even italians love winter

      Никто не знает, но Павия провел почти все свое детство на северо-западе Италии, в Пьемонте. Никто и не узнает, кроме его бывшего иль гранде капо, но мертвецы не разговаривают. Павия до сих пор хранил зажим от галстука босса — единственное, что от того осталось, когда его доберманы растерзали мафиози, оставляя от него, как от человека, лишь то, чем мы все и являемся — куски мяса и обглоданные кости. Павия фыркнул тогда и разрешил собакам доесть, но собаки, которых он называл волками, как и себя самого, побрезговали. Что ж, будущим криминалистам место преступления покажется довольно жестоким и показательным. Придется постараться, чтобы что-то найти, но они непременно найдут.       «До тех пор, пока не наступит ночь, Пьемонтом будет все вокруг меня»       Павия выглядел так, словно родился в Риме и никогда ни в чем не нуждался. Такой образ он себе создал, чтобы никто его не жалел. Но, вообще-то, он правда родился в Риме. Правда, когда отец пропал без вести, его психичка-мать забрала его к своим родственникам, в коммуну, названия которой он не помнит и не хочет помнить — где-то там, у Альп, прошло все его детство; где-то там же доживает свою жизнь его психанутая мамаша, которая передала ему «радость психиатра» с генетическим кодом. Но, наверное, Павия все равно будет вспоминать то детство с некоей нежностью — снегопады по ночам и туман по утрам, кромку гор у самого горизонта и цветочную свежесть напополам с озоном в воздухе стойким запахом.       Он не романтик. Так что, покупая билеты на поезд в Сибирь, выражение его лица, случайно пойманное им же в отражении у кассы, можно было описать только «кислой рожей». Он покрепче закутался в шарф, который не грел, и с грустью вспомнил про оставленных еще в Италии собак — без них он чувствовал себя во-первых одиноко, во-вторых… Впрочем, «во-вторых» уже и неважно, потому что первый пункт достаточно весом сам по себе.       Три дня и три ночи в поезде, имея лишь пистолет и нож, глазированный сырок и двадцать пять лет, оставленные позади и испачканные кровью тех, кого не Павия должен был убить, но только он решился. А сырки в Советской Республике и правда вкусные. Это будет уже второй — первый он съел на вокзале, а что-то еще купить не решился. Все выглядит таким чужим и непрезентабельным, что ли. Он бы все сейчас отдал за джелато или кантуччи прато, который готовила одна суровая синьора в райончике, где он жил; да, она была суровая, потому что райончик был мафиозным, но к Павии она относилась тепло — еще бы, он же был наемником, который даже не пытался скрыть свою любовь к сладким десертам.       Перед отправлением в его купе робко зашли. Павия уже представлял, как будет ругаться по-итальянски, выражая все свое недовольство поведением попутчика, а на него в ответ будут материться по-русски. Но дрожащий от холода парень в шубе выглядел так, словно упадет в обморок, если Павия со всей дури крикнет и назовет его «пирла». Его шарф, в отличие от шарфа Павии, купленного наспех прямо на вокзале, выглядел действительно теплым. А вот лицо было уставшим и повидавшим что-то. Его белые, как снег, волосы сливались с бледной кожей лица. Кажется, он сибирянин. Так Павии показалось из-за того, что цвет его кожи был похож на мокрую бумагу, без тени следа от солнца. Он снял шубу и остался в одной рубахе, но лицо его выражало полное разочарование и сожаление о содеянном. Павия не смог сдержать смешка.       - Нам три дня ехать, ты в этой шубе оставайся лучше, не хочу на такое твое лицо смотреть, я вон лучше русскими лесами полюбуюсь. Говорят, у вас еще чай бесплатно приносят. Тебе, кажется, он прямо сейчас не помешал бы.       Голос у попутчика Зимы был звонкий, дерзкий. Как весенние воды, освободившись ото льда и пробудившись, бегут вниз и вверх по течению — каждые своей дорогой; как играючи капает оттепель с крыш по все той же весне; как гармошка у костра и само его трещание. Что-то живое и даже теплое. Зима, конечно, не понял ни слова, пока Павия не кивнул на шубу. Ох, кажется, он заставил кого-то незнакомого волноваться о себе одним своим нездоровым видом. Но вновь почувствовав тепло шубы, Зима улыбнулся. В его животе урчало от голода, он не ел с тех самых пор, как его на лошадях доставили до вокзала и выбросили, как мешок с гнилой картошкой. И все равно, это уже была для него свобода, о которой он не мог мечтать. Амнистия, или что это было — конечно, он уже не узнает, но разве это важно? Теперь просто нужно найти место, куда бы приткнуться; место, где можно будет писать в стол и разгружать голову. Зиме лишь бы перо с чернилами и бумагу, любые — сойдут. Кончики его пальцев перестали чувствовать хоть что-то после того, как он долгие годы писал стихи на снегу.       Но не писать он не мог.       Через полчаса, Павия достал глазированный сырок, планируя разрезать его своим ножом, которым он больше, наверное, не будет никого запугивать и тем более — убивать. Но, наверное, не хотел напугать попутчика, на которого не то что матом, а просто вообще ругаться не хотелось. Павия наблюдал за ним. Откусывая от сырка, он тоже бросил на него взгляд. Кто бы мог подумать, что этот синьор будет смотреть на него в ответ так голодно.       А кто бы мог подумать, что Павия поделится с кем-то едой? Тем более хоть как-то сладкой. Ну, в конце концов, он больше не тот Павия, который делал грязную работу за белоручек. Оказывается, сырки вкуснее, когда напополам с кем-то. Особенно с тем, кто не вызывает в Павии желание гнобить за то, что мозолит глаза. Парень настолько тихий и неприметный, что их просто нечем мозолить.       