Белая магнолия

      Колесо попало в ухаб, и телегу резко качнуло. Чтобы усидеть на скамейке, Эрмита впился пальцами в высокие бортики, сколоченные из грубо обтёсанных досок. Воительница, лежащая на полу, у его ног, застонала. Черноробый замер, по коже пробежали колкие мурашки страха.       «Очнулась? Только этого не хватало!»       Но, осмотрев полукровку, он с облегчением понял, что ошибся. Её веки оставались смеженными, а бледное, будто маска, лицо — спокойным. Мощное снадобье, которое он ввёл прямо в её раны, действовало и удерживало воительницу во сне. Предосторожность не была излишней: в таком состоянии полукровки были наиболее нестабильны, и любая мелочь могла стать катализатором для пробуждения — неконтролируемого превращения в монстра.       Когда она утихла, Эрмита глухо обратился к вознице:       — Сказал же, правь аккуратней!       — Проще сказать, чем сделать, господин, — недовольно проворчал тот, не оборачиваясь. — Не дорога, а сплошные промерзшие кочки да ямы.       Эрмита не нашел что возразить. Отведя взгляд от сгорбленной фигуры на козлах, он окинул им унылый, покрытый снегом пейзаж Альфонсо. Холод пробрался под меховой плащ, это заставило черноробого поежиться и на время забыться.       Полукровка издала новый стон, когда белая пелена приближающейся метели перекрыла обзор на горы.       Склонившись, Эрмита прикоснулся к подопечной. Её плоть была холодной, но снежинки, падающие на бледную кожу, всё ещё медленно таяли. А вот пепельные волосы покрылись настоящей пушистой шапкой. Полукровка словно лежала на белоснежной перине и безмятежно спала.       На вид ей было не больше двадцати лет, но Эрмита знал, что на самом деле она в три раза старше. Созревая, воительницы переставали стареть. И никто не знал, сколько они смогут прожить на самом деле — постоянные сражения с йома, пробудившимися и бесконечная пляска с запертым внутри собственным монстром заметно сокращали срок их... существования.       Её звали Ева. Номер семь, по негласной традиции ответственная за патрулирование северных земель. Она прожила рекордные восемь поколений и сменила двух кураторов перед тем, как это случилось с нею.       Эрмита нашёл её несколько часов назад. Вернее, отыскал то, что осталось от воительницы после стычки её отряда с несколькими пробудившимися. Следы указывали, что монстров было не меньше пяти и они были сильнее, чем обычно. Такого никогда не случалось прежде, чтобы столь сильные твари сбивались вместе. У отряда воительниц не было и шанса. От номеров шестнадцать, двадцать четыре и тридцать один остались лишь фрагменты тел. Скорее всего, они умерли сразу. Еве повезло меньше, она была первоклассной воительницей защитного типа и смогла пережить тот роковой бой.       Эрмита провел пальцами от впалой щеки девушки к виску, и серебряные помутневшие её глаза открылись.       — Мама, ты тут? — дрожащим голосом спросила Ева.       Эрмита спешно потянулся к сумке на поясе, где хранилось последнее сонное зелье, но, присмотревшись к воительнице, понял, что та уже не чувствует боли. Лицо оставалось спокойным. Её тело прекратило бороться и тихо умирало.       Снег перестал падать, но Эрмита знал, что это затишье перед бурей.       — Мама? — вновь повторила зов девушка.       Эрмита не хотел отвечать.       «Но, с другой стороны, если я продолжу молчать, она может найти в себе силы для последней отчаянной попытки пробудиться. И если ей это удастся, то ни мне, ни вознице не поздоровится — обратившись в монстра, она прежде всего, захочет отведать человеческого мяса».       — Нет, — хрипло отозвался Эрмита, убирая длинную чёлку Евы с покрытого холодной испариной лба.       — Папа?       «Папа».       Эрмита вздрогнул. Простое слово больно резануло по сердцу. Сколько же лет никто не называл его так? Много. Очень много.       