***
Темно. Темно и страшно, ничего не понятно и хочется кричать, но на голос у меня почему-то нет и намёка. Пытаюсь вспомнить, что произошло и как я мог сюда попасть… Чёрт. Я действительно… Умер? Нет, нет, нет, не может быть, нет, я не… Поворот, визг тормозов, крик… Слишком быстро — я даже не осознал. Чёртов перекрёсток, вылет со встречки… О боже. Бомгю! Снова попытка закричать, снова провал. Да где я и что со мной, в конце концов? Я должен быть рядом с ним. Я должен был зайти к нему перед выступлением, я должен быть в том клубе, а не здесь! И было бы проще, пойми я хотя бы, умер ли я или это какие-то странные галлюцинации. Внезапный проблеск света сверху. Хорошо, уже что-то. Тактильные ощущения — вокруг нечто странное, но, на удивление, легко рвётся. Упаду куда-то? Умру окончательно? Ай, да уже всё равно. Рву подозрительную оболочку вокруг, но тело какое-то жутко непривычное. Не понимаю, где ноги и руки, за спиной и вокруг тела что-то странное, но это определённо часть меня. Уже совсем агрессивно я вырываюсь из оболочки наружу, ослеплённый ярким солнечным светом и обилием сочной зелени вокруг, и действительно падаю — но в какой-то момент срабатывает нечто вроде инстинкта у тела, оно расправляет что-то за спиной и… Я лечу? Всё внутри охватывает липкий страх и снова максимальная непривычность ощущений. Ещё бы — едва ли мне приходилось когда-то летать на собственных крыльях! Однако они действительно двигаются и трепещут с нужной частотой, не давая мне упасть. Пробую двигать чаще и интенсивнее — лечу выше, но пугаюсь и резко снижаюсь, чуть не падая в гигантскую траву. Это она такая большая или я такой крошечный? Даже моя одинокая пляшущая тень без труда умещается на одном из цветков одуванчика подо мной… Ох. Да. Конечно. Теперь я понял. Бабочка. Крошечная, хрупкая и пугливая бабочка, в которую я только что переродился, погибнув в аварии. Хочется нервно рассмеяться — жизнь действительно умеет удивлять, даже если тебе кажется, что ты в ней видел уже всё. И сколько тогда, получается, у неё ещё таких вот загадок? И в кого ещё она могла меня засунуть? Повезло, что в бабочку, да? Прекрасно. Отлично. Снова хочется запаниковать, но приземляюсь на всё тот же одуванчик, чтобы успокоиться. И резко понимаю, что окружён таким количеством ароматов, какого мне никогда и не снилось: словно десятки, сотни и тысячи запахов отчётливо предстают передо мной, и каждый из них я могу различить, и каждый так силён, что меня, кажется, вот-вот мутить начнёт с непривычки. И какая я вообще бабочка? Где я сейчас? Всё здесь же, в Корее, или меня занесло куда-то на край Земли? Чёрт побери, столько вопросов — и ни одного ответа! Если ты, многоуважаемая вселенная, слышишь каждую божью тварь и всё на свете знаешь, то не могла бы быть чуть любезнее и дать знать бывшему человеку, в чьё тело ты его переселяешь и как ему теперь в нём жить? И… О нет, только не это. Неужели мне жить только несколько недель? Перебираю в памяти все виды бабочек, какие знал раньше в силу своего увлечения зоологией, и вспоминаю пару штук, живущих около года — из таких, кажется, лимонница; из живущих около месяца-двух вспоминаются бабочки-монархи, что уже неутешительно, а то и того хуже — павлиноглазки и голубянки, которым отведено в среднем дня три или, может, пять. Только вот чует моя ментальная пятая точка, что вряд ли мне повезло переродиться долгожителем. Но мне непременно нужно узнать, кто я и сколько у меня времени. Вспорхнув с одуванчика и совершенно не зная, что делать и куда лететь, я полагаюсь на чутьё и двигаюсь на запах сырости. Поле впереди обрывается, а за зарослями что-то поблёскивает, и осознание наличия водоёма безумно радует, хотя и лечу я до него дольше, чем