Персиковая ветвь любви

♪ Dean Valentine — Vladimir’s Theme

***

      В лунном свете поблескивает серебром снег, а с неба занавесью сыплются пушистые хлопья, что покрывают землю нетронутым белым ковром. Слабый морозный ветер обдувает лицо, пока Чонгук двигается лёгкой поступью по зимнему лесу. Безмятежную тишину нарушает лишь размеренное дыхание и едва уловимый скрип собственных шагов. Прорываясь сквозь деревья, покрытые снегом, словно глазурью, он вслушивается в царящее безмолвие и спокойствие. Бурлящее внутри чувство предвкушения, которое подгоняет его двигаться быстрее, заставляет всё тело вытянуться, словно тетива. Он щурится, стараясь разглядеть дорогу среди темноты и снегопада, и крепко обхватывает пояс, где в кожаных ножнах висят ссангдо. Мечась взглядом от ветки к ветке и ища в тенях движение, он замирает на полушаге, завидев следы.       — Какие пташки в здешних лесах водятся, — раздается за спиной знакомый голос, разгоняющий тишину насмешливым тоном. — Тебе не надоело играться со мной, цветочек? — звучат снова терпкие бархатистые нотки.       Чонгук резко оборачивается и всматривается в густоту леса, замечая среди низких кустов мелькающие рубиновые проблески — хищные, пронзительные, словно заприметившие добычу. Между деревьев мелькает тень, которая в зловещей тишине становится всё ближе — наблюдает, выжидает, но бездействует.       — Что же ты, комнатный цветочек, молчишь? Боишься?       — Что ты можешь знать о страхе? — с усмешкой бросает Чонгук в ответ. — Давай, поведай мне! — ухмыляется, продолжая всматриваться в непроглядную темень. — Хотя… Что взять с тебя? Для вас, квисинов, человеческая жизнь не более, чем мусор, — и дотрагивается пальцами ножен, сделав пару шагов в сторону мелькающих глаз.       — Но-но… Не сравнивай меня со всякой нечистью. Вообще-то я кумихо! — продолжает тот гордо, но немного сердитее. — И кстати, я же не виноват, что из такой ямы, вроде твоей жизни, путь только один — наверх.       — К сожалению, возможно, это и правда так, — бодро отвечает Чонгук, — но есть еще один — сложить твои лапки кверху.       — Этому не бывать, человек, ты же понимаешь? — фырчит тот. — Кишка тонка… — и тянет так, провоцирует.       Не сдержавшись, Чонгук вновь всматривается сквозь плотные густые кроны деревьев — там только тени, но сквозь них потаённо двигается могучий древний дух… Чонгук застывает, словно статуя, и, оглядываясь, следит за чужими шагами, пока в собственных ушах давит звенящая тишина, а сердце в груди колотится, как бешеное. По венам растекается адреналин — новый, не такой, как прежде: он скользит змеёй по земле, обвивает кольцами лодыжки и ощущается мертвенным холодом. Рубиновые проблески на этом фоне кажутся ещё более пугающими и страшными — они хорошо различаются даже среди ночного неба, словно глаза чёртового девятихвостого лиса — это провал в потустороннюю бездну…       Они завораживают, зачаровывают и гипнотизируют. Словно завоевывая, они поглощают всё нутро и пленят каким-то неуловимым, непонятным выражением — особенным, чувственным, заставляющим лишь одним проблеском подчиниться ему.       Отшатнувшись, Чонгук всовывает правую руку в ножны и вытаскивает один ссангдо, затем, развернувшись веером и плотнее опёршись ногами оземь, вглядывается во мрак. Под чужими лапами трескается ветка, а затем слышатся тихие, едва заметные, но быстрые шаги — кумихо бежит. Причем в его сторону…       — Ну, давай, нападай! — Чонгук ступает одной ногой навстречу, но, дернувшись, останавливается, и возвращается обратно, неотрывно глядя на алые всполохи. — Иди ко мне! — яростно вскрикивает, улавливая слухом перемещение лисьей фигуры, но та лишь юрко мелькает среди белоснежных равнин, отсвечивая красными вспышками.       Доносящиеся шаги зверя, который даже не пытается притаиться, таят в себе всё больше угрозы. Вокруг тьма вдруг становится непроглядной, словно морозное небо окутывает колючий чёрный дым. Каждая тень, кажется, представляет опасность, и Чонгук, стиснув покрепче меч, невольно его переминает пальцами, будто неспособный в приступе нахлынувшего волнения ухватиться за него крепче.       Приближается ближе и ближе… слишком близко!       Кусты неподалеку взметают облако снега: сквозь них, словно стрела, проносится лис, за ним яркими всполохами взрываются алые вихри. Тот мешкает недолго, и уже через мгновение, в два крупных шага преодолев расстояние, бросается на него красно-рыжим пятном. Чонгук даже не успевает направить ссангдо, ибо кумихо со всей силы врезается ему в грудь и опрокидывает на спину, припечатывая к земле, отчего меч вылетает из рук. От силы удара он даже не может ни пошевелиться, ни вдохнуть, а кумихо лишь с хищным оскалом протягивает к его лицу лапу.       — Хочешь узнать, почему я до сих пор не убил тебя, человек? — звучит язвительное, а сам вскидывает властный взгляд рубиновых зрачков на Чонгука, шелестя кончиками острых длинных когтей по его лицу, тем самым оставляя на нежной молодой коже невесомые следы.       — Потому что у самого кишка тонка? — адреналин переполняет кровь, поэтому руки действуют быстрее, чем голова. Чонгук, пользуясь моментом, извлекает из ножен свободной рукой меч, вскидывает грудь и одним рывком переворачивает в воздухе духовное отродье. Во все стороны подлетают комья снега вперемешку с листвой, когда он подминает под себя кумихо и подставляет острие меча к его горлу. Чонгук хитро улыбается, наблюдая за тем, как тяжело вздымается чужая грудь, а распластанная туша с головы до лап утопает в снегу под его немалым весом.       Тот недобро усмехается, не сводя с Чонгука прищуренных полыхающих огнем глаз, скалится и молвит:       — Нет, цветочек, просто играться с тобой — приносит мне огромное удовольствие.       — Играюсь здесь с тобой сейчас только я, но если надавлю на меч, — и прижимает остриё чуть глубже, — то твоя голова пойдет на отсечение.       Насторожив большие красно-рыжие пушистые уши, лис поворачивает голову и продолжает впиваться в Чонгука глубоким, словно проникающим под кожу, притязательным взглядом, выражающим лишь надменность. Сердце буквально пропускает удар, когда он замечает под телом кумихо ярко-красное пятно, что стремительно окрашивает белоснежный снег. Лисьи прямые нахальные и хищные глаза блестят в полумраке в нескольких сантиметрах и искажаются, словно болью.       «Он ранен? — стремительно проносится в голове собственный голос. — Поэтому такой слабый?»       — Глупец! Ты же всё равно не убьешь меня, — голос кумихо звучит привычно, с притягательно-повелительными нотками. — Признай, тебе ведь нравится твоё положение…       — А тебе? — удивленно и язвительно интересуется Чонгук. — Ты лежишь подо мной, истекаешь кровью…       — Это лишь временный эффект.       — Звучишь слишком самоуверенно для того, кто находится в таком положении. Ты же понимаешь, что отпустив я сейчас твою плутовскую морду, просто сделаю тебе одолжение — отсрочу неизбежное…       — Неизбежное? Надави на горло сильнее, и даже стараться не нужно будет, — говорит тот с усмешкой. — Заметил, да? — фыркает. — Ну, подумаешь, потеряю чуток крови, меня этим не убить.       — Оптимистично.       — Ты что, головой ушибся, цветочек? — интересуется скорее насмешливо, нежели встревоженно. — Сам же сказал: жизнь для квисинов подобна мусору, а моя жизнь уже явно ничего не значит…       Чувствуя, как подкрадывается собственная злоба и как начинают выразительно перекатываться на скулах желваки, Чонгук задается вопросами: «Как это понимать? Чего он добивается своими словами?»       Он пристально смотрит на кумихо и, прежде, чем тот отворачивает голову, прикрывая рубиновые очи, успевает увидеть, как в лисьем прищуре вспыхивает непонятное ему чувство. Чонгук растерянно моргает и не может подобрать слов.       После последнего нападения кумихо стал вести себя ещё более непредсказуемо, нежели обычно. Постоянно играется, вступает отчаянно в бой и нападает всегда первым, хотя обычно всегда скрывается и выжидательно следит за ним, пока Чонгук не настигнет того уязвленным и неподготовленным — бывало, его охота за лисом затягивалась на несколько суток.       А теперь он сидит на своей цели верхом, прижимая остервенело меч к горлу, а тому словно безразличны все его действия. Чонгук, на минуту задумавшись, отчаянно хочет хоть как-то ослабить тяжесть лезвия и вернуть тому его бывалый лукавый, дразнящий оскал.       Ловким движением он обхватывает лисью морду пальцами и заставляет поднять глаза, чтобы самому рассмотреть его получше. И наблюдает, как в чужих зрачках мелькает нечто тёмное, опасное, от чего голова идёт кругом, а дыхание перехватывает.       Они смотрят друг другу в глаза, и тут до ушей Чонгука долетает клокотание. Сначала тихое, а потом такое сильное и раскатистое, что его легко можно было бы перепутать с рёвом. Единственная мысль, которая бьется в голове, что сейчас кумихо разорвёт его на куски. Повинуясь внутреннему импульсу, он закрывает глаза, замерев и оцепенев от ужаса, словно его сковало льдом. Отпускает пальцы и, сбросив наваждение, отворачивает от цепкого взгляда голову, шелестя лишь одними губами:       — Грядет миллениум, а ты так легко готов распрощаться с собственной жизнью? — и сглатывает, боясь услышать ответ. Рычание стихает. Из-под руки пропадает опора, и Чонгук, покачнувшись, встаёт на ноги, оторвавшись от чужой тушки. Пряча ссангдо в ножны, поворачивается к кустам, спиной к кумихо.       Инстинкты заходятся криком, воем, предупреждая, — стоит бояться подставлять врагу уязвимое место — но он лишь разочарованно качает головой, выдыхает промозглый воздух и устремляется по протоптанной ранее им же дорожке к выходу из леса. А остановившись, бросает через плечо проницательный взгляд, изрекая шаблонное:       — Всё дело в выборе. Выбор есть всегда. Сдохнуть ты ещё успеешь, — а у самого отзывается эхом в голове и к горлу подступает комок. — Глупый лис…       Но внезапно раздавшийся мягкий, пробирающий до костей голос, доносящийся эхом со всех сторон, заставляет дернуться всем телом:       — Ты правда хотел меня убить? — шепчет тот. — За смелость я прощаю тебя, за глупость — отпускаю… Но знай, я буду неимоверно скучать по нашим играм, — облизываясь, кумихо поднимается телом и принюхивается к воздуху, а в следующий миг беззвучно падает на месте.       — Чтоб тебя самджокку погрызла, глупая ты туша. Две луны наблюдал за мной, что ж ты сегодня решил приблизиться?..

