Твои слова как пепел — кружатся по ветру
Не встретимся, наверно, с тобой
Твоя любовь в пакетах, в зиплоках и конвертах
Моя любовь — прожить твою боль
Три дня дождя — привычка
Это случилось слишком внезапно, неожиданно и резко. Словно тебя с головой окунают в ледяную воду, она забивается в ноздри, и ты пытаешься избавиться от этих грубых рук, что держат тебя в длинной старой ванне. Воздуха критически не хватает, и сознание уплывает все дальше и дальше в пустоту. Туда, где тихо, туда, где кайф заполняет каждую клеточку тела блаженным беспамятством. Он умер. Так нелепо, непонятно, и все это выглядело, как идиотская шутка. Какой-то розыгрыш, знаете? Я истерички смеялся, когда мне позвонили из больницы. Смех в итоге сорвался на всхлипы, а затем и на рыдания. Все стоял и стоял у трубки, пытаясь ему дозвониться, набирая снова и снова, слушая гудки и роботизированный голос, говорящий мне: «абонент недоступен». Потом я долго сидел на полу, пялясь в стену. Просто перебирая воспоминания и чувствуя, как что-то душит внутри. Что-то колючее и адски ледяное, разрывающее мое сердце на крошечные кусочки. Как мы познакомились, как мы сошлись, как мы жили вместе грёбаные шесть лет. И все ради чего? Ради того, чтобы в конце концов его труп с простреленной головой нашли в какой-то подворотне? Картина того, как он сидит там, с дырой во лбу, заставила огромный ком тошноты подняться по моему горлу. Вскочив на ноги, я бросился в туалет. Меня рвало так сильно, что в конце концов изо рта выходила только кровь с желчью. Я плакал, прислонившись головой к стене и надеясь, что он сейчас зайдёт сюда, как обычно закатит глаза и начнёт возмущаться, что я запачкал футболку. Чёртов чистюля. Я едва дополз до кровати, лег прямо в заблеванной футболке, прижал к себе подушку Тома (он бы убил меня за это). Вдыхая горький запах сигарет и его одеколона, я представлял, что он здесь. Думать о том, что он больше никогда не придёт, запах рано или поздно выветрится, а воспоминания померкнут рано или поздно, я не мог. Первым лицом, которое я увидел утром, была Гермиона. Она сморщилась от запаха в комнате, а я только покрепче прижал к себе чужую подушку. — Гарри… — Начала она, вздыхая и садясь на краешек кровати, — Скоро придёт полиция, тебя будут допрашивать. Я договорилась, что они придут сюда, а ты не поедешь в участок. Пожалуйста, тебе нужно переодеться и умыться. Гермиона умоляюще на меня посмотрела, и я окинул её безразличным взглядом. Мне не хотелось вставать, пока в носу стоял этот запах. — Том мёртв, Гарри, ты можешь помочь найти убийцу. Том мёртв. Его тело ледяным куском лежит в холодильнике, с алой пробоиной в голове. Меня опять затошнило, и я хотел только одного — чтобы он вернулся, чтобы он пришёл домой, ко мне. Только бы услышать его голос, хотя бы попрощаться. — Пожалуйста, — Сдавленно прошептала Гермиона. Ей никогда не нравился Том, но ей было жаль меня, — Ради него, Гарри. Ради него я бы горы свернул, я бы пошёл через дремучий лес, пересёк бы вплавь океан. Ради него я поднялся с этой кровати, с трудом отпустив подушку. Я покачнулся на месте, но Гермиона осторожно меня поймала. Нужно было хотя бы умыться. На негнущихся ногах я прошёл в ванную. Ледяная вода немного привела в чувство, и я посмотрел в зеркало. Волосы, обычно и без того лохматые, торчали так, словно меня ударили током. Глаза покраснели, и на опухшем лице это смотрелось так, будто я провёл месяц в запое. Том, увидев это, неодобрительно покачал бы головой и притащил кучу расчесок разных видов со всякими спреями и лаками. Для меня это выглядело как инструменты пыток, а он только смеялся. Смеялся, а теперь он мёртв. Сжав раковину до побеления пальцем, я закрыл глаза и медленно, на счёте до десяти выдохнул. Я переодел футболку, отправив предыдущую в мусорное ведро. Осознание того, что случилось, накатывало тяжёлыми, мутными волнами. Гермиона сидела за столом в кухне, сцепив длинные пальцы в замок. Перед ней стояли две кружки, одна с кофе для неё, вторая с чаем для меня. Том никогда не понимал, как можно разбавлять чай водой, и пил свое термоядерно крепкое нечто, которое больше напоминало нефть, чем чай. — Они придут через два