Дьявол

Если дьявол существует, то это Аскеладд. Думает Торфинн, впервые стреляя у него сигарету в курилке больницы. Тот ухмыляется мерзотненько так — о, Торфинн ещё даже не представляет, насколько эта ухмылка нужна ему — словно грёбаный кислород. Думает Торфинн, с силой резанув лезвием по собственной руке, и с облегчением выдыхает, ведь это заслуженное наказание за привязанность к дьяволу. Конечно же, Аскеладд видит. Конечно же, Аскеладд знает. Дьявол знает всё. Но только наблюдает со стороны, фальшиво целуя, фальшиво обнимая, фальшиво любя, на деле же — эгоистично наслаждаясь чужими страданиями. Думает Торфинн, ловя взгляд голубых бездонных глаз среди толпы, и натягивает капюшон посильнее, будто он способен сбежать от них. Думает Торфинн, слушая его очередную умелую ложь, под которой — там, где-то глубоко внутри — прячется настоящий, живой, уязвимый, нагой, не пустая оболочка с извечной снисходительной ухмылкой, а он — тот, кого Торфинну никогда не достать, до кого никогда не дотянуться. Тот Аскеладд, что по-детски любит апельсины (потому что Торфинн ест их тоннами) и всегда расстёгивает рубашки на две пуговицы, потому что они его «душат» (прямо как он Торфинна), подрывается посреди ночи из-за кошмаров (прямо как Торфинн) и любитель убежать от реальности посредством зависимостей (у Торфинна просто иные способы). И не понятно уже, это Торфинн перенимает привычки Аскеладда, или наоборот. Они будто вплелись друг в друга, как надоедливый плющ в стену дряхлого дома, вцепились мёртвой хваткой так, что не оторвать, дышат в унисон и говорят даже порой одними и теми же фразами. Но не может же быть, чтобы дьявол превращался в Торфинна. Получается, это Торфинн превращается в дьявола? Пусть так. Ведь если дьявол — это Аскеладд, и Торфинну суждено ему уподобиться, то, блять. С руками и ногами. Лишь бы не переставал медленно, но так трепетно убивать его. Не переставал ухмыляться и небрежно трепать по голове. Не переставал делать вид, что ничего не замечает. Не переставал не задавать лишних вопросов (вообще всех, что касаются конкретно Торфинна). Не переставал душить, ну, или, вернее сказать, с упоением придушивать, так, чтобы сдавить на короткое время, а затем, завидев только панику и отчаяние в испуганных карих глазах, — отпустить, даруя желанную надежду вместе с кислородом. Однако совсем ненадолго. Господи, только не останавливайся, умоляю. Думает Торфинн, сжимая в руке очередной клочок бумаги с каким-то тупым признанием, какими-то пустыми словами, какой-то фальшивой искренностью. Торфинну хочется по-настоящему, неприкрыто, так, как у них всегда было — со всей мерзостью и грязью, чтоб вывернуть наизнанку их обоюдно отвратительное нутро. Погрязнуть в чужом болоте, обмазать друг друга трясиной и затопить на дне, чтобы присвоить, заклеймить, никогда больше не пустить на волю — вот чего обоим хочется. Торфинну не нужны слова, чтобы это понимать. И Аскеладду ведь — тоже. Но тот почему-то говорит. Почему-то притворяется. Почему-то продолжает душить его. Ненавижу, господи, ненавижу… А кого ты ненавидишь, Торфинн? Или, вернее сказать, кого больше? Себя или Аскеладда? Полосуя по свежим ранам новым лезвием, наверное, себя. Пронзая взглядом светлый затылок и прокусывая щёку изнутри, наверное, Аскеладда. — Торфинн, подойди сюда. — дьявол зовёт. И как же тут отказать? Плетёшься следом побитой, но верной, сука, до опизденения, псиной. — Чего тебе? — о, да, огрызнись, Торфинн. Оголи свои маленькие клыки, чтобы хоть как-то в ответ укусить, чтобы не так обидно было. Но этому, блять, хоть бы хны — ухмыляется и только. Из раза в раз наращивает новый слой кожи, чтобы прокусить было всё нереальнее, а хотелось всё сильнее. Дверь сзади захлопывается, а у Торфинна схлопывается вселенная. Пути назад больше нет. — Думай, что творишь, щенок. — Аскеладд хватает того за грудки, шипя прямо в лицо. — Я тебе не мамочка, чтобы лелеять твои хрупкие чувства. Мне плевать, куда ты засунешь свой блядский язык, но только попробуй ещё что-то вякнуть про наши отношения посторонним. — мужчина едва ли не поднимает его над полом одной только правой рукой — силища, как у дьявола, не иначе. А в глазах — не ярость, нет. Садистское удовольствие. Лицо Торфинна не выражает ничего. А что ему выражать? Он слушает яростный шёпот, словно сквозь толщу воды, чувствует давление на шею, будто она и вовсе не его — чужая, какого-то другого несчастного, которому угораздило попасться в руки этому дьяволу. По щекам стынут слёзы, обжигая холодом кожу, но Торфинн даже не всхлипывает, не меняется в лице. В лице закостенелом, заскорузлом, как засохшая кровь на заходящемся от боли сердце. В тот краткий миг, когда в голубых глазах мелькает удивление, Торфинн надеется, — остатками разграбленной, потасканой души — что его сейчас обнимут, утешат, приласкают. Он ведь просто хотел любви, немного, совсем чуть-чуть искренности, которую Аскеладд не смог ему дать. Да разве дьявол способен на это? Вот и Аскеладд так же считает — даже не пытается попробовать. Оттакливает мальчишку от себя, будто мусор, брезгливо морщась. Ещё бы руки оттряхнул — у Торфинна бы точно встало сердце. Чего же он медлит? — Хватит ныть, Торфинн. — цедит Аскеладд, каждым словом протыкая насквозь грудь. Слёзы капают на пол — Торфинн чувствует, как капля за каплей льётся из его глаз, смотрит на намокший пол, слышит тихий стук, но не вздрагивает, не поджимает губы, не поднимает головы, даже, кажется, не дышит. — Смотреть противно. Когда же ты уже… Дальше он не слышит. Хочется умереть. Исчезнуть, испариться прямо на месте, не видеть больше никогда этих голубых глаз. Сердце стучит издевательски медленно: в висках, в ушах, пульсирует во всём теле. Грудь сдавливает тисками, когда Торфинн понимает — он не может дышать. Он вообще не дышал последнюю минуту. Торфинн в панике вскидывает голову, безуспешно пытаясь сделать вдох, и в бессилии оседает на пол. Словно рыба, которую выбросило на берег, бьётся в конвульсиях, не в силах вдохнуть. Ну, может, хотя бы сейчас для него всё наконец закончится?