***

      За окном завывает ветер, и из-за яростных порывов снег летит пушистыми огромными хлопьями. Тусклый свет луны и пара свечей освещают небольшую кухню, в которой Чонгук, суетясь, ставит котелок с водой на огонь и ищет в шкафу стеклянный бутылëк. Достав ступу, он принимается неумолимо крошить пестиком в порошок сухие травы и цветы для будущего снадобья. Свечи потрескивают, подрагивая оранжевыми огоньками, когда лёгкая пыльца попадает на них. Чонгук подливает кипяток из котелка в ступу и наслаждается запахами, которые пьянящим, дурманящим ароматом начинают плыть по комнате. Перелив готовые ингредиенты в бутылëк и перемешав их, он наливает горячую воду в небольшую чашу и, сжав губы, подходит к кровати, медленно садясь на край. На подушке располагается красно-рыжая морда, не выражающая никаких эмоций, и лишь по пушистым подрагивающим ресницам можно догадаться — кумихо спит.       — Эй, лис? — шепчет Чонгук, но тот никак не реагирует и даже лисьим ухом не дёргает.       Оторвав от подушки голову зверька, он начинает бережно его осматривать: по бокам от крови и грязи свалялся мех, а на красно-рыжей шерсти неразличимы следы ранений. Нужно промыть раны, и ситуацию спасает лишь то, что тот спит и ничего не соображает. Свалилась же глупая туша на его голову. Нет, в спящем состоянии кумихо ему даже нравится — лежит спокойно, молчит, не ехидничает и выглядит таким хрупким, беззащитным и маленьким.       Он охотится на него уже порядка пяти лет, петляя днями и ночами по горам и лесам, а сейчас это чудовище тихо сопит, ластится мордой в его ладони и облизывает кончиком языка пальцы. На что Чонгук против своей воли умудряется легонько погладить шелковистое ухо, но, качнув головой, одëргивает руку. Святая луна, что за помутнение рассудка? Они ведь такие разные. Как небо и земля, как вода и огонь, как… человек и кумихо, а он тут любезностями собирается обмениваться? Это представление совершенно не вписывается в его уклад. Они друг другу никто — ни друзья, ни приятели и даже ни мало-мальски знакомые. А быть честнее, так вообще — враги. Чонгук просто по доброте душевной поможет кумихо с травмами, а как тот проснется, то, не церемонясь, вышвырнет из дома, как мелкую сошку.       Окунув тряпку в воду, Чонгук принимается бережно смывать грязь и кровь. Последняя не особо желает оттираться, окрашивая и без того яркую шерсть красными разводами. Он аккуратно промывает грудь и плечи, а затем спускается на переднюю лапу. И, подняв свою ладонь, замирает — на коже осталась алая кровавая полоса. Значит, где-то до сих пор зияет глубокая рана. Пока Чонгук пытается собраться с силами и осмотреть лапу, кумихо так и продолжает, не шевелясь, лежать без сознания — у него лишь слабо поднимается и опадает грудь.       Чонгук, склонившись над лапой, начинает её обмывать. Но, дойдя до середины локтевого сустава, хмурится, ибо натыкается на чëтки?.. Зачем кумихо чëтки? Он поднимает глаза и, прищурившись, разглядывает висящие на красной толстой нити пять деревянных рун с выжженными символами и блестящими ярко-красными и персиковыми бусинами. Они отчетливо сливаются с окровавленной шерстью, поэтому Чонгук их раньше и не заметил.       Неужели лис их сам мог намотать? Наверняка же это сделал кто-то другой. Не зная, как лучше поступить, Чонгук пытается вытереть кровь вокруг четок, но они уж очень мешают. Пожав плечами, он подцепляет нижний виток двумя пальцами и тянет вниз. Стоит ему коснуться бусин, как по руке резкой волной проносится огненная вспышка, а всё тело мгновенно сковывает жаром. Правда, он не сразу соображает, что это означает.       Кумихо, резко зашевелившись, приподнимает морду и скалит клыкастые зубы, а тёмные глаза в свете свечей полыхают алым всполохом. Тот всматривается в лицо Чонгука, и его нежный покров шерсти начинает вздыматься, а длинные пушистые хвосты, словно плети, — нервно ударять по кровати.       — Что ты делаешь? — тот изучающим взглядом мечется по комнате. Затем его глаза мельком опускаются, лисья морда изгибается в лукавой усмешке, а на ней словно отражается удивление — да, Чонгук ведь до сих пор держит его лапу.       — Перевязываю твои раны, — произносит, как можно строже, отчаянно надеясь, что голос не звучит слишком испуганным.       Вся поза кумихо показывает уязвимость. Однако, когда Чонгук вновь протирает рану, на лисьей морде вновь возникает оскал, отдающий гримасой боли.       — Что с тобой случилось?! — опускается ближе, стирая кровавые отметины. — Кто тебя так подрал? И почему это был не я? — ухмыляется.       — Я… немного не уследил, — ответно усмехается. — Знаешь, внутреннее чутьë подсказывало, что именно ты найдёшь меня, — звучит голос намного ниже и теплее привычного, — поэтому я и пришёл в лес.       Ага, сам приблизился, так ещё и напал, будто действительно специально следил и искал, а тут, видите ли, внутреннее чутье подсказывало, как же!.. Стараясь тщательно выгнать из головы озвученные лисом слова, Чонгук вновь переключает всё своё внимание на открытую рану, из которой сочится парализующий металлический запах, густо наполняющий пространство.       — Это укус? — он вопросительно поднимает брови, с ужасом ожидая ответ, хотя сам уже начинает понимать, что с характером этого плута по-другому и быть не может — всегда нарывается на неприятности.       Тот кивает, проводя языком по белоснежным клыкам, и поднимает выжидающий взгляд. Чонгук замирает, опешив, и открывает рот, чтобы задать следующий вопрос, но кумихо отвечает с холодной усмешкой:       — Всё же в порядке?.. — и немного склабится, тут же кривясь и чуть не хватая клыкастой пастью его за руку, но вовремя останавливается.       — Больно?       — Совсем чуть-чуть, — а сам тихо хрипит, морщась от боли.       — Выглядит не так уж и страшно, жить будешь, — врёт, выглядит на самом деле… ужасающе. Кровь продолжает стекать каплями, оставляя темные разводы. — Вот. Сперва выпей это.       — Ты всё-таки убить меня вздумал? Это ещё что за дрянь? — настораживается.       — Не упрямься и выпей! — кумихо раздумывает, в упор глядя на него, пока Чонгук сам старается держать лицо непроницаемым — волнуется. Он, догадавшись, что на уме у лиса, произносит:       — Не доверяешь? Понимаю, — укоризненно качает головой. — Да и повод ненавидеть тебя у меня есть, и тебе это известно. Но ты ж сам ко мне припёрся за помощью, хотя две луны стойко меня игнорировал… — и вот тут уже начинает злиться. Глупый, упрямый лис! Ну да, как помощь понадобилась, так к кому лапы свои проволок? Конечно, к Чонгуку! — Так что никакая это не отрава, и если сдохнуть от кровопотери не хочешь — пей!       — Хорошо! — не доверяет, супится, но всё же тянется мордой к его рукам и слизывает тягучее зелье.       Осторожно приподняв голову кумихо, Чонгук просовывает ему в пасть тряпку, на что тот шипит и настороженно дергает ушами.       — Мне надо зашить тебя, — поясняет, — а это для самозащиты. Не хочу, чтобы ты ещё и меня подрал…       Набравшись полной решимости, Чонгук старается ни о чём не думать, а лишь сделать это так хорошо, как только возможно. Его руки сильно дрожат от волнения, что он едва попадает по краям раны, а не прямо в неё… Не сказать, что ему выпадала честь зашивать кого-либо, а тут вообще — кумихо. Чонгук умеет варить лечебные снадобья, ибо прекрасно разбирается в сборе, сушке, хранении и применении трав, но явно не в этом. Деваться некуда — спасать же нужно.       В какой-то момент страх уходит, и все его мысли витают лишь над тем, какой шаг будет следующим: куда ставить нить и как её вытаскивать, как потуже затянуть и как самому в обморок не рухнуть, пока животное не отводит от него горящих алым цветом глаз, порыкивает и тычется мордой в руки.       — Больно?       Тот трясет отрицательно мордой.       — Чего елозишь тогда?       И тихо фыркает. Упрямый.       Ещё минут двадцать Чонгук молча и сосредоточенно маячит над раной, протирает, наносит заживляющие масла, растительные смолы и перевязывает лапу куском чистой хлопковой повязки.       — Ну, вот и всё, готово! — а в ответ тишина. Он поднимает глаза и наблюдает за лисом — тот уже глубоко спит. Похоже, снадобье подействовало.       Чонгук недовольно хмурится и даёт себе по лбу — он же совсем забыл спросить про чëтки, которые висят на лапе, словно тугие жгуты. Ладно, об этом он подумает завтра. Сейчас самому не мешает отдохнуть, ибо за окном начинает светать.       Тяжело вздохнув, встаёт с кровати, собирает все окровавленные тряпки, бутыльки с мазями и отварами, но периферийным зрением следит за кумихо. Так странно. Тот в его представлении всегда был чудовищем, пожирающим людскую плоть, а теперь этот пушистый ютится безобидным калачиком на его постели. Чонгук его ещё и заботливо одеялом укрыл. Своим.       Сердце как-то бросается в лихорадочный бег, и он быстро уходит на кухню, не представляя, что ему делать дальше… Куда девать это духовное создание? Не выгонять же!       Он снова обводит взглядом кровать, задерживаясь на бархатистых ушах, благородно развалившихся хвостах и упрямой морде, что тихо сопит, уткнувшись кончиком черного носа в кусок одеяла. Прикрыв глаза ладонью, Чонгук глубоко вздыхает, восстанавливая душевное равновесие. Он протягивает было руку к кумихо, желая вновь дотронуться пушистых ушей и ощутить их мягкость, но в последний момент останавливается. Нет, не стоит, точно не стоит. Ещё, не приведи небо, разбудит, а тому ведь действительно сильно досталось. Пусть отдыхает.       Ещё немного полюбовавшись таким мягким и трогательно беззащитным свернувшимся клубком, Чонгук тушит свечи и решается лечь на противоположный край кровати в попытках уснуть. На всякий случай крепко заматывается в покрывало — вдруг тот проснется и пожелает его сожрать, а тут хоть какая-никакая, но защита. Вот глупый лис, свалился же на его голову… Чонгук закрывает глаза и сам не замечает, как проваливается в крепкий сон. Хвала луне — этот день закончился.

