вилкой ковыряешь внутреннюю часть бедра, чтобы прийти в чувства.
кожа раскрывается под давлением, из-под кожи сочится свет, мироточащее ласковое, влажное нечто.
у матвея рассыпаются все чувства по сухим травам, теряются, впитываются в землю, артем притаптывает их найками и, блять, улыбается. улыбается прямо в лицо сумерками, их непонятным вибрациям.— шеф, разрешите сматериться?
— а когда запрещал?
— здесь просто ахуительно.
в кудрях путается ветер. в голове путаются чувства, всё смешалось. взгляд переводит на артема. на эту улыбку. и матвей не без толики истеричности хохочет. разрезая поле кроссами, подбегает к стрелецкому.— почему вы не возили меня сюда раньше?
— ну потому что мы с тобой не гуляем, матюш. мы с тобой работаем.
— а вы очень многое теряете, шеф.
ш-ш-ш, как завязка. мягкая е. и «эф» на конце.— назови меня артем.
— просто по имени?
— да. скажи мое имя.
— артем.
идеальное логопедическое «р», прямо как доктор прописал, и каждая буковка прямо в цвет. сквозь кудри вот-вот будет виден нимб. крошащиеся кусочки реальности и норм морали с треском разбиваются о губы матвея.— ещё раз.
ощутимое напряжение в голосе, уголки губ вытанцовывают. вверх-вниз. в стороны. какую эмоцию юзануть, чтобы не показаться странным? как позировать, чтобы получиться в кадре? всё вокруг останавливается. даже ветер. даже наступление ночи. привычного течения времени не существует.— артем?
существует только голос. голос, щекочущий ему мозг. макабр, голодомор, война. корабли тонут, и на водной глади появляются пузырьки воздуха. артем кусает щеки изнутри. блять, да.— ещё раз.
стрелецкий нервно хватается за ворот футболки матвея, потянув на себя.— артем.
то, как он произносит его имя. оно расщепляется на молекулы, потом на атомы в этой математически и химически складной голове стрелецкого. по буковке на полку. его стеснение укатывается отрубленной головой в сторону. трава щекочет ноги. лбы сталкиваются. матюша ближе.— арррртем. артем стрелецкий. артем александрович.
матвей заметно играется. пытается понять мотив и, кажется, выхватывает его из гущи теорий и домыслов. следит за чужими зрачками, расплывающимися в окружающей бесконечности. артему хочется снять с него футболку и раздвинуть ребра. достать до сердца, облизать его сердце. а потом раздвинуть ноги.— матюш, ты садист.
— отличный напарник для садомазохиста.
— это типа я?
— а типа не понятно?
дразнится. хочется стереть эту напускную смелость с бледного лица. очертания становятся плавнее. у матвея выступает заметная капелька пота на виске. стрелецкий расслабляет перенапряженные ладони и поднимает их тому на шею.— я бы тебя задушил, как котенка.
— котят топят, шеф.
— но сравнение всё равно неплохое, да?
мужские ладони наждачкой проходятся по сонной артерии, ведут дальше, и тонут в кудрявых волосах, легкие щиплет, в животе неприятное чувство, избавиться от которого может помочь только искренность. но матвей не решается. а катя? а что катюша, а?— отличное, шеф.
— ну естественно, что ещё ты мог сказать.
кислотный смешок, щелочной, больно, вкусно, ласково. забирается в уши матвею и откладывает там потомство на ещё одну ментальную болячку, настоящая шизофрения, настоящая паранойя. маниакальная повернутость. он запускает руки под футболку артема. артем готов упасть в обморок от такой, казалось бы, невинной интеграции. коленки трясутся. у матвея. артем в это время только дышит. кажется, как будто вся его биология отказалась участвовать в этом. ветер усиливается. темнота наступает. им мало. и матвей смеется. смеется, смущаясь, опуская лицо в плечо шефа.— я чувствую себя живым. таким живым, что пиздец, тём.
этот переход на мягкую форму его имени произошел так резко и одновременно так невзначай. артем невинно гладит того по мягким кудрям.— сейчас ещё живее почувствуешь.