часа, ненадолго. Что-то поспрашивают, и на этом все. Я дала приказ сильно тебя не тревожить. — Спасибо, — Прохрипел я. Все таки то, что моя лучшая подруга являлась главным полицейским в участке, было огромным плюсом. — Но, Гарри, — Она мягко взяла меня за руку, и я нахмурился, — Тебе могут сказать о Томе что-то, чего ты мог не знать. Что-то, что повергнет тебя в шок. — Вроде бы я знал все, — Гермиона тяжело вздохнула, и покачала головой. — Нет не все, далеко не все. Он многое скрывал, как выяснилось. — Что, например? Повисло молчание. Гермиона барабанила нежно-голубыми ногтями по поверхности деревянного стола, а я бездумно пялился в одну точку. Чай был слишком не сладкий, я всегда пил с тремя ложками. Том знал об этом, а я знал о том, что он ненавидит раф, любит эспрессо и шоколадные конфеты. — Гарри, есть подозрение, что он был наркодилером. Сначала я подумал, что ослышался. Что это какой-то тотальный бред. Что у кого-то из нас двоих поехала крыша (вероятно, у меня). Ноги задрожали, и я снова закрыл глаза. Раз, два, три… — Послушай, это ещё нужно доказать, — Гермиона немигающим взглядом смотрела на меня, пока я глупо хлопал глазами. Мой Том да наркодилер? Бред. Каждое утро мы расходились, как любая нормальная семья. Он в офис, я в школу. Вечером мы обсуждали то, как проводили день, смотрели фильм, ужинали, ходили гулять. Не могло все это быть ложью, с вырвиглазным клеймом: «наркотики». — Откуда такая информация? — Гермиона поморщилась, отхлебнула кофе и чуть подалась вперёд. — Я не должна говорить это тебе, но мы уже давно выслеживали одного человека. Он являлся перекупщиком, и часто передавал товары между дилерами. И буквально вчера, после смерти Тома, его наконец засекли. Удивительная оплошность, но они не заметили камеру видеонаблюдения. Ре… Том и этот человек зашли за переулок, прошло несколько минут и раздался выстрел. Он быстро скрылся, но мы смогли его поймать. И найти Тома. Закрыв лицо руками, я понял, что не хочу это слушать. Просто не могу. Это ощущалось как удар огромной кувалдой по голове, которая раскрошила мне голову, оставив уродливую вмятину. — Слушай, — Снова печально вздохнула Гермиона, — Я сделаю все, что могу, чтобы облегчить обыски здесь, и в целом замять ситуацию и не предавать её огласке, но ты должен мне помочь. Говорить следователям чистую правду, все, что ты знаешь. Чтобы тебя не заподозрили как соучастника. — Спасибо тебе большое, — Она поджала губы, и я, недолго думая, сел вплотную, чтобы прижаться близко-близко и позволить себе расплакаться. Полиция перевернула весь дом вверх дном. Резала подушки, вскрывала ящики и выискивала с собаками брикеты с наркотиками. Они ничего не нашли, а пока искали, я жил у Гермионы. Она со слезами на глазах провожала меня, упрашивая остаться на подольше. Но, оставшись, я бы предал наш дом, все совместно нажитое с Томом. Поэтому я вернулся в пустой, кое-как склеенный после нашествия полиции дом. Встретили меня только засохшие цветы на подоконнике и испорченные продукты в холодильнике, отправленные в мусорное ведро. Несколько дней я жил на автомате. Просыпался по ночам и лежал для того момента, пока ласковые лучи рассвета не касались пола в комнате. Завтракал пресной яичницей, сидел, тупо пялившись в телевизор. Кто-то там рекламировал очень нужные товары по типу портативной штуки для чистки картошки. Раз в два дня заходили друзья, и я выдавливал улыбку, только чтобы не расстраивать. Том говорил, что я не обязан скрывать свои истинные чувства ради благополучия других. Он всегда рубил с плеча и выговаривал все прямо и чётко. Мы были диаметрально разные. На похоронах я не плакал, только смотрел на закрытый гроб с пустыми глазами. Сжав руки в кулаки, чтобы никому не было заметно, насколько сильно они дрожали. Я ушёл раньше всех, чтобы дома завернуться в одеяло и реветь до адской головной боли. Она помогала не думать о нем, не прокручивать тот последний день из раза в раз. В моих снах он был живой. Просыпаясь, я слышал отголоски шёлкового голоса в ушах, ласковые пальцы, касающиеся скул, тихий смех. Просыпаясь в освещённой солнцем спальне, я хотел только одного — вернуться обратно. Все валилось с рук, и я не