***

      В последнее время погода переменчива. То мороз пробирается сквозь деревянные ставни, то завывающий ветер пушистыми хлопьями стучит по стеклу, то пригретые солнцем хрустальные сосульки начинают отбивать трель, словно звон колокольчиков. Или как сегодня — тишина, благодать, и лишь слепящий глаза свет, что пробивается в окно и ласкает лучами лицо, нарушает идиллию.       Чонгуку снился сон, где он маленьким ребёнком кубарем спускался с высокого холма прямиком к подножию озера, окружëнного кустами. Вся атмосфера была пропитана лесными ароматами, а лёгкие волны обволакивали ноги, стоило ему ступить на берег. Выйдя из воды, он пустился бегом мокрыми ногами по тихой тропке в сторону леса. Вокруг всё казалось таким спокойным и красивым, словно сама природа соблаговолила следовать за ней. Добежав до самой опушки, он лёг на мягкую траву и уставился на солнце. Оно ослепляло, но так приятно припекало детские щеки. Чонгук закрыл глаза и стал вслушиваться в шум деревьев, что стучали ветками друг по другу от ветра; в различные звуки птиц, которые напевали свои песни; но услышав хруст веток, он встрепенулся, резко выпрямился и попытался вглядеться слепыми от солнца глазами в гущу леса. А увидев яркие алые глаза, а затем промелькнувшую красно-рыжую тень, он испугался и побежал обратно к озеру…       Он едва приоткрывает сонные глаза, когда чувствует, как что-то мягкое ластится вдоль его тела. Оно обволакивает воздушной волной, нежно прижимается под бок и тычется чем-то тёплым ему в шею и щёку. Он резко распахивает глаза, когда осознает, что это — кумихо.       — Ты чего вытворяешь?! — Чонгук, резко развернувшись на месте и подобравшись всем телом, окидывает лиса вопросительным взглядом.       — Грею… — запинается. — Ну, то есть греюсь. Холодно же.       — У тебя шерсть! — возмущëнно выпаливает.       — Ты такой проницательный, не находишь? — и опять эти уверенные интонационные нотки с наглой клыкастой ухмылкой. Святая луна, что вообще на уме у этого лиса? Укутал его хвостами, так ещё и самоуверенностью своей давит.       — И как ты вообще можешь мёрзнуть? Ты ж обычно на снегу спишь!       — Ой, всё! — состроив недовольную морду, кумихо отворачивается, сворачивается в клубок и утыкается носом в лапы.       — Может, ты уберешь всё-таки их от меня?! — делает акцент, на что тот только громко фырчит и отдëргивает резко все свои девять хвостов.       — Ты такой брюзга! Я тут лежу раненый, никому не нужный, пытаюсь восстанавливаться, а ты… Даже не ценишь мою благодарность! — доносится еле слышный возмущенный голос.       — Благодарность? — удивлëнно переспрашивает Чонгук, не сразу поняв, о чём идёт речь. — Облепить меня хвостами с головы до ног — это ты считаешь благодарностью?       — Ну да, я же доверил тебе самое ценное…       — Ы-ы-ы, — тянет Чонгук, спрятав лицо в ладонях. — Вот где я прогневал луну? Почему она отвернулась от меня?       — Знаешь ли, — снова фырчит, — я как бы и не рассчитывал на твою помощь, просто прогуляться вышел, а наткнулся на…       В комнате повисает тишина. Кумихо резко приостанавливает свои возмущения, и только тихое сопение сквозь плотную шубу разбавляет молчание. Ладно, возможно, Чонгук погорячился? Лис ведь и правда не виноват в том, что случилось. С кем не бывает? Подумаешь, подрался, на нём заживет всё как на собаке, а Чонгук поможет. Он в этом спец. Пару дней будет делать перевязки да поить снадобьями, а как рана начнет заживать, так и подумаем, что с этим страдальцем делать.       — Эй, — зовет Чонгук, пододвинувшись. — Ладно тебе, не дуйся. Слышишь?       — Фыр… — ну вот, обиделся. Как ребенок малый, честное слово! Игнорирует и даже ухом не ведёт.       — Ну-ка не фыркай на меня! — хмурится Чонгук. — Давай лучше обработаем твои раны, а потом вместе позавтракаем, м?       Он садится на кровати, спустив ноги на пол, и тычет лиса в бок, пытаясь растолкать и привлечь внимание. На что тот продолжает молчать и на его выходку никак не реагировать. Только сильнее зарывается носом в густой мех, двигает ушами и тяжело вздыхает. А у Чонгука всё внутри переворачивается… Ему так и хочется прикоснуться к этим бархатным на ощупь ушам. Странно это всё… Тряхнув головой, будто избавляясь от наваждения, он встаёт с кровати.       — Кстати, чем ты питаешься? — пробираясь в сторону кухни, задаёт вопрос. Есть хочется жутко, аж живот урчит. Он же вчера вечером не поел, а всё внимание уделял этому заносчивому индюку… ну, то есть лису.       На что кумихо чуть ли не подпрыгивает на месте, шевеля хвостами, а распластавшись в ехидной ухмылке, выдаёт колкое:       — М-м… Обычно я завтракаю сырой печенью, но лучше сердцем. Да, оно явно повкуснее будет. Деликатес как-никак.       Чонгук застывает в одном положении и смотрит на кумихо округлившимися глазами. Это шутка же, да? Если нет, то его собственное бедное сердце сейчас готово в пятки скатиться от услышанного. Притащил же проблему себе на голову! Вдруг и правда сожрет ночью ненароком? Ещё и прыгает, совсем ни о чем не думает!       — Расслабься, цветочек, — поясняет, закатывая глаза. — Ещё не хватало от вас, людишек, заразу всякую подхватить.       Чонгук вздыхает и уходит умываться. Да уж, с этим лисом явно будут одни проблемы…

***

             Завтрак прошёл неплохо. Кумихо оказался не особо привередливым гостем и согласился есть то, что дали. Сырой печени и сердца у Чонгука, естественно, не было — разве только свои, — но шутить как-то по этому поводу ему не хотелось. Мало ли…       — Ложись и вытягивай лапы, — командует Чонгук.       — Опять меня этой гадостью поить будешь? — косится подозрительно, отодвигая морду в сторону от бутылька со снадобьем.       — Буду, — ухмыляется.       — Мерзость какая, лучше б вкусненьким чем-нибудь угостил…       Честное слово, если бы кумихо принял человеческое обличие, Чонгуку в стократ было бы легче. Определять эмоции по этой морде крайне тяжело, а про перевязки он вообще молчит. Человеку ведь явно удобнее обрабатывать рваные раны, а тут ковыряешься в шерсти, словно иголку ищешь в стоге сена.       Он осведомлен, что кумихо могут перевоплощаться в людей. Эта легенда по их деревне уже больше трёх тысяч лет гуляет, только вот ни одного лиса так никто поймать и не смог. Чонгук, естественно, вызвался на охоту сам. Слабым он себя не считал, глупым — тоже, ссангдо управлять умел, а значит, дело оставалось за малым — выследить. Только слежка его затянулась аж на пять лет. Нет, конечно, Чонгук с лисом за эти годы сталкивался не раз, а в первый год ему даже выпадала честь подраться с ним. Только кумихо оказался настолько ловким и юрким, что в сравнении с его человеческими возможностями вообще рядом не стоял. А затем Чонгука захватил азарт. Зачем ему было убивать того, кто ни его деревне, ни ему самому проблем не доставлял? Легенды и слухи, конечно, ходили разные, мол, кумихо в полнолуние молодых девушек из деревень завлекал в лес, дарил через поцелуй свою жизненную бусинку, а потом обманным путем возвращал её себе обратно. И как вся жизненная энергия покидала девицу, тот приступал к трапезе — съедал сердце или печень.       Чонгук бросает взгляд на кумихо и думает — то ли этот бракованный выдался, то ли…       — А что за чëтки с бусинками у тебя висят на лапе? — вспоминает наконец-таки. — Я их вчера хотел снять, но меня аж в дрожь бросило, а потом ты так рычать на меня начал, что я даже и забыл про них…       — Я проклят, — бросает кумихо так просто и непринужденно, словно не в таком ужасающем положении сознается, а рассказывает, какая замечательная погода на улице, но через пару секунд морщится, будто от зубной боли, и буквально рычит, придвинувшись ближе. — Что ты сказал?!       — Про что именно? — недоумëнно смотрит на него Чонгук, отстраняясь на всякий случай. — Про то, что у тебя чëтки на…       — Ты до них дотронулся?! — не дав договорить, перебивает, а из глаз будто начинает метать алые всполохи, но Чонгук не понимает — лис злится или… разочарован? Он что-то сделал не так?       — Ну да, а что такого? — возмущëнно выкрикивает. — Это как-то запрещено? — и изгибает бровь под пристальным взглядом. Хочется провалиться под землю, потому что он не знает, куда себя деть в эту минуту. — Я не понимаю…       — Ничего, — на удивление лис осекается и как-то по-доброму улыбается, а затем, ласково тыкнув руку Чонгука носом, ложится на кровать и вытягивает лапы, говоря:       — Перевязывай!       Невыносимый.       Как можно в одно мгновение рычать спокойно зверем, а потом так мило улыбаться. Лис улыбается, где это видано вообще?! Чонгук только подтверждает свою догадку: всё-таки тот какой-то бракованный… Тяжело вздохнув, он прикрывает глаза и удаляется за горячей водой и чистыми тряпками.       Большую часть крови Чонгук смыл ещё ночью, поэтому подступаться к ранам было значительно легче. Он аккуратно пытается снять пропитанную огромным алым пятном повязку с зашитого укуса, дабы не причинить кумихо дискомфорт, и параллельно тычет бутыльком тому в морду. На что тот продолжает отпираться, обнажая клыки, шипеть и извиваться, словно змея. Нет, ну вот какой из кумихо божественный дух? Нечистая сила из того выходит самая демоническая…       Чонгук, схватив лиса за здоровую лапу и припечатав своим локтем его тушку сильнее к кровати, дабы тот перестал рыпаться, совершенно случайно хватается пальцами за переплетенную вокруг конечности красную нить и… разрывает её. Мелкие бусины разлетаются в разные стороны, перекатываясь по полу гулким эхом, звуча перезвоном в тишине комнаты; постельное бельё и одежду Чонгука украшают несколько персиковых рун, а его кожу обжигают красно-алые иероглифы, выведенные на дереве. Святая луна… Он смотрит на свою ладонь, а затем на лиса, снова на ладонь, но на того взгляд уже не удосуживается приподнять — страшно. Если кумихо действительно проклят, а эта нить служила тому подтверждением, то что теперь с ним будет? Чонгук весь мандражирует и чувствует, как в теле от нервов вскипает кровь. Что же он натворил?.. От потрясения у него буквально замирает сердце. Долгое мгновение — и оно вновь оживает, заколотившись о ребра. Он бросается на пол и отползает от кровати, врезаясь спиной в стену. Сейчас кумихо, несмотря на свое состояние, приподнимется с постели и точно перегрызет ему глотку, потому что Чонгук слышит заполошное биение не только собственного сердца, но и сердца лиса, которое отдается в давящем молчании явным грохотом. Какой он дурак, разве можно было так оплошать? Он закрывает лицо ладонями, утыкается ими в колени и, не моргая, смотрит сквозь пальцы на пол. Страшно, как же ему страшно…       Вот чувствовал же, что не стоило в дом тащить это духовное отродье. Надо было оставить его там — в лесу — подыхать, но нет… Чонгук же доблестный! Как он мог оставить это зверьë одного?       Задумавшись, Чонгук не сразу замечает, как в комнате резко тускнеет свет, словно все свечи в один миг потухают, а за окном наступает ночь, затягивая чёрными облаками небо. В груди становится тесно, от чего он невольно распахивает воротник ханбока и, судорожно втянув воздух, думает:       «Ну и чего он молчит? Открой пасть и скажи хоть что-нибудь, пока моё сердце не остановилось!»       — Есть поверье о кумихо, — вдруг заговаривает лис, словно услышав его мысли и заставив вздрогнуть от неожиданности. — Ты знаешь о нём, цветочек?       Мотнув головой, Чонгук решается всё-таки поднять глаза и взглянуть в рубиновые зрачки духа, но тот на него даже не смотрит, а лежит головой на подушке и сконцентрировано рассматривает стену перед собой. Его грудная клетка от глубоких вздохов мерно вздымается, значит… не зол? Не обижен на Чонгука за то, что сорвал с него четки?       — Знаю! — выдыхает. — Кумихо — это оборотни, которые могут перевоплощаться в людей.       — Верно.       — А т-ты?.. — прерывается Чонгук. Уместно ли вообще такое спрашивать?       — А я не могу, — заключает тот.       Кумихо не нервничает или тщательно это скрывает, но продолжает смиренно лежать. Оторвав голову от подушки, слегка приподнимается и бросает грустный взгляд. Святая луна… Чонгук будто видит слезы в глазах-бусинах, что лис с трудом сдерживает. Неужели он может испытывать такие эмоции?       — Ты же сам сказал: скоро грядет миллениум, и был прав… — продолжает тот. — Только меня прокляли, и я не смогу быть человеком.       — Но… почему?..       — Любовь квисинам неподвластна, а я влюбился в человека, — закрывает глаза лис и кладет голову обратно на подушку, подытоживая, — и в наказание вынужден жить в теле кумихо навечно.       Чонгук не верит своим ушам. Лис влюбился в человека… Такое он только в страшных легендах слыхал, но все они заканчивались плачевно. В любви нет ничего страшного, конечно же, но ему давным-давно ещё рассказывал аджосси печальную историю о девушке-оборотне. Она была небывалой красоты, которой пронзила сердце мужчины и своей очаровательностью влюбила в себя. А мужчина, прознав о том, что его милая невеста — кумихо-оборотень, приказал её убить. Лисица в долгу не осталась, обозлилась на возлюбленного и прокляла. Поговаривали, что мужчина после этого исчез, а в полнолуние девушка-кумихо громко оплакивала безответную любовь…       — А причем здесь миллениум? — задается вопросом Чонгук.       — Если человек не полюбит меня до скончания моего века, то я умру…       Сердце ухает в пятки от понимания, что миллениум наступит через одну луну… Так вот почему кумихо так самозабвенно пытался уйти из жизни? Неужели ему настолько осточертело находиться в теле кумихо, что иного выхода, как отправиться на тот свет, не нашёл? Чонгук подрывается с пола и садится вновь на кровать, порываясь дотронуться до лиса, чтобы хоть немного утешить, но…       — Цветочек, ты будешь меня сегодня перевязывать, или мы так и будем развозить тут розовые сопли?       Святая луна, если этот квисин всё-таки был когда-то человеком, то явно самым занудным из всех!