Последний раз это сделала Эрика, его дочь. Она кричала это слово, маша ему на прощание с высокой террасы их дома. Эрмита уже не помнил лица своей девчушки. Лишь светлое пятно на его месте и маленькую ручку на фоне ясного голубого неба. Зато он прекрасно помнил привкус соли на губах и шум волн. Помнил, что в тот день пышно расцвела белая магнолия и напоила воздух сладким ароматом.       У Эрики, как и у Евы, тоже были светлые волосы. И её тоже растерзали монстры. Так драконы отомстили Эрмита за то, что он осмелился выступить против них.       «Глупец!»       Это случилось… так давно. В другой части мира. На другой войне. И он сам тогда тоже был иным: молодым, пылким… Несломленным. А кто он сейчас? Изувеченный старик с руками, измазанными по локоть кровью невинных детей.       «Верно, Эрика, узрев меня сейчас, убежала бы в ужасе. И даже не узнала, — подумал Эрмита, взирая на Еву. — Мы, воины, губим всё, к чему прикасаемся. Уничтожаем всю красоту этого мира. Жертвуем невинность на алтарь необходимости. И чем тогда мы отличны от драконов?»       — Папа?       — Да, — хрипло выдавил он.       Ожидаемо, что на грани смерти Ева не отличила подмены. Бледные губы окрасились по-детски непритворной улыбкой.       — А мне сказали что ты умер, папа!       — Кто сказал тебе такую чушь, моя радость?       — Тётя Лиза. — Голос девушки сорвался, но через миг зазвучал тонко, как у настоящего ребёнка. — Она сказала, что ты утоп в море и теперь некому платить за моё обучение и воспитание. Я пожила у неё немного, но она всё время злилась на меня. Говорила, что у неё самой шестеро малых детей и ей нечем кормить лишний рот. От голода я плакала. А потом пришёл тот человек в чёрных одеждах и увёл меня на восток.       — А мама? Почему ты не пожаловалась ей на тётю Лизу? — спросил Эрмита, поднимая взор на покрытое свинцовыми тучами небо, готовое вот-вот разверзнуться и обрушить на них новый поток снега.       — Разве ты не помнишь, папа? Мама умерла прошлой весной. Когда шел дождь. После того, как он закончился, я нарвала веточек магнолии, и мы вместе украсили ими её гроб.       Девушка закашлялась. На её губах вздулся кровавый пузырь — признак скорой смерти. Снежинка упала на эту рубиновую сферу, и она лопнула, окрашивая алым её губы. За первой снежинкой упала вторая, а вскоре воздух наполнили хлопья белого снега, вновь припорашивая его одежду и её волосы искрящимися, чистыми кусочками зимнего неба.       — Кажись, не довезём мы её, — проворчал возница, повернув к ним безликий провал капюшона. — Но все же живучая, зараза! Вы гляньте, ей полтела отхреначило! Все кишки наружу, аж ребра видно, а она всё ещё дышит! Истинно, что ведьма!       — На дорогу смотри, — рыкнул Эрмита. И сделал это резко. Слишком резко.       «Но почему я себя так веду? Я же не могу испытывать сострадания! Так ведь?»       Эрмита знал, что утратил способность чувствовать. Уже давно. Он и сам приводил в Организацию детей, купленных вот у таких сук, как эта тётя Лиза. Бесстрастно смотрел на то, как этих девочек потрошат. Как уродуют. Как выбрасывают на помойку тела неудавшихся экземпляров. Эрмита глядел на всё это и старался забыть, что они были немногим старше… его Эрики.       «Нет, это воспоминание запретно! Оно уничтожит меня!»       — Папочка, кто это? — Шепот Евы стал ещё слабее.       — Никто… дочка. — Голос Эрмита надломился. Он коснулся горла, нащупав пальцами старые шрамы. — Расскажи мне о магнолии.       — Больно… говорить… И так холодно. — Ева задрожала. — Магнолия не цветёт, когда холодно.       Его пальцы невольно коснулись застежки плаща на горле, но почти сразу сухой глас рассудка напомнил, что это бесполезно — сейчас её не согрел бы и огонь очага вкупе с пуховым одеялом. Эрмита напомнил себе, что, исполнив бессмысленный акт милосердия, он просто испачкает плащ в крови и озябнет сам.       