День Победы

      

Amor vincit omnia

      Но Романов он так и будет Романов, как его не назови, упрямый чёрт; на дрожащих ногах, судорожно хватается за металлическое ограждение так, что костяшки пальцев белеют, хотя, казалось бы, куда уж белее, но всё стоит. Трясётся весь, а спину держит прямо, не согнуть Александра Невского, не сломать. Мишу даже гордость за него пробивает — сильного человека вырастил, ничего не скажешь. Он ему аккуратно тёплую ладонь между чересчур острых лопаток кладёт, поддерживает незримо. Невского хоть и не сломать, а всё-таки пусть знает, что найдётся тот, кто в случае чего осколки его соберёт и заново склеит. И что если Шура падать надумает, то его обязательно поймают в надёжные объятья.       Миша его всё уговаривал присесть, мол, мало ли таких же после войны осталось. А Александр прекрасно знает, что много, сам же своими глазами каждый день видел, но только выдаёт медленно «мне не пристало», и у Миши любые аргументы кончаются.       Потому что Шура падать не собирается. Шура сильный. Шура восемьсот семьдесят два дня блокады выстоял и сейчас выстоит.       Парад они смотрят молча. Московский помнит, что все ручьи слёз Александр ещё давно выплакал, а у самого волей-неволей глаза на мокром месте. Вот шутка: сентиментальный и чувствительный Невский ни слезинки не обронил, а Михаил вон почти ревёт. И уже не понятно, кто тут за кого цепляется: Шура за Мишу или Миша за Шуру. Мише уже кажется, что второе, когда он голову на тонкое плечо опускает, прячет лицо и смеётся. Закончилось всё — осознаётся почему-то только сейчас. Закончилось — и Мише от радости весь мир обнять хочется. И, не сумев в такой день себе отказать, действительно обнимает. Совсем легко, правда, осторожно, чтобы больно случайно не сделать, но обнимает. Как-то сразу спокойно и тепло становится, когда целый мир в его руках тоже плакать начинает и в ответ худые руки за спиной скрещивает. Миша свою тяжелую шинель в орденах снимает и на плечи дрожащему Александру набрасывает, взгляд его ловит, большим пальцем мокрые дорожки на впалых щеках утирает и говорит вкрадчиво: «Ты герой, Саша».       Небо сейчас над ними чистое, голубое, как глаза Миши, и Саша в них смотрит и поверить не может. То ли бредить уже начинает, то ли и правда только тихая нежность во взгляде напротив плещется. И кажется, будто не было никаких революций, не было войны, не было блокады, не было карточек и трупов с карточками, не было кровавых глаз, вперяющихся с ненавистью и гневом. Были только их летние вечера в Ливадии, жаркие признания в письмах и поезд «Москва—Санкт-Петербург».       Домой оба возвращаются без сил. Молчат опять же, зато молчать как-то в разы приятнее стало. Московский разливает по кружкам крепкий чай, видимо, спать сегодня не собирается, может поговорить хочет? Шуре показалось: глаза у Миши как были красными, так и продолжают сверкать страшно. Помятый флаг Советского союза на стене в гостиной печально салютует тем же цветом. Ушли они аккурат, когда начинали салют запускать. Миша Невского ловко под локоть ухватил и увёл от греха подальше — на кой им лишние волнения. С улицы залпы фейерверка хотя и тише, но слышны, и Шура жмётся ближе с кружкой в руках, дёргает собственный рукав рубашки, как делал это, когда был маленький, выискивая защиты. Московский ему куда-то в висок утыкается, волосы тонкие перебирает, с ужасом обнаруживает, как клочки на пальцах остаются и почему-то снова зарыдать хочет. Или кулаком с размаху кому-нибудь да как-нибудь. Глаза пеленой горькой застилает. —Мне больно, — хрипит Шура, пугаясь, из его объятий вывернуться пытается, чувствуя неприятную тяжесть рук, сжимающих тощую спину.       Миша, как из транса выходит, извиняется спешно, гладит ласково и втихую слёзы утирает. Невский глядит на него всё также пугливо, недоверчиво, к залпам фейерверка прислушивается настороженно, но заметно расслабляется — быстрого стука метронома не слышно. —Отца бы обнять, — тянет медленно Шура, тщательно подбирая слова, разрезая тишину. Получается как-то совсем отчаянно и тоскливо. —Тише, — шепчет ему Миша ровным голосом без намёка на подозрение и злость. Всё понимает, всё чувствует. Разрешает эмоциям, как оголённым проводам искрить, разрешает на откровения срываться, разрешает про Империю и Петра вспомнить, потому что Шура в его руках живой и Шура — герой, ему сегодня можно.       Яркими красками стелется по небу закат, когда Невский так и засыпает в объятьях Михаила беспокойным сном. Спокойно он уже почти пол века не спит. Московский слушает его неровное дыхание, улавливает каждый вздох и улыбается. Живой. Герой.       Миша целует Шуру в холодный лоб впервые за долгое, долгое время и на грани слышимости выдаёт: —Мы победили, Парадиз