***

      Чонгук резко вздрагивает, когда ощущает в теле озноб от кончиков пальцев ног до подбородка. В нём будто пробуждается неведомая энергия, пробегающая колкими мурашками по коже и перетекающая в лёгкое покалывание. В ушах стоит гул, словно морские волны ударяют неведомой силой о скалы и разбиваются, встретив сопротивление. Где-то на периферии плывущего сознания понимает — дело худо, когда тянется ослабшей рукой к голове и дотрагивается холодной ладонью раскаленного лба, испытывая секундное облегчение. Все суставы ноют, а гнетущая темнота накрывает его новым прошибающим болезненным всплеском. В голове стучат миллионы молоточков, а в душе растекается неприятное чувство одиночества…       Он всегда тщательно следит за своим здоровьем, пьёт приготовленные им же микстуры и снадобья, а сейчас лежит распластанной бесформенной жижей на кровати и, шмыгая носом, зарывается под одеяло. От воспоминаний о том, что на другом краю спит ещё и раненый лис, ему совсем становится тревожно. Как же он в таком состоянии будет за ним ухаживать? А кто перевязки делать будет? Святая луна…       Еле продрав веки, Чонгук пытается сосредоточить зрение, но всё пространство начинает плыть, и он, натянув до самого кончика носа одеяло, тяжело вздыхает. Ещё не хватало зверька заразить.       — Эй, ты как? — слышится сбоку мелодичный голос.       — Плохо, — прокашливается Чонгук. — Перед глазами всё плывет… — и пытается всё-таки приподняться.       — Лежи! — звучит в приказном тоне. — Цветочек, тебе нужно отдыхать. Я присмотрю за тобой и домом, не переживай, — Чонгук чувствует, как становится легче вторая половина кровати, когда теряет напор чужого тела. Странно, ведь лис вообще ничего практически не весит… Не придав этому особого значения, Чонгук слышит на фоне неровные шаги, движущиеся, видимо, в сторону кухни. Звон молоточков в голове так давит на виски, что ему приходится сильно зажмурить глаза, отчего опухшие болезненные веки не выдерживают такого напора и на них проступают слёзы.       И как кумихо со своими перевязанными лапами собирается ему помогать? Тот же даже на стол запрыгнуть не сможет, чтобы достать ему нужный бутылëк. Лишь медленно выдохнув, Чонгук позволяет себе улечься поудобнее на подушку, а от головокружения, которое из-за волнения постфактум накатывает на него, он закрывает глаза и засыпает.       Чонгук чувствует сильную слабость, а раскалëнная голова совсем перестает его слушаться, то завлекая в сон, то являя в его затуманенный мозг явь. Сквозь поражëнное воспаленное сознание он чувствует, как чьи-то руки прикладывают ему холодные компрессы к лбу и запястьям, а мокрой тряпкой обтирают тело от выступающих капель пота; как заботливо приподнимают его голову и поят из деревянной ложки микстурами и снадобьем, потешаясь над тем, что эту гадость Чонгук теперь пьет сам… Он пытается каждый раз рассмотреть лицо человека, что так рьяно пытается вернуть его в здоровое состояние, но замечает лишь взмах длинных пушистых ресниц и еле заметные алые всполохи рубиновых глаз.       Всё смешивается в один неразборчивый клубок, который хочется взять и размотать, но Чонгук всё больше погружается в сон, когда потухают свечи в комнате, а рядом из раза в раз он чувствует, как кто-то обнимает его тело, пытаясь отогреть своим в моменты сильного озноба.       В одну из ночей Чонгуку снится сон, в котором он опять выслеживает в густом лесу кумихо. Впереди, среди пляшущих теней, мчится лис. Он знает, что не сумеет поймать того, но должен попытаться. Взмахивая пушистыми хвостами, тот мелькает среди деревьев, в очередной раз скрываясь из виду. Добравшись до знакомой опушки, Чонгука ударяет волной жара, и он отшатывается, видя восседающего на одной из веток человека… но не в привычном ему состоянии, а с девятью хвостами, развевающимися красно-рыжими лентами. Длинные волосы, изящно спадающие с широких плеч, подобны зёрнам граната или цвету крови — яркие, алые, огненные, а торчащая среди них пара ушей, при всей фантомности сознания Чонгука, ощущается на кончиках пальцев бархатом. Медовый тон лица подсвечен словно изнутри — переливается золотистыми искрами. Зрелище страшно красивое, привлекательное, но веет опасностью. Чонгук стоит посреди опушки, словно заворожëнный, и не может отвести взгляда от нереальной хищной утонченности, представшей перед ним так реалистично. Ему кажется, что ещё чуть-чуть, и вся эта мнимая эфемерность спадёт, и он очнется там, в своем доме… Пушистые ресницы оборотня взмахивают вверх, и они встречаются взглядами — выразительные рубиновые глаза так изучающе разглядывают в ответ, что Чонгук ощущает себя маленьким ребенком, которого застали врасплох. Миловидное лицо кумихо расплывается в мстительной ухмылке, и он видит, как тот срывается с ветки и смертельной волной мчит к нему, чтобы…       — Цветочек!       Чонгук делает глоток ночной прохлады, будто кто-то открыл окно и впустил свежий воздух, а сквозь сон слышит, как кричит, разрывая связки и глотку. Боль от чужих зубов, сомкнувшихся у него на шее, прогрызает путь наружу нарочито медленно, смакуя каждую проронëнную каплю, чувствуя свою торжественность над ним и безнаказанность.       «Наконец-то, — думает Чонгук, — из этой многолетней слежки хоть кто-то из нас двоих выйдет победителем…»       — Эй, тихо-тихо, цветочек… — разрывает тишину испуганный голос во тьме. — Ты меня слышишь? Проснись! — по щекам проходятся тревожно кончиками пальцев. — Проснись! — его лицо обвивают чужие теплые руки. — Это всего лишь сон… — а затем прижимают к нервно вздымающейся груди, поглаживая волосы. — Тихо-тихо, успокойся, дыши…       И это успокоение доносится до Чонгука будто издалека. Он откидывает голову на чужое плечо и видит перед собой человека… Того человека из своего сна. Кажется, он окончательно выжил из ума или его бедный больной мозг не вынес прилива охвативших его бурных эмоций, и он впал в рецидив горячки…