Ева и не просила от него тепла. Она смотрела в небо, но, должно быть, видела что-то другое. Далёкое и наверняка прекрасное. На её окровавленных губах расцвела слабая улыбка. А может, её рот скривился так непроизвольно? В прежней жизни воина Эрмита часто видел мертвецов на поле брани, лица которых искажала по-идиотски счастливая ухмылка.       — Здесь всегда холодно. — Эрмита окинул тяжёлым взором безрадостный застывший пейзаж. Поздняя осень царила в Альфонсо, и более унылого зрелища представить было трудно.       — А у нас дома тепло. Папа, ты помнишь побережье? Мы втроём ходили собирать ракушки. Тогда я уже знала, что у меня будет братик или сестричка. Радовалась. А ты так кружил маму… И волны… — Её голос охрип, фразы стали отрывистыми. Ногти на уцелевшей руке поцарапали доски. Ева умирала, но всё ещё боролась. Говорила. — Крики чаек… Вода такая тёплая… такая ласковая. Белая магнолия… она цвела… у нашего дома…. Куст… больше, чем я… и ты…. Он доставал до крыши, а когда лепестки опадали… то казалось…       Ева захрипела, задышала часто и отрывисто. Её грудь, перетянутая окровавленной формой, приподнялась и тут же опала.       — Казалось, что земля покрыта снегом, — печально закончил Эрмита.       Снег падал все гуще, но уже не таял, касаясь её белого лица, прекрасного даже под маской смерти.       — Отмучилась? — спросил возница.       Эрмита не ответил. Он просто не мог произнести ни звука в этот миг.       — Вот какого черта господину Даэ понадобились её останки? — не унимался возница. — Закопали бы её, как и остальных. И вон меч бы надгробием поставили. Как положено.       Эрмита невольно вспомнил приказ главного учёного Организации: доставить ему номер семь. Живой или мертвой.       Ева не была достаточно сильной для того, чтобы войти даже в первую пятёрку, но то, что она столько лет противилась обращению в монстра, заинтриговало всех.       Если бы не эта встреча с пробудившимися, Эрмита бы всё равно доставил её в лабораторию Даэ. И там бы Еву заживо разрезали по кускам, чтобы попытаться понять, в чём был секрет её… человечности.       — Господин Эрмита, вы же в высших кругах вращаетесь, — вновь загундел возница. — Скажите, а вправду у господина Даэ комната есть, где он ихние тела вешает на крюки? Ну, ведьм-то?       «Правда», — безмолвно признал Эрмита. Но Даэ сохранял там только тела первых номеров — венцов всего поколения воительниц. Ева же была слишком… заурядной, чтобы удостоиться такой сомнительной чести.       — Вот между нами говоря... — возница заговорил тише. — Я-то вас знаю, вы лишнего болтать не станете, но я слышал про такое. Одни говорят, коллекция у него там. А есть и такие, кто шепчется, что он того-самого…       Возница замялся. Эрмита продолжал молчать.       — Ну как это называется? Когда мёртвых того-самого…       — Думаете, что Даэ — некрофил?       — Видите, я даже не знаю, как эта… погань называется. — В голосе возницы зазвучало какое-то гадливое любопытство, природы которого Эрмита предпочёл бы не знать.       Эрмита продолжал молчать, и возница понял, что сболтнул лишку. Он закашлялся.       — А я-то думаю, кретины они. Ну, те, кто так говорит. Клейморшу трахать? Ну, её же и живую как-то не очень. Их-то потрошат перед тем, как йомину требуху внутрь засунуть. А потом зашивают от горла до паха. Бр-р-р!       — И эта рана никогда не заживает, — сухо подтвердил Эрмита.       — Фу! — вновь брезгливо сплюнул возница. — Вот и говорю, с сереброглазой ведьмой и с живой-то не ляжешь. А уж с мёртвой! Нет, это вообще за гранью.       Лицо Евы покрыли хлопья снега. Легкие, будто лепестки магнолии, летящие по ветру. Эрмита смотрел на неё и всеми силами старался забыть о проснувшейся в душе человечности. В этом мире это было излишне.