дошёл бы пешком в человеческом теле — определённый минус быть таким маленьким существом. Наконец добираюсь и пролетаю над водной гладью мелкой речки, всматриваясь в отражение, и радость сменяется ужасом: окрас цвета земли с нижней стороны крыльев и цвета неба с верхней не спутать ни с одним другим. Голубянка. Средняя продолжительность жизни — три дня. Выживаемость в природе из-за яркого окраса низкая. Нуждается в тепле и солнце. Спасибо, вселенная. И какой от меня толк будет за три дня? Что вообще можно успеть за такой короткий срок, когда я уже вижу, как солнце начинает клониться к закату, с которым закончится мой первый день? Меня накрывает безумное отчаяние. Хочется бесцельно метаться в воздухе по ветру, даже не пытаясь лететь куда-то целенаправленно, и кричать, пусть и не могу издавать звуков — у меня и рта-то в этом теле нет. Да и что вообще может такая букашка, как я, кроме как всасывать нектар с цветов и фруктов всю свою короткую и бесполезную жизнь? Голубянка. Точнее, кажется, голубянка алькон — мало у каких других крылья так сильно отличаются по цвету с разных сторон. Бурый и голубой. До меня доходит: это, очевидно, ещё одна шутка от вселенной, ведь при жизни именно такими были цвета моих глаз, потому что у меня была гетерохромия. Голубой левый, пыльно-карий правый. Бомгю говорил, что ему это напоминает цвета весенних, ещё не обросших листвой деревьев на фоне яркого синего неба, такого, какого не бывает ни в одно другое время года… Бомгю. Где ты? Как далеко? Ты в порядке? Выступил ли уже? Или, напротив, прошло уже невесть сколько времени? Знаешь ли ты о моей смерти? Нет, вселенная. Не сейчас. Не сегодня. Если ты не даёшь мне ответов на мои вопросы — я отправляюсь искать их сам.***
— Я не верю, — звучит пустым, сорванным и словно вовсе не моим голосом, но на большее уже нет эмоций. Я даже не уверен, кому я это говорю — себе или полицейскому, приведшему меня на опознание. Чистая формальность, и мне хватило одного мимолётного взгляда, чтобы понять, что передо мной действительно Субин, но осознание не торопилось меня навестить. Я видел, что это он, пусть и весь изувеченный до неузнаваемости, но до последнего отрицал тот факт, что всё происходящее действительно происходит. Происходит наяву, а не во сне, со мной, а не с кем-то другим… И остановилось на Субине, с которым больше ничего уже не произойдёт. — Вы в порядке? Вам нужна помощь? — спрашивает у меня полицейский с искреннем сочувствием, но от этого ни горячо, ни холодно. Как я, чёрт возьми, могу быть в порядке, когда передо мной лежит моя мёртвая любовь? Как я могу быть в порядке, когда ещё несколько часов назад я слышал его голос, а теперь должен принять тот факт, что больше никогда его не услышу? И чем вообще можно помочь человеку, для которого рухнул целый мир, если ещё никто до сих пор не научился возвращать к жизни тех, кто так несправедливо из неё ушёл? — Оставьте нас, — шепчу, от бессилия сжимая кулаки, а глаза вновь застилают слёзы. — Вас и… — немного недоумённо говорит полицейский, но я перебиваю его отчаянным громким воплем. — Оставьте, говорю! Вон! Уйдите отсюда! Кричать на ни в чём не виноватого человека не хотелось, но вырвалось бесконтрольно. Колени снова дрожат, я падаю на пол рядом со столом, где лежит Субин, а мои руки сжимают его ладонь и не чувствуют ни грамма того тепла, каким всегда были полны его руки — даже зимой без перчаток они всегда оставались тёплыми. — Почему? — рыдаю я и не пойму, злюсь ли я на него или так расстроен, обижаюсь ли на него или на злую, беспощадную судьбу. — Почему ты умер так внезапно? Почему не выжил? Почему, почему ты? Почему именно та злосчастная машина, Субин? Почему в этот день? Почему ты меня