***

      Через два дня Чонгук приходит в сознание. Он просто открывает глаза и осознает, что чувствует себя бодрее. Приподнявшись на кровати, замечает свежее постельное белье, а на себе чистую одежду, приятно пахнущую шалфеем. Оглядевшись, подмечает, что комната убрана, а на столе подле кровати стоят микстуры и снадобья из кухонного шкафа. И как, интересно узнать, смог всё это достать его хромой гость?       Так, ладно, бутыльки, он ещё может понять, как тот вытащил, но кумихо же не мог его переодеть и поменять постельное, да и в приступе своего озноба Чонгук точно был не в состоянии сделать это сам. Притихнув, он слышит, как с кухни доносится знакомый голос, напевающий какую-то знакомую песенку из детства. Встав с кровати, он выхватывает из ножен ссангдо и двигается тихим шагом в сторону кухни. Пробравшись тихой поступью, останавливается на пороге и едва замахнувшись мечом, замирает, когда слышит:       — Очухался, цветочек? — блеск вспыхнувших рубиновых глаз поражает, а лучезарная ухмылка, растянувшаяся на красивом лице, заставляет Чонгука сделать резкий шаг назад и застыть на месте с мечом в руках.       Это что, на его кухне вместо кумихо стоит человек?..       Обнаженную грудь того скрывает чогори, оставляя верхнюю часть тела раскрытой, за которым виднеется небрежно обмотанное плечо; на ноги одеты чёрные паджи, повязанные двумя тонкими завязками-учкура на поясе. Левая рука от запястья до локтя перевязана белой тканью с едва проступающим багровым пятном, а вдоль пары пальцев намотаны маленькие хлопковые повязки.       — О, это я порезался, — смотря на руки, догадывается пояснить кумихо, когда Чонгук бросает на того слишком изучающий взгляд, разглядывая с головы до ног. — Не умею обращаться с ножом, знаешь ли…       Чонгука резко охватывает паника, и он, развернувшись, бросается бежать со всех ног. Едва успев переступить порог, он чувствует, как его тут же с силой дергают за рукав ханбока, от чего ссангдо со звоном падает на пол. Словно стальными тисками, его обхватывают вокруг талии крепкой рукой, пережимают ослабшие руки за спиной и прижимают затылком к стене. Чонгук чувствует, как чужие перевязанные пальцы сжимаются на горле — так, чтобы он не дергался и, не рыпаясь, держался на месте. У него кружится от страха голова, а из горла вырывается лишь жалобный всхлип…       Чонгук стоит посреди кухни, скованный, беспомощный, а в голове смешиваются мысли. Святая луна, ну почему он не оставил лиса помирать в лесу? Зачем он вообще принес зверьë в дом?!       — Я сказал, что не умею обращаться с ножом, но могу продемонстрировать свои когти… — твердо чеканит тот.       — Отпусти!       Кумихо не шевелится, просто удерживает его силой на месте. Чужой хищный взгляд блуждает по его лицу, а алые глаза, оставшиеся такими же, как в лисьем облике, светятся красными всполохами. Рот изгибается в лукавой усмешке, а острые клыки выглядывают из-под пухлых губ…       — Цветочек, ты что, серьёзно испугался какого-то квисина? — глубоким мурлыкающим голосом шепчет тот, заставляя вздрогнуть всем телом. Конечно, он испытывает страх, ведь кумихо теперь не маленькая безобидная лисичка, а оборотень, который так безжалостно смотрит сверкающими глазами и явно испытывает непреодолимое удовольствие от того, как Чонгук весь сжимается. — Куда испарились все твои пламенные речи?       — Убери от меня свои руки!       Кумихо на это лишь хмыкает и проводит носом вдоль его челюсти, шумно втягивая воздух. По спине пробегают мурашки, и Чонгук стискивает зубы.       — Так ты первый начал! — клонит голову к плечу. — Кто ж встречает так гостей? — кивает на меч, валяющийся подле ног. — В этом нет нужды, цветочек, — произносит, едва ли не лаская каждым словом. И почему у лиса такой неземной и в то же время человеческий голос?.. — Я не причиню тебе вреда.       Чонгук чувствует, как алеют щеки от того, как его нежно из раза в раз называет кумихо.       Тот, видимо, заметив его смущение, ухмыльнувшись, опускает руки и отворачивается. От этого движения гранатовые волосы, столь же мягкие на вид, как лисий мех, падают спутанными прядками на широкий лоб. Чонгук стоит, как каменное изваяние, впершись в спину кумихо-оборотня взглядом и подмечает, что на голове у того торчит пара красно-рыжих лисьих ушек. Кумихо и правда вышел будто из его сна, только тело значительно отличается — оно стало полностью человеческим.       — П-почему ты перевоплотился? — запинаясь, лепечет Чонгук.       — Хм, — тот оборачивается и корчит задумчивое лицо. — Так ты же сам сорвал с меня чëтки, — констатирует, вытягивая больную руку.       Бровь Чонгука вздымается вверх. Он, дрожа, отрывается от стены и придвигается чуть ближе, внимательно наблюдая за тем, как лис вальяжно плетется к кухонному столу, берет в руку нож и начинает нелепо резать овощи.       — И что это значит?       — Это значит, что теперь у меня есть шанс стать человеком… — кумихо умолкает, а потом задумчиво поднимает глаза. — Вообще, я думал, что ты будешь рад хоть какой-то псевдочеловеческой заботе, ведь… за тобой даже присмотреть некому, — и как-то неопределенно пожимает плечами, бурча под нос. — Иди умывайся, а потом садись обедать, я почти закончил.       На минуту повисает неловкая тишина. Чонгук переминается с ноги на ногу и, развернувшись, начинает двигаться в сторону купальни, пока его сердце бешено отстукивает нервный ритм в такт быстрым шагам…       Возможно, Чонгук и правда неблагодарный, но он никак не мог себе представить, что сорвав с лапы лиса четки, даст толчок к обращению того в человека. Может, он до сих пор находится в приступе горячки, и ему снится сон? Нет, точно нет… Прикрыв глаза и умывая лицо нагретой водой, в голову сразу врезается образ полуголого кумихо — тот отличается не только ладной фигурой, которую Чонгук успел разглядеть, но и невероятной красотой. Точëными, но не слишком острыми чертами лица, смягченными встрепанными волосами. Нет, Чонгуку, разумеется, всë равно. Кумихо — квисин, дух, а не человек, хоть и похож внешне. Чонгук вспоминает лисьи уши, чтобы убедить себя в этой мысли — не человек, совершенно точно.       Он с трудом сглатывает, наконец собираясь с мыслями. Легенды гласили, что кумихо — оборотни, однако этот изменил облик не сам. Должно быть, Чонгук и правда запустил перевоплощение тем, что коснулся чëток… Но как он взаимосвязан с этим явлением — пока не понимает.       Обтерев лицо, двигается снова на кухню. Пытаясь успокоиться, он вновь останавливается у порога и засматривается на кумихо — тот смиренно сидит на стуле и ждёт. Чонгук несколько раз глубоко вздыхает и, дрожа, осторожно шагает ближе.       — Если ты думаешь, что я тебя не слышу, — дергает ушами, — то ты глубоко ошибаешься.       Чонгук, поджав губы, придвигается дальше, продолжая глазеть. Святая луна, он до сих пор не может поверить, что на его кухне оборотень! С маленькой лисой все казалось гораздо проще. Наверное, во всем были виноваты новые размеры — теперь присутствие того словно заполняет всё вокруг. Он шагает ещё ближе, внимательно наблюдая за лицом лиса. Никаких перемен, ни одна мышца даже не дергается. Не успев струсить и передумать, он садится напротив за стол, не представляя, что ему делать. Чонгук обводит того взглядом, вдруг задержавшись на руке и рваной ране на ней, что обмотана белой тряпкой. Стоило сообразить, что раны вместе с перевоплощением не исчезнут. Собравшись с духом и тревожно глянув кумихо в лицо, Чонгук решается заговорить.       — Как твои раны?       — Ну-у… — многострадально вздыхает и закатывает глаза. — Пока ты лежал в лихорадке, сотрясаясь от страшного кашля, я успел порыться во всех твоих бутыльках со снадобьями и даже приноровился делать перевязки, — кивает подбородком на руку. — Скажу честно, я даже привык пить ту отраву, которой ты меня поил, — поморщившись, отвечает лис.       У Чонгука начинают пылать щеки. И вот какой из него лекарь после этого? Он не то, что кумихо вылечить не смог, так ещё и сам слëг, заставив того ухаживать за собой.       — Хорошо, что ты подписываешь каждую бутылочку, а то я всё боялся, что уйдешь с концами, — объявляет с улыбчивой спесью на лице.       — И-и… как ты себя чувствуешь? — произносит чуть ли не про себя, смотря на причудливо разложенный в тарелке обед. Стыдно.       — Лучше, а ты? — кумихо наклоняется ближе, будто пытаясь поймать его отведëнный взгляд, и убирает свисающую прядку волос с его лица. От мягкого прикосновения чужих пальцев на коже всё тело пронзает, словно ударом.       — Так заботишься обо мне… Что тебе нужно? — недоверчиво спрашивает.       — Ты меня спас, и я выражаю свою благодарность.       — И почему тогда ты на меня… напал?       — Напал? Когда приобнял слегка?       — Ты… — замолкает. Ну да, если уж тот считает, что насильно прижимать к себе человека и тереться об него лицом — это нормально, то никакие слова его не переубедят.       — Раз уж ты спас меня, я подумал, что должен отплатить услугой за услугу, цветочек. И пока ты был без сознания, я за тобой ухаживал.       — Х-хорошо, — бормочет себе под нос. — Спасибо тебе за всё! — кланяется, продолжая сидеть на месте и задерживаясь в поклоне на пару долгих мгновений, выражая глубокую признательность. — И перестань называть меня так…       — Чем тебе не угодил цветочек?       — Меня зовут Чонгук, — произносит он.       На лице кумихо расплывается улыбка. Чонгук задумывается — представляться по имени непривычно. Хоть они с кумихо и были не в ладах на протяжении пяти лет, повода представиться друг другу у них не было, да и Чонгук давно ни с кем не знакомился. В деревне все друг друга знают, а если он и выезжал за её пределы, например, на рынок, то его именем особо никто не интересовался. Торговцы, к которым он часто захаживал, и так знали его в лицо.       — Чонгук, — мурлычет кумихо, повторяя его имя, словно перекатывая на языке какую-то сладость, а у него от этого действа только пуще прежнего начинают пылать щеки.       — А у тебя имя есть?       — У меня? — с опасными искорками веселья в рубиновых глазах вопрошает тот. — Есть.       — И как же к тебе обращаться?       — Я не могу тебе назвать своего имени, — пожимает плечами. — Всему своё время.       Чонгук бросает недоверчивый взгляд.       — Мы сегодня будем есть? — кумихо кивает на миску на столе, подталкивая палочки ближе к нему. — Ради кого я все пальцы себе перерезал?       В глазах мелькает веселье, и тот, пододвигая еду, мажет пальцами по руке Чонгука, от чего у него тут же пробегают горячие мурашки. Он дергается и чуть не опрокидывает миску с палочками на стол, словно та раскаленная. С трудом сглотнув и глубоко вздохнув, он переводит взгляд на лицо кумихо, на что тот приподнимает уголок рта в кривой лукавой усмешке.       — Ты чего нервничаешь? — смеется. — Кстати, я тут позаимствовал твою одежду, — тот распахивает верх чогори, от чего Чонгук смущенно отводит взгляд в сторону. — Надеюсь, ты не против.       Стоило вороту сдвинуться, как кумихо лениво прикрывает глаза, блеснув острыми ключицами, и небрежно откидывает назад чуть взъерошенные локоны с плеч. Чонгук будто в этот момент прирос к стулу, боясь двинуться, пока по телу перекатывается странный необычный жар от непонятного ощущения. Это что, тело так реагирует на кумихо?.. И если в прошлый раз внимание его было приковано к раненой руке, перевязанным пальцам и обмотанному плечу, то теперь он не может оторвать взгляд от обнаженного торса, переливающейся медовой кожи и массивной шеи. Нет, Чонгук и сам обладает крепкими мышцами, широкой грудью и ровными кубиками пресса, но он понятия не имел, что мужское тело может выглядеть так… так идеально.       — Я… — Чонгук пищит и сглатывает. — М-мне нужно помыться! — он срывается в коридор и, как только закрывает дверь, бросается от кухни прочь в купальню, тяжело дыша.       Да что с ним такое? Да, кумихо очень красивый и в его рубашке выглядит, как настоящее божество, но и что с того? Это же не повод для такого неловкого поведения… Скрывшись в купальне, он принимается бродить туда-сюда и тихонько себя отчитывать. Чонгук слишком редко бывал в обществе привлекательных мужчин, поэтому и столь остро отреагировал на частично обнаженного кумихо. Да и видеть голых мужчин ему не сказать что доводилось в принципе… И не рядом. Не в собственном доме. И не того, кто его переодевал, кто его касался, кто спас ему жизнь. Святая луна… Это — кумихо. Оборотень, в конце концов!       Воровато оглядевшись по сторонам, словно убеждаясь, что он тут один, Чонгук с наслаждением погружается в горячую бочку купальни и прямо зажмуривается от удовольствия. Он сползает ниже, пока вода не касается подбородка. Жар окутывает, пронизывая тело и расслабляя напряженные после болезни мышцы. Наконец-то он может глубоко вздохнуть и побыть в одиночестве. Ему кажется, будто он смывает с себя остатки болезни, которая словно въелась в кожу за последние несколько дней. Сейчас так замечательно просто понежиться в горячей воде, не думая ни о каком квисине… Чонгук мочит свои длинные чёрные локоны и омывает лицо. Приподнявшись, опирается на борт бочки и встает, чтобы достать мыльный флакончик. Выбрав жидкость с запахом лаванды, он выливает её, вспенивая в воду, и внезапно ему кажется, что дверь в купальню хлопает. Однако, прислушавшись, становится тихо. Видимо, показалось… Чонгук успокаивается и расслабляется, но преждевременно, потому что дверь в купальню неожиданно резко распахивается и перед глазами предстает кумихо.       — Ты с ума сошел? Выйди немедленно! — требует встревоженно Чонгук и для пущей безопасности резко опускается в воду, прикрывая все самые стратегические места.       — Вылезай уже отсюда! — тем временем кумихо глядит на него огромными глазищами, оценивающе рассматривая тело, от чего Чонгуку становится совсем не по себе. Он вообще-то тут как бы голый!.. Тот придвигается ближе, и с каждым шагом вперед Чонгуку кажется, что в купальне повышается температура. Или это у него кожа от смущения так пылает?..       — Я не хотел тебя пугать или быть грубым, просто принес полотенце, — как-то заискивающе протягивает тот, а развернувшись, скрывается за дверью.       У Чонгука аж рот раскрывается от изумления, а сердце бешено колотится в груди. Ну и до чего же этот лис наглый! Полотенце, видите ли, принес. Чего тот вообще так заботиться о нем начал? Да и с чего это вдруг так резко сменил свое поведение? Куда испарилось всё ехидство, язвительность и спесь? Воспаленный мозг Чонгука уже окончательно отказывается работать…       Он ещё раз опускается в бочку с головой, а затем вылезает и оборачивается полотенцем, которое принес кумихо, пытаясь сообразить, что здесь происходит и чем обусловлена столь резкая перемена их взаимоотношений. Подумаешь, жизнь друг другу спасли. С кем не бывает? Тот же сам же сказал — услуга за услугу.       Быстро одевшись, он выходит из купальни и, пытаясь на секунду успокоиться, чтобы разобраться в накрывших его чувствах, опирается о стену. И почему кумихо вызывает в нём столько непонятных чувств? Он быстро отбрасывает глупые и совсем ненужные мысли из головы и спешит в комнату. Немного стоит возле двери и, глубоко вздохнув, открывает.       Кумихо сидит на кровати без верха к нему спиной, рядом разложены чистые тряпки для перевязки и бутыльки с заживляющими мазями. Ну вот за что Чонгуку такая пытка? Ладно, он быстро собирается с духом и теперь, когда его мозг не реагирует так бурно на голого оборотня и работает более-менее стабильно, отмечает: раны, которые чуть не убили кумихо во время их первой встречи, уже начинают заживать, превращаясь в тонкие красноватые отметины. И скоро исчезнут совсем…       Он нерешительно дальше шагает в комнату.       — Эй…       Правое красно-рыжее ухо дергается в сторону, но сам тот не реагирует. Чонгук же приближается ближе, снова зовя, но тот лишь продолжает его игнорировать. Кумихо что, решил поиздеваться?       — Ты меня слышишь? Хочешь, я помогу тебе?       Кумихо прижимает уши, поворачивает медленно голову и в его глазах вспыхивает опасное пламя.       — Ты от меня бегаешь, как от огня, а теперь помощь предлагаешь? — растянув губы в хитрой усмешке и вскинув подбородок, наконец-то полностью оборачивается.       — Знаешь ли, не каждый день я вижу в своём доме оборотня… — с трудом ворочая непослушным языком, шелестит Чонгук. — Тем более, ты меня изрядно так напугал, а теперь ещё и голым тут расхаживаешь, — подступаясь ближе, ворчит. — Хоть бы прикрылся…       Опустив глаза, кумихо несколько секунд смотрит на свое абсолютно голое тело, щурит глаза и с текучей грацией поднимается с постели. Прежде чем Чонгук успевает понять, что происходит, тот оказывается рядом и, скользнув ладонью ему в волосы, заставляет поднять лицо. Удерживая его взгляд своим — рубиновым, обжигающим — наклоняется так, что их носы почти соприкасаются, от чего Чонгук резко распахивает рот и беззвучно охает. Тело заходится в диком желании отодвинуться, а руки, подстëгнутые адреналином, судорожно дëргаются. Едва дыша и не отводя пристального взгляда, он упирается ладонями в грудь кумихо прямо над сердцем, ловя алые проблески в чужих глазах. Они лишь загоняют Чонгука в ловушку, подобно затравленному зверю, и удерживают, стягивая шею накрепко цепью. Мышцы ног напрягаются, и он начинает пятиться назад. Взгляд полыхающих зрачков притягивает и завлекает, но тот только пуще напирает всем телом, словно отказываясь отпускать свою жертву. Чонгук тонет в чужом напоре, приближаясь к постели и теряя связь с миром вокруг, но когда чувствует, как упирается пятками во что-то твёрдое, понимает — пришёл конец. Тот нависает над ним, криво усмехаясь и демонстрируя острые клыки. Чонгук лишь жмурится в тусклом свете расставленных по комнате свечей, и осторожно поворачивает голову вбок, стараясь больше не двигаться. Кумихо толкает его в грудь, и он с вырвавшимся изо рта звонким «ой» падает на постель.       — Цветочек, запомни, вот так я пугаю людей и питаюсь их страхами, — наклонившись, мурлыкает на ухо бархатом, терзающим душу, — но ведь я же сказал, что не обижу тебя, — отстранившись, хватает с кровати бутылëк со снадобьем. — И если бы я хотел причинить тебе боль, то сделал бы это, пока ты был без сознания, так что… Успокойся и потерпи ещё пару дней, пока моё тело полностью не восстановится, а потом я исчезну из твоей жизни, словно меня в ней никогда и не было.        Чонгук не успевает возмутиться, ибо бурная волна из страха, сомнения, смущения одолевает всё тело. Борьба, опасность, хождение по грани и вызов сливаются в новые оттенки незнакомых ощущений. Он никогда не испытывал подобный спектр эмоций, даже в первую встречу с кумихо держался уверенно, не подавая виду опасения: глазами терзал ветви деревьев, выслеживая мельтешащего среди них красно-рыжего монстра; пытался стоять твёрдо на ногах и крепкими руками сильнее удерживать мечи. А сейчас его размазывает от чужого напора так, что он только и может оседать бесформенной грудой на кровати. Приподнявшись на локтях, взволнованным взглядом проходится по крепкой спине и правому плечу, на котором бурой кляксой красуется стремительно заживающая рана, покрытая коркой.       — Твои раны и правда быстро проходят, — едва шепчет.       Кумихо стремительно мутнеющим взглядом смотрит в ответ. Демонстрируя клыкастую улыбку, он не спеша движется к кровати и садится на пол, вытягивая руку для перевязки.       Да, возможно, Чонгук кажется испуганным и одиноким, как сказал кумихо, ведь о нём и правда некому позаботиться. Он испытывает некое облегчение за то, что тот помог ему в дни болезни, и теперь, задумываясь о том, что тот может уйти от него в ближайшее время, на душе становится пусто. В мутнеющих лисьих зрачках тоже виднеется одиночество, хоть кумихо и прячется за всеми этими лукавыми усмешками и напускной уверенностью.       — Ты сказал, что влюблен…       — Влюблен, — подтверждает.       — Тогда… почему вы не вместе?       — Потому что я не волен сам выбирать за человека, любить ему кого-то или не любить, — философски добавляет. — Придёт время, и он сам всё осознает.       Чонгук раскрывает рот, однако слова так и не срываются с языка, а кумихо на это лишь замолкает и, угукнув, кладет голову ему на колени, пока он продолжает перевязывать в глубокой тишине раны. Возможно, есть в подобном молчании особый оттенок настроения. По внешности человека всегда видно, что он зол или же чувствует себя глубоко несчастным. На лице кумихо не отображается ни одна из этих эмоций, лишь глаза — вот что выдают того по-настоящему. Грустные, глубокие и сменяют оттенки с огненного ярко-красного до кровавого в зависимости от его состояния духа.       — Пора спать, — но кумихо на это заявление лишь тычется носом в руку и, посапывая, начинает мурчать, когда Чонгук позволяет себе вольность и дотрагивается до бархатных ушей.