мог понять, как мне жить дальше. Ради себя я не умел, только ради других, всю жизнь. В один момент меня накрыло, и я кричал, плакал, умолял непонятно что вернуть мне его. Я злился, и ярость затапливала меня целиком. Как он мог скрывать все это от меня? Как мог делать вид что мы самая обычная семья, продавая по углам наркотики? Разбивая кулаки в мясо, я бил стены до кровавых кругов на них. Затем сполз вниз, продолжая рыдать. Но в один момент, в голове что-то перещелкнуло. Наркотики. Полиция их не нашла, так может, я найду? Топить горе в алкоголе я не хотел, потому что это могло растянуть все это на года. Вещества убили бы меня быстро и не сказать что болезненно. Словно бы кто-то приставил пистолет к моему виску и тянул с выстрелом, наслаждаясь моим адреналином и страхом. Я думал обо всех местах, куда полиция могла не заглянуть. Отодвинул то, что могло отодвинуться, каждая неправильно выглядящая доска могла оказаться потайным хранилищем. Но дома наркотиков не обнаружилось, и я убедился в этом после трёх попыток найти их. Они нашлись в маленьком дупле ясеня за домом, о котором я узнал совершенно случайно. Обыскивая лес, я увидел его. Поднявшись по веткам и засунув внутрь руку, я наткнулся на гладкие брикеты. Спустя несколько часов я уже сидел на полу ванны со жгутом и шприцом, вводя янтарную жидкость в вену. Это было… Странно. Словно меня выдернули из реальности куда-то далеко, туда, где тепло, где эйфория и любовь затапливает все тело. Я выплыл из ванной, хихикая и чувствуя, что вот вот полечу по коридору. На кухне уже сидел Том, с кружкой своего пахучего эспрессо, с идеальными волосами, точь в точь такой же, как и в последний наш день. Я засмеялся и повис на нём, не в силах остановить глупое хихиканье. Мне было так хорошо, а все слезы, разбитые кулаки и кошмары… Они там, далеко, в серой реальности. — Что я принял? — Глупо улыбнувшись, я слепо клюнул Тома в губы. Он пах также, как и всегда. Теперь он живой. — Меонин, — Пожав плечами, Том отодвинул кружку и обвил меня руками, а я глубоко вдохнул чистый запах порошка и сигарет. Колени мелко дрожали от счастья, и я глупо тыкался в его шею носом. Это был мой Том, точно такой же, как и всегда. В чёрном свитере и чёрных брюках, с глазами темнее ночи. Тот, кого я любил больше жизни. Недолго думая, я переплел наши руки. Тепло его кожи прошило меня электричеством, и я часто-часто задышал от энергии, что переполняла тело. Лучи солнца коснулись носа Тома, и он поморщился. Я расхохотался и поцеловал тыльную сторону его ладони. Все было как раньше. Касаясь и касаясь его, я заново запоминал, какая на ощупь ткань шерсти на его свитере, как он пахнет, какие мягкие у него волосы. Мы разговаривали ни о чем, обсуждая новое и старое, то, что уже было и то, что только будет. Пока в один момент меня не вернуло в реальность. Прикосновения Тома пожаром горели на коже, и я, недолго думая, глубоко провёл по ней отросшими ногтями, оставляя алые полосы. На царапинах выступили алые бусинки крови, и меня мгновенно затошнило. Вокруг не залитый солнцем дом, Том лежит под мёртвым слоем земли, а я могу видеть его только под веществами. Я кинулся в ванную, где меня опять рвало так долго, что болели зубы и выходила только кровь. Уснув прямо на полу туалета я надеялся только на то, что смогу умереть во сне. На утро я обнаружил, что рана от укола загноилась, потемнела и источала резкий, неприятный запах. Поливая ее перекисью, я шипел от боли. Вскоре она покрылись бурой корочкой, и, сидя на бортике в ванной, я задумчиво рассматривал маленький круглый след. Настойчивый стук в дверь вырвал меня из задумчивости. Натянув рукава толстовки пониже, я прошёл открыть дверь. Там стояла Гермиона, где-то сзади маячили Джинни с Роном. — Как ты? — Голос Гермионы слегка дрожал, наверное, на это повлияли чёрные круги под моими глазами, достаточно грязные волосы и мёртвый взгляд, — Выглядишь неважно. — Заболел, — Для вида я закашлялся, закрывая рот ладонью, — Вы что-то хотели? Джинни и Рон подошли поближе, мы поздоровались, но я не стал их даже обнимать. Не до них. Джинни наверное надеялась, что я после смерти Тома снова стану уделять ей внимание, судя по слишком