секундное недопонимание матвея быстро прерывается, когда шеф позволяет себе прижать его к груди и упасть на спину. сквозь шелест было слышно секундное «ах.». руки матвея на автомате подставляются под падение, и он приподнимается, чтобы рассмотреть легкую болезненную ухмылку. у артема щеки устали улыбаться. а матвей, сука, не прекращает давать поводы. им так сложно что-то сказать. хочется. хочется сказать что-то, чтобы разрядить эту обстановку, потому что впечатление такое, что воздух накален добела. у матвея никогда не было такого. у артема никогда не было мальчиков. ночь обжигает. и матвей прилагает достаточно усилий, чтобы схватить стрелецкого за плечи, и сменить положение, падая на траву заместо него, перевернувшись, и ощущая вес чужого тела сверху. это казалось легче.— ну-ка, скрести руки над головой.
и матвей слепо слушается. после чего артем одной своей ладонью стискивает чужие, не давая возможности выбраться из этого замка. артем садится на чужие бедра. опять опускается к лицу. матюша вспотел. матюша сейчас растает нахуй. и от него останется только гниющая плоть и скальп с мягчайшими волосами в мире, блять. артем опускается к молочной шее и кусает. не до боли, но ощутимо. чувствует пульсирующую вену, матвей пульсирующей веной чувствует мягкий мокрый язык. а стрелецкий не прекращает. сейчас обглодает бедного матюшу до костей, и всего оставит внутри себя. у матюши не остается сил на разговор, остаются силы только на дыхание, и то, с трудом. он не вырывается из замка рук, хотя из вежливости мог бы притвориться, что это всё вообще не его тема, и он такое не любит, и всё это вообще прекрасное далёко. но врать плохо. так говорила мама. а ещё, он читал, что нельзя врать психотерапевтам. своему психотерапевту. «свой» в этой интерпретации приобретает другие краски.— крамольно, да?
стрелецкий смеется, стрелецкий, блять, издевается. шипит на ухо.— мгм.
— скажи, «да, артем».
это уже слишком близко к краю чужого понимания.— да, артем.
и его хваляще облизывают, от ключиц до впадинки под ухом, оставляя обдаваемую прохладой ветра полоску влаги. матвей готов застонать. заорать. заплакать и убежать. но только стискивает кулаки, оставляя впадинки полумесяцы на ладонях от ногтей. поджимает ноги. испуганное животное.— ну ты и сучка, моть.
ладонь на чужих ослабляет хватку, артем выпрямяляется, и смотрит так надменно. как будто самому не зашло; как будто это был эксперимент; как будто есть любые сотни поводов кроме одного-единственного для всего этого пиздеца.— что?
— ты сучка.
— блять, шеф, мне кажется на первый раз хватит. я сейчас, нахуй, разорвусь, серьезно.
— так я тебе нравлюсь?
— это всё была провокация?
дебил, блять. матюш, ты придурок, ебанат, мать. ты глупый, маленький.. стрелецкий оставляет все слова в голове. да, на сегодня тебе достаточно, и смотрит прямо в глаза, теребя ранку на собственном запястье.— уже поздно, поехали в офис. у нас много дел завтра.
— да, шеф, верно.
артем помогает ему подняться, отряхивает сухую траву со спины и джинс, как со своих так и с чужих. маленький заботливый жест. матвею страшно от того, что иногда он видит в стрелецком отца; чаще — самого дьявола.— ты мне нравишься, артем.
наконец-то те слова, которые нужно было выбить. которые он ждал. которые как последний кусочек пазла. которые наконец-то вернули всё вокруг в жизнь. под ногами снова едва вибрирует земля, ночь добивает день, травы шелестят от движения. одним своим высказыванием матвей всё вернул на круги своя. из разодранного бедра выпадает мякоть, затем кровь, всё по-настоящему, всё живое, всё почти закончилось. всё как надо.— чувствуешь себя живее?
— живее всех живых.
— ты мне тоже, матюш. ты мне тоже.
нравишься.