***

      День сменялся ночью, а ночь сменялась днём, окрашивая небо то золотистыми лучами, то сменяясь темнотой и прохладой. За это время, что они провели вместе, Чонгук часто ловил себя на одной мысли — он начал привыкать к кумихо. Постоянно отвлекался на неуклюжесть оборотня в бытовых делах, например, приготовление еды, уборка или помол трав для будущих снадобий, а наблюдая за тем, бросал неоднозначные взгляды. В конечном итоге, Чонгук пришел к выводу, что ему просто-напросто интересно делить совместно быт. И, конечно же, много общаться, переговариваться и обмениваться колкостями; давать тому различные поручения, а потом перевязывать пальцы, потому что кумихо так и не приноровился управлять ножом. Чонгук часто ловил клыкастые улыбки на красивом лице и яркие всполохи счастливых глаз. Всё это доставляло ему удовольствие, а сердце билось из раза в раз всё быстрее, когда кумихо нечаянно дотрагивался кончиками пальцев его ладоней или брал его за руку во время перевязок. Тот часто засыпал у Чонгука на коленях, изморенный дневными поручениями или попросту не до конца восстановившимся организмом.       В такие моменты Чонгуку казалось, что всё зависит от него. Всё, кроме судьбы кумихо. Сохранять терпение, когда дни так быстро ускользали — было сложно. Уже переваливает середина марта, на поиски любимого человека кумихо остаются считанные дни, а до миллениума остается чуть больше двух недель. Больше двух недель до того, как жизнь лиса оборвется…       Чонгук качает головой, прогоняя последнюю мысль. С судьбой он, возможно, и смирился бы, если бы кумихо ему был небезразличен. Не теперь, когда они так сблизились, не теперь, когда он испытывает трепет в сердце и тепло на душе. И единственное, что его тревожит — это необходимость помочь тому до миллениума. Всему когда-то приходит конец, например, зиме, ведь на смену ей приходит тёплая весенняя погода. Смена времени года — неповторимое зрелище. Она врывается с мощной, неудержимой силой — завораживающей и таинственной. Вот и с такою мощью, ломающей все устои, в жизнь Чонгука ворвался кумихо.       Но всё же всему приходит конец…       В комнате уже горят свечи, потому что наступает темнота. В их свете Чонгук видит кумихо, который сидит в кресле, а на деревянном столе перед тем лежат свитки с записями лечебных снадобий. Тот их не читает, видимо, спит. Неяркий свет выхватывает из темноты лицо и руки кумихо, в которых тот держит порванные четки, а все остальное будто растворяется в сумраке. Чонгук улавливает изящно переливающийся в свете свеч гранатовый цвет волос и медовый оттенок кожи, что грациозно отсвечивает на широких плечах и острых ключицах, едва запахнутых белым чогори. Он смотрит на кумихо и вдруг чувствует, что весь дрожит, ибо даже от спящего духа исходит огромная статность и величие. Чонгук так мало прожил с кумихо, так мало времени провел в обществе того, но так проникся… И всё равно не смог так глубоко постичь все тайны внутреннего мира духа. Это вызывает страх, а собственные чувства по отношению к кумихо вызывают боязнь. Чонгук стоит, не в силах отвести от кумихо взгляда, а тот вдруг открывает свои алые глаза, но на него не смотрит и даже головы в его сторону не поворачивает.       — Твои раны полностью зажили, — неловко начинает говорить Чонгук. — Скоро и шрамы исчезнут…       — Да, — как-то обречëнно вздыхает.              — Знаешь, я много думал и пришел к выводу, что сохранность твоей жизни имеет для меня особое значение, и я не хочу допускать твоей гибели.       — Какое ещё «особое значение», Чонгук? — и тут тот смотрит на него, стоящего в темноте, обжигая холодным взглядом.       И в этот миг, словно луну скрывает облако, и ночь заполняет темнотой, все звуки смолкают, а мир окутывает вязкая тишина, которая сгущается в комнате, давя смертельной тяжестью. Тело наполняет ужас, и он чувствует, как на голове шевелятся волосы, ведь…       Кумихо впервые назвал его по имени.       Собственный голос, исходящий, кажется, из глубин сердца, говорит на выдохе:       — Ты мне стал дорог, и я помогу тебе найти твою любовь.       Произносить эти слова — больно. Они вяжут на языке, а собственные чувства бьют в самую душу, но ничего поделать с этим уже нельзя. Ведь любовь для кумихо подобна клятве Луне, и если тот выбрал свою судьбу, то Чонгук ничего исправить уже не сможет. Навязывать собственные чувства — отвратительно, скрывать их — ещё хуже, но пусть лучше тот живет в неведении. Он не может позволить себе распоряжаться чужой судьбой.       — Не нужно, цветочек.       — Но… почему же?..       — Тот человек ещё не осознал своих чувств ко мне, — и голос кумихо вдруг становится тихим, опасно тихим. — Я уйду на рассвете, можешь не провожать.