радостным карим глазам. — Мы пошли тебя проведать, — Рон растерянно почесал нос, и я почувствовал прилив раздражения. — Проведали? — Они переглянулись, и я уже молился, чтобы эти трое ушли, — Думаю, мне не стоит вас заражать. Грубо захлопнув дверь перед их слишком длинными носами, я сел на корточки и зарылся пальцами в волосы. Хотелось кого-то избить, чтобы превратить лицо этого кого-то в грёбаную кровавую кашу, чтобы он больше не поднялся с асфальта. Кое-как успокоившись, я пошел в ванную. Зеркало пересекала длинная рваная трещина, непонятно откуда появившаяся. А дальше… Шприц, вена, янтарная жидкость, возвращающая мне жизнь. Том зашёл через дверь, опустился передо мной на корточки. Ответил на жаркий, жадный поцелуй, за которым я сразу потянулся. Я хватался за него, как за свой последний якорь. Переминал в пальцах ткань того же свитера, тёрся носом о него, словно кот, касался волос и дышал, дышал, дышал. Реальность забирала у меня кислород, пережимала шею, и я задыхался в ней, как выброшенная на берег рыба. — Не идёт без тебя, — Шептал я Тому, глотая слезы и чувствуя, как стирают мокрые дорожки тёплые ладони, — Вообще никак. — Сейчас я здесь, — Он ласково коснулся носом моей щеки. — Это совсем не надолго. Том промолчал, и я только прижался поближе. Я засыпал, а он сидел рядом, перебирая мои волосы. Я проснулся, а его уже не было рядом. Ещё, ещё, ещё. Шприц. Брикетов было ещё много, и я, не раздумывая, разрывал их. Чёрные раны от уколов расползались по рукам, но мне было плевать. Только бы вернуть себе Тома и этот блаженный, необходимый, как воздух, кайф. Без него меня уже начинало трясти, невероятно быстро. Мне хотелось жить, чувствовать улыбку на губах, но ничего из реального мира не могло мне это дать. В нём я чувствовал только скорбь, тоску и горе. Заперев входную дверь и отключив телефон, я позволил себе полностью упасть в мир, который мне подарил меонин. Кажется, кто-то стучался в тот момент, когда мы с Томом лежали на полу в гостиной, голова к голове. Он что-то мягко говорил, и я боялся закрывать глаза. Вдруг он исчезнет, и я снова останусь один. Мне было так тепло и хорошо, словно мама, кой у меня никогда не было, укутала меня в тёплое одеяло, перед этим поцеловав в лоб. Хотелось свернуть горы и одновременно с этим остаться лежать здесь, с Томом. Но эффект от меонина был слишком коротким, всего два часа, и я возвращался назад. С необъяснимым гневом в груди, с зудящими руками и с желанием вернуться. Финишная прямая приближалась, и я падал все дальше и дальше. На теле начали появляться жутковатые язвы, но я смотрел на них пустым, безразличным взглядом. Я ел очень мало, и здоровое тело заменили торчащие кости, мешки под глазами, свалявшиеся волосы и вечный резкий запах медикаментов, преследующий меня повсюду. К нему, как оказалось, достаточно быстро можно привыкнуть. Постоянно звонила Гермиона, наверное, ей единственной не было на меня плевать. Бросая трубку или разговаривая с ней максимум минуту, я полз к шприцу, ведь ходить стало уже проблематично. Ноги ныли тупой болью, словно день назад я пробегал весь день. Каждый шаг давался тяжело, и я передвигался медленно, как старый дед. Несколько раз она приходила, но я не пускал. Лёгкой тревогой в груди отдавалось то, что она что-то подозревает, но в основном, мне было безразлично. Остались только равнодушие, тревога и агрессия. Иногда я сидел на подоконнике дома, среди кучи шприцов, расчесывая давно отросшими ногтями кожу на руках. Мне нравилось наблюдать за тем, как выступают алые капельки крови, которые я потом размазывал по почерневшей коже. Иногда мне было слишком плохо, и я хватался за живот, сидя у заблеванного унитаза. Внутренние органы словно медленно сжигали заживо, и, скуля от боли, я молился, чтобы все это поскорее закончилось. А потом по новой — Том, шприц, любовь, счастье, эйфория. Оживал дом, расцветали давно усохшие цветы на подоконниках, и солнце не пряталось за тучи в эти жалкие два часа. Я разговаривал с ним, боясь замолчать. Он становился все более и более ласковым, неестественно счастливым. Но мне было плевать, даже несмотря на то, что улыбка Тома иногда превращалась в жуткий