Утопия меланхолика

Дождь, спускающийся с крыш домов и плескающийся в лужах, описывал будни. Редкие коты с неприязнью мочили лапки и исчезали в подвалах. Мокрая серость и густая атмосфера безжизненности вольно вышагивала по переулкам. Некоторые, уже въевшиеся в саму суть этих мест, лужи не просыхали и под лучами летнего солнца. Конечно, жары не было, вот вода и буйствовала. Когда он вглядывался в пустошь и контрасты новизны и старины, впечатления его одолевали двоякие. Отчего эти места так разнились своей оболочкой и структурой одному чёрту известно. Эти звонкие, взвинченные, иногда глухие и протяжные — тут по настроению — капли, заклятые спутницы жителей городка. Настолько привычное природное сопровождение, что даже самые заядлые ворчуны смирились. Если придётся определить город одним словом, то каждый задумавшийся ответит: «Элегический». Простыми словами — утопия меланхоликов. — Три червонца. — Он протягивает мелочь и переступает с ноги на ногу, чувствуя хлюпанье воды. С тем же успехом мог выйти на улицу в носках. Приняв желаемое из мозолистых рук, он разворачивается на сто восемьдесят, и это спасает от презрения в глазах, что почти съели морщины. Ну и кретин этот дед. Окидывает физиономией подростков, коим сам продаёт всякую дурь, что утоляет желание наебать свой мозг и оторваться от совести в своих порывах. Если понятие «совесть» не исчерпало своё значение в месте, о котором вспоминает разве что бабка у корыта. Проклинает по незнанию, а жители чертыхаются от безысходности. Пожалуй, явись человек или что ещё, создавшее или управляющее этим местом, немногочисленный народ создал бы секту, где подвергали бы это нечто пыткам и в конечном счёте свершили ритуал его расчленения. За одни природные условия стоило бы резать и засыпать раны солью. Однако, попадись это нечто ему на глаза — заобнимать стало бы первостепенной задачей. Поклонился бы трижды и поблагодарил. Дождь — неблагоприятная для общества штука, когда льёт беспрерывно и в таких количествах. Дождь — материализованная и вполне приятная атмосфера его души. Отличаться и выделяться не самое то, что его прельщает, но дождь ведь правда прекрасен одной симфонией звуков. Он уже молчит про запах. А лужи повсюду — это вообще персональные уборщицы грязи и пыли. Неужели одна вода, без которой существо людей невозможно, вызывает у них такое отвращение. Постоянная влажность так удручает лишь тех, у кого от полных животов стоит дилемма: посрать в золотой или фарфоровый унитаз. Какие проблемы, кроме наркоманов сынков, должны волновать? А какие не должны? Точно не дождик. — И чего этот старикан так глазел? С головы не выходит презрение, блёклых от побитой жизни, глаз. Пальцы подтягивают капюшон поближе так, что промокшая ткань закрывает глаза. Собака по правое плечо лает на забегаловку, из которой разносится запах жареного мяса. Хочется составить дворняге компанию. Желудок крутит от голода и тех капель алкоголя, остатки которого удалось урвать из расслабленной хватки обжимающейся парочки. Им похуй — ему нужнее. Всё по-бандитски честно. Когда ноги в промокших, тряпичных кедах переступают порог почти заброшенной квартиры, хочется замотаться в шарф, чтобы сбавить порывы духоты, смоченной потом и дешёвым пойлом. Чуть ли не в каждом углу полураздетые подростки с одурманенной башкой и членами в чужих дырках. Отвратительные и грязные ублюдки. — Посчитал себя святошей? — ехидство во внутреннем голосе царапает сознание. А последующий поток слов дерёт слух до крови: — Осаму, отсос за червонец? — явно отбитая дурью дырка строит глазки. Хочется прижечь раскалённым железом её отвратное выражение лица. — Объебись. — Голос звучит глухо, презрительно. В ответ разливается хохот. Точно, он и забыл, грубость здесь никого не обидит. Тем проще. Он обходит стороной парочку, у коей стащил остатки то ли самогона, то ли водки с примесью какой-то дряни. Думать о том, что отравляет его желудок — плохо для нервной системы. Тем более плохо от мыслей, какой дрянью он напоил рыжего придурка. Впрочем, в этом отвратном месте он застрял по его вине. Не стоит рассчитывать на жалость от Дазая или на то, что он поможет позже очухаться. Накахара завёл сюда — пусть сам отвечает перед организмом за содержимое и количества того, что влил в него. Взор карих глаз падает на то, что он вызволил из кармана. Червонцы. Не то, что многие при слове «червонец» представляют. Шайки гуляющих подростков так именовали дешёвое курево. Только такое они и в состоянии достать. Иногда шатен поражается: действительно укуриться говном стоит тех презрительных взглядов вонючего барыги? Дазай сворачивает в крайнюю комнату, если так позволено называть помещение грязнее заброшки какой. На голом