***

      Осторожный ветер снимал с ветвей тысячи ланцентовидных листьев, впиваясь в нежную кожу детских щёк зубчатой кромкой. Распластавшись на подогретой траве, Чонгук наслаждался слепящим солнцем и вдыхал приятный аромат персикового дерева. Широкие кроны накрывали его, словно пуховым одеялом, а нежные жемчужно-розовые цветы кружили бабочками, опускаясь на землю. Тёплыми бесшумными бабочками под чистым небом, в котором деревья сливались в одно голубое полотно, словно нарисованный масляными мазками пейзаж. Встречный воздух надувал ханбок, а мягкие щекочущие листья забирались под воротник, ласково касаясь кожи. Чонгук испытывал лёгкую радость, нежась под яркими лучами. Правда, эта радость стремительно ушла, уступая место режущей тревоге — из его дома раздался пронзающий женский плач и терзающий крик, а за ними повисло молчание. Казалось, даже опадающие листья замерли в синем воздухе, а тишина становилась свинцовой.       В родительский дом пришла беда…       Этот сон снится Чонгуку неоднократно. Тот день он старательно вычëркивает навсегда из памяти и позволяет себе вспоминать только те минуты, где было чистое небо и радостный полет персиковых листьев. Это не потому, что память отбрасывает всë плохое. Неправда. Он помнит всё: и беспощадную расправу над родителями звонким лязгом мечей, и то, как он бежал от испуга в гущу леса, чтобы его не настигла та же учесть.       В потрëпанной, грязной, местами порванной одежде Чонгук пробирался сквозь ветви кустов и деревьев, а уставший и измотанный, добрался до опушки лишь когда начало вечереть. Высокие деревья гнулись под весом листвы на ветвях; на тёмном небе мерцали звезды. Он бежал, взметая землю, и сухой воздух обжигал горло с каждым судорожным вдохом. Рухнув от бессилия на рыхлую землю, он позволил вырваться всем эмоциями наружу, позволил себе громко плакать и кричать. Несмотря на то, что силы покидали детское тело, среди пелены слёз он успел разглядеть твердый взгляд блеснувших алым цветом глаз и тонкие, но отчетливые черты лица. Он лишь помнит, как его тело обхватили чужие крепкие руки, и всё вокруг окрасилось жемчужно-персиковым огоньком…       Чонгук резко распахивает глаза, беззвучно охнув. Приподнимается на кровати и бежит в коридор, минует кухню, купальню, но лиса нигде нет, словно тот испарился. Он оглядывается по сторонам в попытках зацепиться взглядом хоть за какое-нибудь напоминание о том, но вокруг лишь сплошная пустота. Его только преследуют сны и воспоминания… воспоминания о лисе. Отголоски бархатного голоса витают в стенах, во всех уголках комнаты, и каждое напоминание о нём и о том, что его больше нет, разрывает сердце. Чонгук не может нормально сконцентрировать зрение — глаза заполняют слезы. Кумихо ушёл из его жизни, как и обещал…       В своем воспоминании, что стало повторяющимся сном, он не помнил лица своего спасителя, но теперь всё становилось на свои места — это был его кумихо в обличии человека. И тот спас его, когда Чонгук был маленьким ребенком.       — Глупый, глупый, глупый… — шепчет в тишину комнаты, оседая на пол бесформенной грудой.       Как он мог забыть оборотня, что спас его? Как он мог охотиться на того столько лет, намереваясь убить собственными руками? Чонгук вспоминает каждый сон, в котором видел кумихо, и в сердце собственная глупость разрастается болью, а брошенные лисом последние слова расползаются по венам огнём. Тот с самого детства заботился о нём, сопровождая каждую его вылазку в лес… Получается, кумихо никогда и не пытался на него напасть, а просто присматривал за ним?       Все внутренности скручивает в тугой узел, а на руках начинают бледным огоньком расползаться тонкие нити жемчужно-персикового цвета, словно из сна. Чонгук приподнимает рукава ханбока и следит за движением нитей, второпях распахивая ворот и срывая с плеч. Движение нитей тянется вдоль живота и расползается паучьей сетью по груди к самому… сердцу. Он прикрывает глаза и так явно видит перед собой образ кумихо, от чего сердце начинает биться сильнее, пытаясь вырваться из груди, и болеть, разрывая клетку.       Чонгук бросается к двери и выбегает на улицу — в глубокую темноту, прямиком туда, к кому тянется его душа. С каждым шагом приближаясь всё ближе к лесу, его тело, переплетенное нитями, становится ярче. Он ощущает, как расползается по венам тонкий свет, ведущий в царившей тишине к кумихо. Ночное небо позволяет разглядеть лисьи следы под ногами, однако всё прочее скрывает пелена мрака. Тяжёлые, укутанные снегом еловые ветви, между которыми проскальзывает Чонгук, цепляют рукава ханбока; со спутанных прутьев изредка срываются листья. Миновав пару массивных дубов, он улавливает чарующие звуки бархатного голоса и замирает. Резкий выдох зависает перед лицом облаком густого пара, когда Чонгук видит своего кумихо, сидящим под раскидистыми ветвями цветущего персикового дерева. На рубиновых волосах играют отблески лунного света, а тусклые глаза освещают тонкие пальцы, в которых тот держит нитку красных четок.       Ползучие нити становятся ярче, стоит Чонгуку сдвинуться с места. Пушистые лисьи уши дëргаются, а глаза загораются ярким пламенем, когда кумихо поднимает их и видит его. Чонгук не чувствует холода, но дрожит, будто весенний воздух просачивается сквозь одежду и впивается в кожу, растекаясь по венам ледяной пленкой. Кумихо поднимается на ноги и в секунду преодолевает между ними расстояние, развевая в воздухе жемчужные лепестки персикового дерева.       — Прости… — шепчет Чонгук, протягивая ладонь к лицу кумихо. — Святая луна, прости меня! Я был таким слепцом…       Его руки горят ярким пламенем, когда он дотрагивается щеки кумихо и нежно оглаживает её. Чонгук хочет отдать всего себя, доказать, что его чувства взаимны, но сейчас для него главное одно — только бы его лис остался жив.       — И ты меня прости, — шепчет тот в ответ, благодарно подставляясь под ласку. — Я не хотел пользоваться твоей добротой, но это был мой единственный шанс…       — Почему я тебя не помню? Почему мои воспоминания из детства, они… такие обрывочные? Они приходят ко мне лишь во сне… — сбивчиво говорит Чонгук. — Я не помнил твоего лица, голоса, но сегодня во сне я вспомнил тебя… Ты же спас меня! Почему ты спас меня?       — Чонгук, ты был ребёнком, — говорит тот, отводя взгляд. — Как я мог позволить тебе умереть?       — А этот свет… Это?.. — Чонгук вскидывает руки вверх, и на ладонях загорается жемчужное пламя, перетекающее на плечи полупрозрачными хвостами.       — Внутри тебя моя лисья бусинка, — кумихо прижимает его пальцы к своей груди, и их обоих озаряет вспышка света. Неведомая сила проносится по позвоночнику и ударяет в голову. Всё вокруг становится белым, и Чонгук проваливается в темноту.

***

       Сладкое посапывание ритмично просачивается сквозь цепкую дрëму, которая давит на разум и тело тяжёлым одеялом. На потолок комнаты падает золотистый солнечный свет, который простирается сквозь окна над головой. Сначала Чонгук даже не понимает, что он больше не в лесу, а в чужой спальне, лежит головой на плече кумихо. Тело болит от усталости, вены пульсируют, а ноги ноют, словно на них цепи. Медленно моргнув, он старается как можно тише повернуть голову, смотря на подрагивающие ресницы кумихо. За то время, пока они жили вместе, Чонгук часто наблюдал за спящим лисом, а теперь всё кажется чем-то новым… Словно он проснулся в каком-то другом измерении, с неподвластными ему силами — внутри и вне его самого. Чонгук возвращается к своим детским воспоминаниям, когда он чувствовал, что его защищает отец, которого он считал наделённым высшей мудростью и силой, и мать, чью любовь он ощущал, просто находясь рядом. С кумихо он испытывает подобные чувства — принадлежности, безопасности и особой связи.       — Проснулся? — шепчет под боком уже ставший родным голос.       — Да…       — Как ты себя чувствуешь?       — Если скажу, что с тобой рядом чувствую себя отлично, будет звучать слишком льстиво? — Чонгук неуверенно тянется к руке кумихо и обхватывает ладонь, на что тот обхватывает в ответ своей — теплой, сильной, и проводит большим пальцем по костяшкам. — Где мы?       — Нет, — улыбается Тэхён. — В моём доме. Поднимайся, хочу тебе кое-что показать.       Как только они выходят на улицу, их встречает свежий ночной воздух, наполненный пьянящим ароматом трав. Сердце Чонгука начинает биться в нетерпении, стоит кумихо схватить его за руку и потянуть по почти невидимой тропинке. Звездная ночь, и полная луна освещают невероятный пейзаж: прекрасную уединенную долину с множеством каменных домиков. Он и не догадывался, что кумихо живет среди обыкновенных смертных. Тропа постепенно становится различимой, и стоит им свернуть за скалистый холм, Чонгук вдруг понимает, что эта местность ему знакома — это деревушка, где он раньше жил с родителями. Кумихо следует на полшага впереди, и он вдруг осознает, с какой силой сжимает ладонь того крепче.       — Боишься? — в алых глазах проскальзывает беспокойство.       — Нет, просто… я не был здесь с тех самых пор, как ты нашёл меня в лесу.       — Извини, я не хотел тревожить твои горькие воспоминания, — тихо произносит кумихо. — На самом деле я хотел показать тебе кое-что другое… Твои светлые воспоминания.       Когда они спускаются по тропинке к родительскому дому, то путь им преграждает цветущее персиковое дерево, припорошенное снегом. То самое. Из его детства.       — Дерево, — тихо произносит Чонгук, останавливаясь под раскинувшимися пышными кронами, сквозь которые проникает лишь рассеянный свет луны.       — Чонгук, я… — неуверенно говорит тот, — я тоже видел твои сны, поэтому мне очень хотелось показать тебе его.       Чонгук, напрягшись, поворачивает голову, пока по спине невольно начинают бегать мурашки. В алых глазах кумихо, что устремлены вверх, отражается звёздное небо и боль… его собственная боль. Чужое сердце наполнено сожалением и утратой, которую они будто делят на двоих, и Чонгуку становится легче, ведь его понимают и принимают, а еще оберегают и поддерживают. По телу растекается приятная волна благодарности, и Чонгук, переместив упор на правую ногу и вскинув голову, сквозь ледяную панику тянется к кумихо и оставляет на щеке того целомудренный поцелуй — невесомый, мягкий и нежный.       — Спасибо тебе за всё, — срывается с губ Чонгука шелестящий шепот.       Кумихо содрогается всем телом, и зрачок того разливается, словно бесконечный океан, затапливая глаза сияющим гранатом. Яркие жемчужно-розовые полосы начинают ползти вверх по рукам кумихо, и тот, обхватив Чонгука за талию, глядя глаза в глаза, приближается и касается его губ своими, соединяя их поцелуем в одно целое — не только губами, но и сердцами, прижимая сильнее к груди. Яркие вихри расползаются по их телам; Чонгук видит, как вся кожа кумихо светится красно-рыжими всполохами, переплетаясь с его — жемчужно-розовым цветом. Сильнейшая энергия тянется к кончикам пальцев, переползает от шеи к голове. Свет становится все ярче — из красного переходит в желтый, а в глазах лиса растекается багряный хищный огонь. В тот же миг между Чонгуком и кумихо пролегают яркие нити — два сверкающих магических соединения, которые скручиваются в воздухе и распадаются на тысячи искр.       Когда яркие частицы рассеиваются среди ночного неба, перед Чонгуком предстает человек, который смотрит на него внимательным взглядом, большими карими глазами с пушистыми длинными ресницами. На высокий лоб того легкой волной опускаются чёрные пряди волос, с четко очерченных скул исчезает привычная кумихо бледность, и они покрываются нежным румянцем, а пухлые губы от поцелуя приобретают слегка вишневый оттенок. Не выдержав такого сильного магического напора, кумихо оседает коленями на землю, и Чонгук бережно ловит того за плечи, с остервенением прижимая к своей груди.       — Ты стал человеком… — невнятно блеет, прикасаясь к чужим волосам, среди которых больше не торчат красно-рыжие уши.       — И теперь я наконец-то могу сказать тебе своё имя, — шепчет тот ему в шею, обдавая кожу горячим дыханием. — Тэхён, меня зовут Тэхён.