оставил, почему? Почему не выполнил своё последнее обещание? Ты ведь обещал, ты правда обещал! Почему твои руки теперь так холодны и почему ты даже не можешь мне ответить? Слёзы обжигают лицо, вероятно, красное от рыданий и от сильных эмоций. У меня нет сил ни встать, ни разжать пальцы на руке Субина, ни снова закричать — голос сел, и получается только хрипеть и плакать, задыхаясь от слёз и комка в груди. — Почему так больно? Субин… Почему? — шепчу я, упав лицом в свои же руки, понимая, что с минуты на минуту меня отсюда выпроводят — уже слышно приближающиеся торопливые шаги в коридоре. Сам всё понимаю. Будь они прокляты, эти правила и условности, пусть я и не смог бы в любом случае оставаться здесь вечно. Ко мне снова подходит всё тот же полицейский, но на этот раз ничего не говорит и лишь кладёт ладонь на плечо, за что я ему действительно благодарен. Подаёт руку. Я опираюсь и встаю, шатаясь, словно до одури пьяный, хотя во мне нет ни капли спиртного. Поражаюсь тому, сколько слёз из меня всё ещё льётся, хотя, казалось бы, вся жидкость в моём организме давно уже должна была закончиться, и тупо плетусь задом на выход в полуобъятиях полицейского, до последнего не отрывая взгляда от холодного тела Субина и ничуть не сопротивляясь — сил совсем не осталось. А в коридоре, стоит только двери закрыться, тяжело опускаюсь на скамейку вдоль обшарпанной стены в окружении местных судмедэкспертов и ещё парочки работников полиции, которые тщетно пытаются поймать меня, когда я резко отключаюсь, падая в обморок. Могу ли я просто остаться здесь, в этой обволакивающей бессознательной темноте, где нет места боли и сожалениям?***
Тогда я умер очень быстро. С такой яркой окраской мне следовало бы вести себя более скрытно, и не успел я даже улететь с поля, как меня склевала какая-то огромная серая птица. Что ж, как я понял, время у меня ограничено не так уж и сильно — только в одном теле. С первого перерождения прошло ещё два, и каждый раз всё одно и то же: кокон и тело голубянки с крыльями цвета моих человеческих глаз. К четвёртой жизни бабочки после двух глупых смертей и одной естественной после трёх дней от истощения я уже успел освоиться в новом теле, и мне даже начинает казаться, что бабочкой быть не так уж и плохо, как я думал сначала. На этот раз я явно не дома — скорее всего, это Америка. Огромные бетонные джунгли с небоскрёбами, в которые явно каким-то странным ветром занесло таких существ, как бабочки. Зато я наконец понимаю, что время идёт для меня почти непрерывно: как только я умираю в теле одной бабочки, почти сразу воскрешаюсь где-то ещё в теле следующей. И каждый раз радуюсь, что попадаю сразу в эту стадию, а не в предшествующую ей стадию гусеницы. С моей человеческой смерти прошла неделя. И мысли о том, что Бомгю, должно быть, с ума сходит от горя, не покидают меня ни на минуту. Клянусь, если бы бабочки могли плакать — я бы давно устроил целый потоп в своём крошечном букашечном мире. Я не могу выражать эмоции. Я не могу говорить, я не могу закричать. Но я всё ещё могу чувствовать, я всё ещё могу любить и существую под одним небом с тобой, Бомгю, а значит, мне нельзя сдаваться. И я не сдамся, слышишь? Раз уж мне кем-то свыше был дан шанс вернуться в этот мир, то до тех пор, пока я не найду тебя и не выполню последнее обещание, моей душе не обрести покой.***