Знал бы Павия, что едет не просто с каким-то неприметным русским парнем, а с поэтом, которого за стихи сослали в лагерь для перевоспитания, — да ничего бы не изменилось, наверное. За три дня и три ночи может произойти, что угодно. Люди умирают за секунды. Хотя, Павия знает, что за секунду человека может убить только пуля, пущенная в лоб. И то не всегда.       За три дня, Павия выучил, что «кальдо» — это «тепло», а «фреддо» — это «холодно». И то же самое наоборот выучил Зима, но говорить на итальянском ему давалось еще сложнее, чем на русском — он запинался, а его язык, казалось, еле ворочался во рту. Оказалось, что он неплохо ворочается во время поцелуя. А «ми сенто бене» можно сократить русским «хорошо». Павии нравилось это слово, «хорошо». Наверное, потому что Зима (его звали «инверно», понимаете? очень холодное и подходящее ему имя, подумал Павия) впервые засмеялся, когда он попытался произнести его вслух.       За три ночи можно сблизиться достаточно хорошо. Но по прибытии кажется, что это все останется там, в поезде. Кончики пальцев Зимы чувствуют что-то снова, когда он касается робко этой горячей руки и теряется в том, что сказать, и нужно ли — все равно не поймет.       Поезд отходит в депо, а они стоят на перроне и оба понимают — надо идти дальше, каждый пойдет своей дорогой, хотя в жизни довольно много хитросплетений, совпадений и случайностей. Но там, где кроме снега ничего нет, хочется иметь что-то еще, чтобы чувствовать время и жизнь.       - Теперь я знаю слово «хорошо». Но как мне сказать, что со мной тебе будет «плохо»? Я убивал людей и сбежал сюда, чтобы эгоистично пожить еще немного. Я показал тебе такого себя, которым я никогда не был. На самом деле, я — сволочь и та еще язва. У меня проблемы с психикой по наследству от мамаши. Я храню зажим от галстука человека, которого съели мои собаки у меня на глазах. Меня раздражает в людях практически все. И я боюсь, что ты не станешь исключением. Мне говорили, что никто не может быть счастлив рядом со мной.       Не нужно знать итальянский, чтобы понять, о чем Павия говорил, поглаживая ладонь Зимы пальцем, поднимаясь до запястья и опускаясь снова. То, о чем он говорил — все равно неправда. Потому что плохие люди не способны на выражение нежности, тем более неосознанное. Когда Зима опустил взгляд на свою ладонь, Павия, как нашкодивший мальчишка, убрал руки в карманы брюк. И покраснел. Зиме показалось, что он никогда за всю свою жизнь не спал так хорошо, как в этом поезде. Он даже не заметил в отражении поездных окон, бросив взгляд на их купе, своих синяков под глазами.       - Пусть только слово «хорошо» на ум тебе приходит. Признаться, лишь оно тебе, мой дорогой, подходит. И пусть зима здесь вечная, она тебе понравится. И встреча та сердечная пусть в памяти останется… навечно.       Зима кашлянул, потому что давно не читал такие глупые стихи, да еще и с выражением, как будто в любви признается — тихим, интимным тактом. Павия проморгался, как будто понял, что с ним прощались. А Зима, чтобы отвлечься, спохватился — кажется, он оставил свой драгоценный шарф в поезде и беспомощно захлопал от этого по своей шубе руками.       Пока вокруг его шеи не повязали другой.       - Мне как будто стихи о любви только что прочитали.       Зима смотрел вопросительно, не понимая, они все-таки расстаются или что? А если не расстаются, то почему? Как же все-таки плохо, когда слова льются из чужих уст таким красивым голосом, а ты понимаешь только нотки интонации — и не более. За три дня не выучить ни один язык, но с тех пор они говорили на языке тела, жестов и «обычно если я показываю на мороженое, то это значит, что я хочу мороженое, а уже потом значит то, что ты сладкий! но сегодня я пытался сделать тебе комплимент, а ты меня не понял!».       Русский пломбир оказался не таким уж и плохим на вкус, а Зима до сих пор смущен тем, что в «Невероятных приключениях итальянцев в России» не было ничего о том, что они вытворяют в постели.       Павия никогда не думал, что его проблемы с психикой закончатся там, где начнутся его такие неожиданные отношения с русским поэтом, который только что вернулся из ссылки. Павия никогда не думал, что утром будет ругаться матом на ломанном русском не из-за того, что его пытались убить, а из-за того, что захочет сделать любимому человеку кофе в постель, но обожжется об турку. Павия никогда не думал, что не повернется с ножом наготове к тому, кто обнимет его со спины, умудрившись так бесшумно подкрасться в тапочках, а не босиком; что разомлеет, когда в него уткнутся холодным носом и погладят холодными руками по горячему плоскому животу.       Зима не знал, что в Италии тоже бывают суровые (отнюдь, но ребенком Павия считал именно так) зимы. И что однажды кто-то из этой жаркой страны будет перебирать его волосы и рассказывать, что много раз видел снег, но никогда не думал, что где-то он идет все время, не прекращаясь. Не думал, что однажды кто-то такой взбалмошный и дикий скажет ему, что всегда любил падающий снег, поцелует его руку с уважением, восхищением и еще каким-то (похожим на отчаянную любовь) блеском в глазах.       Зима боялся, что Павии здесь не будет комфортно, и он исчезнет однажды.       Но, кажется, даже итальянцы любят зиму, русские стихи о любви и глазированные сырки. Или, по крайней мере, один итальянец. Но большего Зиме и не нужно было.