
Орфей лукаво усмехается, на долю секунды очи прикрывая. Слышать речи подобные от возлюбленного сродни бальзаму на уши — и многое готов отдать писатель, дабы из раза в раз воспевал Фредерик ему симфонию любви и жажды слиться воедино.
Вместе с телом оголена душа. Открыта на распашку, позволяя заглянуть в каждый потаённый уголок и воплотить желаемое в реальность.
Ложные истины воспеваются под покровом ночи, греховными ласками переходя последнюю черту дозволенного. Единение двух тел в запретной страсти — может быть что-то более порицаемым? Ох, отнюдь.
И в глазах Орфея, сей плод похоти самый сладкий.
— Как пожелаете, любовь моя.
Новеллист нависает над Фредериком. Смотрит в глаза возлюбленного и тихо усмехается, когда замечает в уголках хрустальные слезы. И вовсе не печали аль чувств негативных, исключено – тот факт, что плачет Крайбург от невыносимого желания, сильно тешит эго писателя.
— Эта ночь принадлежит только вам. Мое сердце, - движением плавным, нежным, берет Орфей композитора за руку и прикладывает ладонь к груди своей, — Бьется в час сей только ради вас.
И понимает Композитор — поддался он чарам дьявола напротив.
Он должен гореть в аду за деяния свои. За каждую мысль, страсть и окутывающее сущее желание ощутить большее, судьба его — полыхать в пламени геенны огненной.
Но если Орфей — его персональный демон, то Фредерик охотно низвергнет самого себя в пучины ада.
Пламя уже поглотило души их. Так пусть теперь и тела воспылают.
И зарываясь рукою в спутанные локоны Орфея, Фредерик добровольно ступает за грань дозволенного, окунаясь в хаос чужого разума без толики сомнений.
В час столь поздний, покуда двое под покровом ночи разделяют одно дыхание на двоих, воплотятся в реальность все потаенные желания, растекаясь по венам чернилами порочного вожделения.
Орфей размазывает предэякулят по всему стволу, смотря прямо в глаза композитора. Ловит писатель каждую искру чарующих эмоций в очах возлюбленного, разделяя одно наслаждение на двоих.
Пусть собственная физиология громогласно кричит о нужде уделить внимание и себе, новеллист игнорирует позыв плоти. Ни к чему опускаться до низменного удовлетворения, когда можно возвысить душу свою на седьмое небо. Ментальное наслаждение, трепет сердца — то, чему Орфей большее предпочтение отдаст, игнорируя все остальное.
Собственное возбуждение никуда не убежит. А вот фейерверк в очах Фредерика; опьяняющая дрожь в теле возлюбленного — все то недолговечно, затухнет опосля оргазма оглушающего, оставив после себя только тягучие волны удовлетворения.
— Вы – свет очей моих, - шепчет тихо Орфей, невесомо целуя композитора во влажный висок, — Мой сладкий яд, который я желаю испить до дна и раствориться полностью. Ваши стоны – самая чудесная песнь, ласкающая мой слух, и молю – не сдерживайтесь. Позвольте мне услышать больше, не скрывайте от меня свидетельство вашего удовольствия.
И то, как дрогнул член Фредерика в руке, отзывается волной мурашек и в собственном теле. Столь искренняя реакция на слова простые будоражит душу, призывая говорить лишь больше. Вспомнить обо всем своем красноречии, излив водопад комплиментов на голову композитора.
— Вы - любовь моя. Сошедшая с картин античных муза, и поклоняюсь я пред вашим благолепием. Скажите – вам ведь хорошо? Чего хотите вы, чтобы сделал я? Мне ускорить ласки, аль может вы желаете помедленнее темп? Скажите, умоляю, ведь ночь сегодняшняя всецело вам посвящена. Я вам посвящен.
Фредерик сжимает пальцы на волосах новеллиста и настойчиво тянет писателя на себя, дабы припасть к устам любовника со смазанным поцелуем. Мажет губами, проходясь влажным языком по щеке и опаляя горячим дыханием кожу новеллиста.
Влажные звуки удовольствия наполняют комнату под аккомпанемент несдержанных стонов композитора. Распалившись, поначалу тихий Фредерик нынче оглушает Орфея невероятно очаровательным голосом, окутывая песнью наслаждения разум писателя в бархатную вуаль страсти.
Сквозь пелену возбуждения не в силах уже осознавать Крайбург о чем именно глаголит писатель. Ворох комплиментов, признаний в чувствах и высокопарные слоги о красоте композитора — все сливается воедино, образуя собою симфонию грядущей эйфории.
И цепляется Фредерик руками за каштановые локоны новеллиста, пытаясь хоть пару слов связать. Донести до Орфея, что еще вот-вот, и оргазм накроет с головою, но заместо желаемого с уст слетают только рваные стоны.
Чувствует новеллист, как пульсирует невероятно влажный член композитора. Как дрожит сам возлюбленный, отчаянно толкаясь навстречу ласкающей руке. И ни к чему слова - язык тела скажет все без них.
— Кончи, Фредерик, - Орфей покрывает невесомыми поцелуями лицо композитора; слизывает хрустальные слезы, упиваясь оными сродни амброзии сладостной, — Кончи для меня.
Бархатный голос Орфея едва пробивается сквозь вязкий дурман похоти, и тут же заглушается нахлынувшим экстазом, что вспыхивает пред глазами тысяча и одним фейерверком наслаждения.
Фредерик прогибается в спине до боли. Стонет надрывно, сладостно, под конец срываясь на бархатный хрип, покуда тело содрогается в оглушающей истоме. Экстазе, что свел с ума и разорвал тонкую нить связи с реальностью.
Проходится влажным языком Орфей по шее композитора, с упоением ловя дрожь кадыка возлюбленного. Целует трепетно, нежно, силясь через прикосновения выразить всю любовь свою в момент столь откровенный.
Мелькает в голове новеллиста мысль о том, что надобно руку вытереть — не брезгует писатель, вовсе нет, но слишком обильно кончил Крайбург, и дабы одежду не испачкать еще сильнее, необходимо семя хотя бы в платочек карманный собрать.
Орфей тянется к откинутому на край стола пиджаку, но прежде, чем успевает он взять желаемый элемент одежды, дрожащие руки Фредерика возвращают писателя в предыдущее положение.
— Еще немного, прошу, - льнет композитор к телу писателя. Обвивает руками шею и утыкается лицом в плечо мужчины, тихо нашептывая, — Умоляю, не уходи сейчас.
Орфей удивленно выдыхает, расплываясь в глупой улыбке. Столь милый, открытый в собственных желаниях — и растекаются теплые волны любви в сердце новеллиста, отдаваясь сладостной негой в душе трепещущей.
— Тише, Фредерик. Я здесь, - Орфей нежностно перебирает спутанные локоны композитора, припадая устами к макушке светлой, — И я никуда не уйду, любимый мой.