Вчера тебя забрала земля. Как ты там? Тебе удобно? Или слишком холодно и сыро? Я переживаю. Я очень переживаю, Субин. И всё ещё не верю, что потерял тебя. Ты ведь был совсем рядом, такой близкий, но одновременно такой, оказывается, далёкий… Я до последнего смотрел, словно боялся забыть твой облик, когда отвернусь, но вот прошли уже сутки, а я всё ещё вижу перед собой твоё бледное лицо с плотно сжатыми губами и глазами, которые больше не взглянут на этот мир. Это больно, ужасно больно. Ты столько всего хотел сделать, столько всего хотел ещё повидать, мы вдвоём ещё столько всего не пережили… Но теперь всё это совсем не имеет значения. У нас больше нет «завтра», и пускай «вчера» того стоило, я не смогу вечно жить одним прошлым. Мы должны были вместе идти в наше будущее — но в итоге я стою перед ним один, тщетно пытаясь вслепую найти твою руку, которая до недавних пор всегда крепко держала мою, но более никогда уже не коснётся моих дрожащих пальцев и не согреет их своим теплом. И все наши яркие мечты и грёзы, планы, стремления и воздушные замки в одной на двоих фантазии — всё вмиг рассыпалось, как карточный домик под порывом ветра, а я в одиночестве оказался посреди этих руин, окруживших меня неприступной крепостью. Что же мне делать и как быть без тебя, Субин?***
Три жизни в Америке, четыре в Европе с перерывом на одну в России, по две в Китае и Корее, ещё одна в Европе… По крайней мере, из того, что я помню. Я не сдаюсь. Каждую жизнь, каждую свою крошечную жизнь я выбираюсь из кокона и мчусь на поиски тебя, Бомгю, даже если знаю, что не найду тебя в том краю, где родился. Вашингтон, Подмосковье, солнечный итальянский городок, китайская рыбацкая деревня, привычный Чеджу — везде я искал сначала способ понять, где нахожусь, а затем — как добраться до тебя. Трижды я забирался в поезд, один раз в нём и погибнув. Бесчисленное количество раз был пассажиром в машинах, едущих невесть куда, и упорно пытался преодолеть непомерно огромное для меня расстояние хотя бы так. Один раз даже залетел в самолёт и добрался в нём до самой Кореи, но у почти открывшейся двери был убит визгливой проводницей, очевидно, не поддавшейся чарам моих ярких крыльев. Однако я нашёл для себя очевидно огромный и важный плюс такой короткой жизни: каждый раз я перерождаюсь в новом месте и всегда с надеждой на то, что окажусь хотя бы немного ближе к тебе. Я даже бывал в Тэгу, твоём родном городе. Видел дом твоих родителей — они были опечалены, должно быть, грустили вместе с тобой, но тебя самого там не было. И я всё ещё точно не знаю, где ты. Быть может, ты до сих пор живёшь в нашей квартире, а может, уже съехал в другую, не в силах находиться там, где мы всегда жили вдвоём. Может, ты всё же вернулся к родителям, чтобы не тосковать в одиночестве, а может, живёшь где-то у друзей — они никогда не бросали тебя в беде и точно помогли бы тебе пережить мою смерть, я уверен. Но одно я знаю точно: пока я перерождаюсь каждые три дня — а иногда и ещё чаще — я не перестану искать тебя и буду лететь к тебе из любого уголка планеты не только на своих хрупких буро-голубых крыльях, но и на тяжёлых крыльях своих сожалений о том, что не успел сделать, когда был с тобой рядом, и о том, что оставил тебя одного.***
— Где ты сейчас? — шепчу тихо, так, словно могу потревожить твой сон, и опускаюсь на колени на одинокой, как и я, горной вершине Намсана. Помнишь, как мы раньше любили бывать здесь вдвоём? А как смотрели на закат и пытались рассматривать звёзды ночью, с трудом находя их из-за городской засветки? Мне вдруг вспоминается тот день, когда ты случайно облил меня газировкой, а я бегал за тобой с бутылкой своего апельсинового сока, пытаясь брызнуть в ответ, но в итоге лишь запнулся об камень, упал и разодрал коленку. С тёплой улыбкой ты промывал мне её, вылив всю бутылку воды, и старательно лепил на ранку пластыри с кошачьими лапками, пока я нарочито страдальчески хныкал и в шутку просился на ручки, а ты взял и на полном серьёзе потащил меня на спине на обратном пути… С головой погрузившись в воспоминания, я не замечаю, как