бетоне у стены скалится рыжий парень. Скалится в чужие губы и выводит на большее лапающего его за задницу верзилу, что напоминает бульдога по обилию слюней. Разум кричит валить от Чуи и этого места за бесконечность ебучих километров. Но ноги сами ведут вперёд. Руки сами отбрасывают этот, потирающий свой вонючий член о зад Чуи, шкаф назад. Эта громила ударяется головой об пол и, единственные, кого это волнует, — целующиеся голубки, коих задела рука распластавшегося громилы. В квартире толпится много народу, потеря сознания одного останется незамеченной. Дело не столько в силе Дазая, сколько в количестве дури в крови этого урода. Шатен смотрит на скатившегося вниз по стене Чую. В груди бушует гнев и отвращение. За такое хочется приложить раз десять челюстью об борт. Эти рыжие локоны выдрать и сжечь. Ведь он снова это сделал. Который уже раз. Дазай потерялся в цифрах того, скольких вот так отшвыривал от своего парня. — Ты, блять, обещал! — эти слова вырываются по привычке. Они уже не имеют веса. Похоже, он один, как индюк, верит в обещания. Верит в поцелуи Чуи, когда они для него. — Эй, чего встал? Ну же, иди сюда, детка. — Пьяным взглядом Накахара скользит по Дазаю и скалится пуще прежнего. Дазаю больно. Какого чёрта? Он настолько не важен, что его не отличают от этого бульдога, питающегося порошком? Давно стоило бросить это гиблое дело — любить. Тем более — любить Чую. Этот звук непрекращающегося фонка и запах алкоголя, порой смешанного с наркотой — заебало. Дазай далеко не неженка и не святой. А курево в его кармане так и манит. Но даже с их, его и Чуиной, чёрной душой он хотел простых и светлых чувств. Обычных, неодобряемых общественностью, отношений. Дазай хотел, чтобы этот дождь, любимый им одним за весь город, смыл всю грязь и грехи с двоих подростков, желающих просто тихо любить и держаться за руки. Желающих гулять под дождём даже с промокшими ногами. Возможно, они, как самые отбитые, действительно погуляли бы однажды по мокрым переулкам босиком. Но просто, просто сложно. Он разворачивается и уходит из гниющей квартиры, которая принадлежит какому-то из этих наркоманов. Дождь за это время усилился, и встречает прохладой. Становится намного спокойнее. Вонь спадает с него и ощущения понемногу возвращаются. Он плетётся к площадке чуть поодаль, по левую сторону от него. Садится на деревянную скамью и думает, что упади на неё тот громила, разломал бы в щепки. О нём напоминает Чуя, упавший на колени Дазаю. Добрался до улицы на своих двоих? Шатен почти готов похлопать. Скинуть чужое тело с себя — отличное решение. Но голубые глаза смотрят прояснившимся взглядом. — Не кончил и решил догнать, чтобы я довёл до конца то, что начал? — спрашивает даже не для того, чтобы пристыдить. Просто слов подходящих нет. — Прости… — у Чуи тоже их нет. У него есть только сожаление и чудодейственный способ протрезветь, имеющий последствие в виде гематомы на виске. — Зачем? — Дазай не знает, что имеет в виду. Зачем Чуя пошёл снова в это место? Зачем сам Дазай составил компанию, считая, что в этот раз Накахаре совсем хреново и требуется оттянуться? Зачем Чуя изменяет ему? Или зачем Дазай всё ещё верит в эти отношения? Он чувствует себя жертвой второсортного додзинси. Но дождь больно хлещет по лицу Чуи и, Дазай не знает зачем, он просто горбится, потому что удар на любимом лице — косвенно его вина. Капли теперь бьют по капюшону, что он снова натянул. Жест этот, однако, от влаги Накахару не спас. По щекам, из голубых глаз, течёт солёная жидкость. Дазай нежно проводит мокрыми рукавами по щекам Чуи, дабы стереть слёзы. Он знает, что не виноват, но тогда почему это солнце плачет? Почему Дазай не может остановить то, что вызывает боль в груди? Они оба слабаки. — Он тебя трогал? — шатен знает, что Чуя поймёт, о ком речь. Он спрашивает не про того громилу. Парень в его руках дрожит. Они не приписывают вину холоду. — После четвёртого удара я не разбирал, что со мной делали… — сломлено и обессиленно шепчет Чуя. Теперь дрожь пробивает и Дазая. «Делали»… Этот урод снова позвал дружков? — Я его убью. — Взгляд древесных глаз темнеет. Чуя знает — он не шутит. Дазай тот, кто готов убить его отца. За то, что Чуя страдает. За то, что Чуя такой. — Нельзя, Осаму. Прости… Прости меня. Я не вернусь в это место. Не спутаю тебя ни с кем. Я брошу убегать в это… В это состояние. Просто… Просто останься. Хорошо? Я выдержу, если ты останешься со мной. — Он касается лица Осаму дрожащими пальцами. Дазай склоняется ниже и вовлекает в поцелуй. Это касание губ такое успокаивающее, с толикой надежды. Он любит Чую. Он уже давно проебался, но теперь исправит это. Он заберёт Чую в свой маленький мир, где дождь укроет и смоет их грехи.