***

      Мягкий шелк сползает с плеча, обнажая девственно чистую кожу. Широкая чёрная лента срывается легкой волной с волос, и мягкие пряди нежно касаются оголенной кожи, пуская от соприкосновения ледяные мурашки. Возможно, это от смущения, возможно — от неопытности, ведь Чонгук впервые позволяет снимать с себя одежды и прикасаться чужим утонченным пальцам к своему телу.       Под клубящийся пар он ступает на негнущихся ногах в воду и погружается с головой в природный источник, от чего края, подернутые корочкой льда, накрывает горячей волной. Насыщенный влажностью воздух наполняет лёгкие, когда Чонгук чувствует едва уловимое прикосновение губ на своём плече. В порыве закрыться он невольно подтягивает предплечья к своей вздымающейся от прерывистого дыхания груди, но его пальцы обволакивают крепкие ладони, и он словно чувствует иномирный холод. От волнения и скованности озноб продирает вены до онемения, но застенчивым мыслям Чонгука не дают поселиться в голове, потому что в ту же секунду крепкие руки обвивают его талию, словно бархатными лентами, и прижимают спиной к горячей груди.       — Тэхён… — буквы имени срываются с губ мелодией, проникающей через горло в грудную клетку, прокатывающейся по лёгким и ныряющей куда-то вниз.       Ему кажется, что всё, что происходит между ними — настоящее, правильное, верное, а все плохие воспоминания, которые врезаются тянущей болью во снах, в этот миг испаряются и подëргиваются зыбким маревом. Чонгук сам не понимает, откуда в нём берется волна храбрости, но чувствуя, как покалывают кончики пальцев, а его кожи касаются тёплые губы, он разворачивается в хватке сильных рук и преодолевает сам несчастные сантиметры между их телами. Тягуче и сладко он закусывает чужие губы, вплетается языком в полураскрытые уста и оставляет после себя разводы на чужом уголке рта, словно запечатлевая рисунки на песке от волны — влажные и страстные. Чонгук закрывает глаза и тихонько стонет в поцелуй, зарываясь ладонью во влажные волосы, покоряясь бурлящим чувствам. Оторвавшись, проводит дрожащим пальцем по родинке на губах, тонкой линии носа и касается щёк, а потом следует тем же маршрутом губами, спускаясь невесомыми поцелуями к шее с пульсирующей от взаимного возбуждения жилкой, узнавая и впитывая в себя каждый сантиметр медовой кожи, привыкая к чужому телу, которое уже сейчас становится родным и знакомым.       В звенящем и нарастающем напряжении с губ Чонгука срывается низкий стон, когда Тэхён касается подушечками пальцев его трогательной ключицы и спускается вдоль втянутого от напряжения живота к подрагивающим бедрам.       — Не бойся, — неожиданно хрипловато шепчет Тэхён и снимает поцелуем любые возражения, успокаивая и внушая уверенность.       Романтичный свет чуть красноватой луны ласкает водную гладь, а небо, усыпанное звездами, освещает подëрнутые поволокой возбуждения глаза. Ноги Чонгука подхватывают под коленями, вынуждая обхватить руками шею и впиться ногтями в смуглую кожу плеч. Жгучее смущение ощущается острее, когда Чонгук стискивает своими бедрами бока Тэхёна и подаётся навстречу, завлекая в очередной поцелуй. Осторожные трепетные касания пробегаются по внутренней стороне бедра, вырывая застревающие в горле дыхание и перекатывая по венам мгновенно возникший жар. Их тела соприкасаются, и рваный стон вновь срывается с губ Чонгука, который он пытается удержать лишь неимоверным усилием воли.       — Я не боюсь, — шепчет, едва дыша и ощущая каждое прикосновение подобно грохоту грозы, разрывающим небо ослепительными всполохами.       Пытаясь заглушить собственный хрип, когда его перехватывают одной рукой под ягодицами, а другой скользят плавно к животу, касаясь самого сокровенного места и вызывая неконтролируемый отклик во всем теле, Чонгук откидывает голову назад, обнажая шею. Мягкие волны воды вызывают дикое напряжение, концентрирующееся над животом, а плавно перетекающая все ниже и ниже горячая ладонь Тэхёна вызывает концентрироваться на ошеломляющей энергии в паху, притягивающей к себе всю кровь в теле. Внезапно губы Тэхёна опускаются на самое основание шеи, и Чонгук позволяет горячему языку рисовать огненные рисунки на ставшей слишком чувствительной коже. Тэхён отстраняется всего на долю секунды, но Чонгуку кажется, что это длится словно вечность. Яркий отблеск луны окрашивает бутылëк и блестящую масляную жидкость. Чонгук захлебывается в собственных мыслях и едва выплывает на поверхность, когда чувствует первое прикосновение посреди томившего жаром предвкушения, а затем медленно двигающихся пальцев, распалявших его тело и душу настоящим безумием.       Судорожный вдох ловят отвлекающим поцелуем, мягко проникая в пульсирующую дрожь, от которой всё тело сворачивается и вспыхивает, как лесной пожар от порыва ветра. Едва дыша и хватая ртом воздух, чувствуя на своих губах короткие, но при этом желанные поцелуи, Чонгук ощущает первое медленное движение пальца и застывает.       — Тише, цветочек… — успокаивающе шепчет Тэхён в самые губы, почти касаясь их. — Можно?..       — Да, — выдыхает Чонгук, всхлипнув. Все эти ощущения такие для него новые, что он едва держится на остатках сознания.       Когда его дыхание начинает срываться на стон, а распирающее ощущение от чужих пальцев только усиливается, Чонгук жмурит веки и обхватывает плечи Тэхёна сильнее, словно он вот-вот упадет. Он весь горит изнутри, а напряжение от глубоких движений становится почти нестерпимым.       — Пожалуйста, Тэхён, пожалуйста… — Чонгук сам не понимает, что просит, но хрипло стонет, теряясь мыслями и телом в охватывающем исступлении.       Он едва не теряет сознание от заполошного дыхания, застрявшего где-то в горле в тот самый миг, когда пальцы сменяются напряженным возбуждением, и в него проникают наполовину, распирая и распаляя все внутренности. Множество раскаленных от страсти огней, достигающих точки невозврата, пробивают грудную клетку и вырывают наружу громкий всхлип, когда в него проталкиваются полностью, упираясь в самую яркую и пробирающую точку. Водная гладь концентрируется с собственным возбуждением, размывая в свете луны сверкающие разводы, а Чонгук борется с надвигающимся удовольствием при каждом новом толчке. Ласковые губы касаются его виска, спускаются влажными поцелуями к щекам и достигают губ, из которых вырывается новый ломкий стон. С каждым погружением, с каждым давлением внутри его охватывает неимоверное нетерпение. Сладкое вожделение чужих губ пробирается под кожу, а трение тела об тело и зажатое между ними собственное возбуждение доводит до грани, и Чонгук остервенело сжимается на члене, изливаясь с сорвавшимся с губ хриплым стоном, пока Тэхён доводит себя рваными фрикциями до пика.       Свет яркого месяца заливает деревья и окрашивает ночной мир невероятными красками небытия, пока их тела сплетаются в удивительном по красоте и чувственности узоре, состоящим из красно-рыжих и жемчужно-серебристых всполохов. Усеянная поцелуями кожа пылает огнём, а трепетная близость оседает на языке содранными стонами.       Сейчас вся эта безмятежность Чонгуку кажется настолько правильной. Собственное сердце, наполненное любовью, бьётся в груди в ритм с уже ставшим родным, и он наконец-таки понимает предельно четко слова кумихо — вот что значит осознавать свои чувства и выбирать, кому отдавать свою душу на растерзание.

***

      Одна из древних легенд гласит, что кумихо влюбляются лишь единожды и остаются преданы одному человеку. На протяжении долгих лет бедная душа оборотня была заперта в ярких красных бусинах и персиковых рунах, что висели красной нитью, словно оковы, на лисьей лапе. Кумихо не выбирал из множества людей себе пару — лисья бусина сделала выбор за него сама. Оказавшийся в лесу на растерзание волкам, брошенный маленький мальчик смотрел растерянными чёрными бездонными глазами на оборотня и беспомощно плакал, а лисье сердце в груди человека трепетно стучало в такт всхлипам. Яркий алый свет вспыхнул в груди кумихо, и лисья бусина растеклась по венам мальчика жемчужно-розовыми всполохами. Кумихо остервенело пытался вернуть свою бусину, ведь он не собирался делить её с человеческим ребенком, но все его попытки были безуспешны. Долгие годы он наблюдал за взрослением мальчика, следил за ним в лесу и помогал искать самые редкие травы, втайне принося их на порог дома старому аджосси, к которому пристроил сорванца под дверь в ту злополучную ночь. Мальчик рос умелым и образованным — аджосси учил того справляться с мечами, разбираться в травах, варить снадобья и готовить исцеляющие мази.       Годы шли, и мальчик вырос в прекрасного юношу с густыми длинными чёрными волосами и тёмными глазами, пронзительный взгляд которых, казалось, проникал под кожу. На пути кумихо за долгие годы наконец-то появился достойный соперник, и жизнь заиграла новыми красками, когда погоня на него спустя столько лет вновь возобновилась. Юноша не уступал ему с первого сражения, год за годом соединяясь с ним в хватке, но лисья бусина, отданная мальчику, преданно защищала своего обладателя, а глупое сердце лиса при виде юноши каждый раз билось всё неистовее. Кумихо же осознал простую истину — он влюбился в человека. Древние духи были разочарованы его наглой выходкой и в наказание заперли божественную душу в красных бусинах и персиковых рунах, приказав доказать свои чувства и влюбить в себя своего врага. Ежели дух не справится, то по достижению миллениума — умрёт, закончив свой век в теле лиса, так и не став человеком.       И хоть лисья бусина сама предначертала его судьбу, то человеческое сердце кумихо теперь навечно предано прекрасному юноше…