начинаю плакать. Слёзы по всему лицу и даже на шее, кожу неприятно тянет, но не могу остановиться — слишком сильно накрывает. — Я так скучаю по тебе, Субин, — бормочу я отчаянным, вновь сломанным голосом, глотая слёзы и судорожно всхлипывая. — Здесь всё напоминает о тебе, и сердцу так тяжело, что хочется вырвать его из груди… Вырвать, разодрать в клочья — и бросать, бросать эти кусочки куда подальше! — восклицаю я, но, как бы ни хотелось бросаться частичками сердца, под пальцами оказываются лишь клочки травы и комочки земли, которые я с силой бросаю куда-то перед собой. — Прошёл уже год… Ровно год, Субин. Год, как тебя не стало, и год, как умерло вместе с тобой моё бесполезное сердце, которому стало некого любить, — вздыхаю я в отчаянии, размазывая слёзы по лицу вместе с грязью, оставшейся на пальцах, но меня это ничуть не волнует. — Как ты, Субин? Как тебе там, на небесах? Не холодно? — шепчу я, вглядываясь в причудливый рисунок облаков, словно ты действительно покажешься откуда-то из-за них и ответишь. — И почему только ты не можешь вернуться? — снова надрывно, со слезами — с новым потоком, хлынувшим от переизбытка чувств. — Я бы всё отдал, чтобы встретиться с тобой снова хотя бы на часок-другой. Чтобы увидеть, чтобы вновь коснуться и ощутить твои поцелуи на щеках и на носу, чтобы услышать твой голос, чтобы сказать тебе то, что осталось несказанным и о чём так сожалею, чтобы без конца повторять, как люблю тебя и как по тебе скучаю… Гром. Тихий, глухой раскат с более пасмурной стороны неба, и одна за другой на меня опускаются мелкие капли дождя, становясь с каждой минутой всё чаще и крупнее. Неужто это ты плачешь вместе со мной, Субин? Прости дурака, только не злись, не тоскуй хотя бы там — ты своё уже отгрустил и отплакал. В отличие от меня, кажется, попросту слившегося в одно целое с дождём, ничуть не переживая о том, что снова придётся лечить своё бренное тело, слабое даже перед обыкновенной простудой. Только вот зачем лечить эту дурацкую хрупкую оболочку, когда душа уже неизлечима, я так до сих пор и не понял.***
Год. Уже год с лишним я скитаюсь по миру, тщетно пытаясь найти тебя. Скажи, Бомгю, ты ведь не забыл меня? Ты ведь меня ещё помнишь? Или, впрочем, было бы даже лучше, если бы ты отпустил и жил дальше… Я сбился со счёта где-то перерождении на двадцатом. Скорее всего, их количество уже давно перевалило за сотню, и какое оно сейчас, я не смогу сказать даже приблизительно. Однако когда я в очередной раз выбираюсь из темноты кокона на свободу и взлетаю, то странное ощущение переполняет каждую струнку чувствительной души. Я огладываюсь, как обычно, чтобы понять, где нахожусь, и не верю своим глазам. Сеул. Родной Сеул, парк нашего района и до боли знакомые улицы и дороги, которые ещё помнят наши совместные прогулки и вдоль которых я теперь лечу маленькой, беззащитной и хрупкой, но уверенной, упорной и всё ещё до дрожи влюблённой в своего человека бабочкой. Без труда нахожу нужную улицу. Лечу к нашему дому, нисколько не изменившемуся больше чем за год, и ищу окно нашей квартиры. Одно, другое, третье… Чувство, будто внутри снова бьётся большое и громкое человеческое сердце — чёрт возьми, да я поклясться готов, что слышу в эту минуту его стук! Ещё немного. Нужный этаж, чуть дальше… Бомгю. Живой, исхудавший и заплаканный, сидящий прямо на полу в обнимку со своей гитарой, игру на которой я так и не услышал на его первом выступлении. Окно открыто, и я без труда в него залетаю, но останавливаюсь и приземляюсь на край подоконника. Я нашёл тебя, Бомгю. Спустя столько дней, столько жизней и смертей я наконец прилетел к тебе, однако… Что же дальше?***