оскал. Однажды, в один из реальных моментов, я решил поискать наши старые фотографии. Прошлая бодрость и сила давно исчезли, и я с трудом мог дотянуться до верхней полки на шкафу. Вместо фотографий я нашёл толстую бежевую папку. С листами, исписанными кривым почерком, и везде стояли одни и те же росписи. У меня сильно упало зрение, поэтому, сощурившись, я с трудом мог разобрать, что написано на листах. «Склонен к зависимостям» «Недееспособен» «Острая форма шизофрении» «Гарри Джеймс Поттер передан под опеку Тому Марволо Реддлу» Читая эти буквы, я чувствовал, как в умирающем организме что-то рушилось, крошилось и падало. Погибало. Я не мог вспомнить ни одного осмотра у врача, ни одного диагноза, поставленного при мне. В памяти словно зияли чёрные, огромные провалы. «Документ не подлежит передаче полиции по договору с Томом Марволо Реддлом и совершенно конфиденциален». И снова кривая закорючка, ничего не мне говорящая. Почему мне поставили диагноз, а я ничего не помнил об этом? Хотелось плакать, кричать, но из горла вырвался только слабый хрип. Голосовые связки ослабли, а слезы уже давно не могли бежать. Я скомкал лист и уткнулся лбом в колени. Чёрные силуэты по углам, извечный тихий шелест голосов в голове, чувство глаз, что открываются только тогда, когда я не вижу. Мне стало так страшно, так страшно, что я понял, что не могу оставаться один. Не сейчас. Ужас сковал меня стальными цепями, и я, быстро наполнив шприц, вколол его в вену на потемневшей ноге. Том уже был тут как тут, улыбался своей жуткой улыбкой. Я почувствовал укол страха через эйфорию. — Ты не говорил, что у меня шизофрения, — Оскал исказил красивые черты его лица, и я даже не понял, почему говорю так радостно. — Гарри, Гарри, — Он поцокал языком, мягко касаясь губами моей макушки, — Какой же ты глупый. — Что? Том встал, подошёл к окну, и размытые контуры его тела заставили меня вздрогнуть. — Ты умираешь, а я твоя галлюцинация, — Ледяной тон чужого голоса только растянул мой рот в нелепой улыбке. — Я ещё живой, — Пробормотал я, не прекращая строить радостные гримасы. Это было очень странное чувство — эйфория, любовь, счастье и животный страх одновременно. — Ненадолго. Тебе осталось несколько месяцев, а может и меньше. Этот Том был другой. Не такой, как в начале. Он был похож на Дьявола в человеческом обличии, призванного, чтобы напугать меня. — Я люблю тебя, — Он взял в ладони моё лицо, пока я неразборчиво шептал в них слова любви и прощания, — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю… — Хватит, — И я затих. Оставшиеся время мы сидели молча, я смотрел в окно, откуда слышалось пение птиц. Мне было жутко, и жутко хотелось получить тот же кайф, что в начале. Этот Том был не мой, он был чужой. Хоть и выглядел также. Спустя три дня я сидел на кровати, не в силах встать. Тело не слушалось и не двигалось, но я хотел дозу. Мозг буквально плавился и сгорал, я едва ли не кричал в голос от невыносимой ломающей боли, и на еле еле шевелящихся руках горчичного оттенка я сполз на пол. Передвигаясь на локтях, я добрался до кухни. Там лежал шприц, наполовину наполненный. Но этого было мало. Мне не хватило и полного шприца, и я ввёл ещё один, и ещё. Том уже сидел рядом, скалясь. Мне было тяжело дышать, изо рта шла пена. Сердце билось все медленнее и медленнее, и, уперев взгляд в потолок, я чувствовал, как ледяной пот стекает со лба. Том мягко взял меня за руку, и я закрыл глаза. Мир отключился, и я понял, что настал конец.***
— Причина смерти? — Передозировка дезоморфином. Следователи топтались вокруг холодного тела. Мертвец был совсем молодым, ему не было и двадцати пяти лет. Но его кожа была нездорово-желтого цвета, повсюду были язвы и раны, и сам он выглядел достаточно жутко. Начальник отдела Гермиона Грейнджер сидела на корточках возле трупа, рукавом утирая крошечные слезинки. — О, Гарри… — Прошептала она, — Прости, я должна была подумать о таком раскладе, прости, прости меня пожалуйста. Но мертвецы не умеют отвечать, а тем более принимать извинения. Они лишь наблюдают за происходящим слабыми отголосками прежних себя. Они не чувствуют вины или жалости, лишь лёгкую печаль. Что ж, может это и к лучшему.