Пустую, холодную квартиру наполняют тоскливые гитарные аккорды и прохладный майский ветер, приносящий ароматы цветов и уже бурлящей повсюду жизни. Для Бомгю это не более, чем обычный сквозняк, но окно он всё равно не закрывает — только тяжело вздыхает, опуская руки с гитарой и едва не роняя её на пол. — А нужна ли ты мне вообще? — шепчет он, понимая, что так до сих пор нигде и не выступал после того рокового дня. Нет, Бомгю всё ещё пишет песни. И даже что-то всё ещё публикует в сети, но раз за разом разбивает этим сердца и своих слушателей, и самого себя, говоря в них о бесконечной тоске, обречённой любви и сожалениях, от которых никак не может найти спасения. — Если бы ты только мог быть рядом, — дрожащим голосом бормочет Бомгю, снова еле держась, чтобы не расплакаться, — если бы ты услышал мои песни, которые до сих пор я посвящаю одному тебе… Сдержать слёзы снова становится выше сил Бомгю, и он беззвучно плачет, обнимая гитару и содрогаясь на каждом вдохе. И именно в эту минуту, когда он снова разрывается от отчаяния, в комнату вместе с очередным дуновением ветра влетает яркое буро-голубое пятнышко. Бомгю удивлённо следит за ним взглядом, утирая слёзы, чтобы разглядеть получше, и узнаёт в нём крошечную, но до безумия красивую бабочку. Та совершенно безбоязненно садится на его руку, неторопливо двигая крыльями, и где-то в сердце проскакивает искорка давно позабытого тепла и трепета от этой трогательной картины. — Такая красивая кроха, — шепчет Бомгю, боясь пошевелить рукой, а бабочка двигается после его слов и похлопывает крыльями. — Как… Как глаза… Глаза Субина, — запинаясь, произносит он, чувствуя, как резко сдавливает грудь от этой ассоциации. — Господи… Твои крылья ведь точь-в-точь его глаза… И едва только он это договаривает — бабочка срывается с его руки и уверенно летит к лицу, садится на правую щёку, перелетает на левую и наконец мягко приземляется на нос, поджигая внутри Бомгю всё то, что накопилось за прошедшее время, и пуская всё до капли на ярчайшие фейерверки эмоций, о которых он давно уже забыл. Радость, смущение, трепет, нежность и любовь, любовь собственную и любовь ту, что дарил ему Субин. — Субин…? — только и может вымолвить Бомгю, принимаясь плакать, улыбаться и тихо смеяться одновременно, словно всей этой бурной рекой из него действительно резко выплёскиваются все накопленные за тринадцать долгих месяцев сожаления, боль и тоска. Он нисколько не задумывается. И даже ни секунды не сомневается. Он точно знает, что эта маленькая бабочка с крыльями цвета безлистных деревьев и синего неба весной — не кто иной, как Субин, вернувшийся к нему после смерти. Таких бабочек у них даже не водится, а эта прилетела к нему тогда, когда он в очередной раз так скучал и так нуждался в Субине, и коснулась его именно так, как всегда целовали любимые губы. Правая щека. Левая. Нос. На удачу. На вселенскую удачу, большой успех и покорение мира. — Ты всё-таки выполнил обещание, — шепчет Бомгю сидящей на его коленке бабочке с душой Субина сквозь слёзы, но с искренней, впервые со дня его смерти действительно счастливой улыбкой, а затем берётся за гитару дрожащими руками. — Готов к тому самому концерту… Субин? — спрашивает он, чуть запнувшись от непривычки, но всё же снова улыбается, когда бабочка уверенно отзывается на имя бодрыми движениями крыльев. И вновь звучат давно не исполнявшиеся песни. Вновь звучит такая привычная для Субина музыка и такой родной голос, и душа до краёв наполняется покоем и счастьем — впервые за столько жизней в теле бабочки. И плевать, что бабочки, вообще-то, по природе своей не умеют плакать. Потому что на коленке у Бомгю всё же оказывается крошечная, почти незаметная, но самая настоящая слезинка, и не только Субин, а оба сразу готовы в этом поклясться.