Рот наоборот

— Я ваш рот, нахуй, — рвалось из самой глубины честной души, — наоборот, блять. Шершень бы зачитал: про рты, всякие обороты и немного кулаком по морде дал, чтобы перед глазами перестали крутиться. Чтобы — что решительно важно — перестали крутиться перед глазами обожаемых пассий, а на собственные глаза было насрать. Хотелось донести главную мысль: шли бы вы — на вы, потому что на ты слишком лично (Шершень, мог бы, обращался бы на «пошел нахуй», но русский язык позволял не настолько многое) — нахуй. Ох, Шершень послал бы смачно. Потекли бы все девки, они такое любили. В таких местечках конфликты в целом пользовались популярностью — безо всяких «но», а победители не уходили без пары пиздёнок. На такое сложно было не сыскать любителя: по выходным в хату набивалось куча искателей приключений и минимум половина из них уходили с наградой. На памяти этих стен случались конфликты разные: бывало, с этой самой «наградой» уходили оба участника. Бывало, даже пару первых свидетелей. Плодотворное на утехи было местечко. На старые хитрые ёбла — тоже. Конкретно это ебло уже почти год пыталось в крысу склеить Роз. Не по-пацански и совсем неправильно. Философии кулака и слова Шершня обучили за гаражами, где по юности зависали все: от шестиклассников до учителей. Не смотрели даже на нашивки и партаки: среди говнарей, гопоты, задротов и заебавшегося трудовика потерялась сегрегация, а честности и правде учили всех одинаково — жестко и на всю жизнь. Где-то там Шершень, наверное, и потерял любовь обывателей к ярлыкам, потому что позже не делал различия между женскими и мужскими жопами и вообще, к определенной категории конченых попусков и пустозвонов приписал только вот Кобру. Остальные так: Розы да серая масса. Подболотный гад соблазнял Роз совершенно бесстыдно. У Шершня не успевала дотлеть сигарета, как на любой тусовке в толпе мелькало настоебеневшее лицо. У сальных волос было свойство запоминаться один раз и навсегда, потому что это — в вычурном цилиндре, нелепом пиджаке, всего нафуфыренного и на стиле — забыть просто не получалось. И с удовольствием ведь потерялось бы где-то там, в памяти, которую можно отпустить, ан нет — у Кобры, чтоб черт его трахал, в лице его, в тонких руках или, вероятнее всего, в том, с каким пафосом он склонялся над Розами, пытаясь впечатлить — было что-то цепляющее по-плохому и по-хорошему въедливое. По-хорошему — потому что на квартирниках Шершень хотя бы знал, когда напрягаться. Видел в толпе знакомую харю — и напрягался. Хотя было, по сути, незачем. У ебла даже платформы были меньше, чем у Шершня хуй. Итак, Шершень бы зачитал. Как раз кое-как в моду вползал хип-хоп — где-то в самом андеграунде, где отшибленные телки ебутся даже с проигравшими, Шершень слышал определение и парочку сухих исполнений под чьи-то плевки в кулак. Надо было, судя во всему, плеваться, и быстро говорить, кто сучка и чей Шершень рот трахал. Много чей трахал. Телок вон тех, у самой стены, странно-великовозрастной женщины перед стеллажом с пластинками, пидора в красной футболке, еще вон тех телок, вот этих, вон тех… И это только из присутствующих на сиём культурном вечере. При подсчете Шершень сразу отмел в сторону Роз — мало ли кого он трахал, а их он — любил. Меж скул залупой это тоже любовь, главное уметь подобрать слова. Больше всего хотелось выебать в рот Кобру. В принципе, можно было и буквально, хоть и стало бы мерзко, и кончить, наверное, глядя в эти лаковые скользкие глаза, не получилось бы. Вообще, уродством Кобра светил направо и налево — Шершень не понимал, почему ему кто-то дает. А ему давали — не Розы, конечно, хотя их тот клеил отчаянно, но какие-то левые девки. Шершень бы такой тощей юродине даже за щеку не задвинул — побрезговал бы. Как эти левые девки раздвигали для такого уебища ноги — было ваще непонятно. Да и вообще, на самом деле, Шершень не мог взять в толк, с хуя ли Кобре сдались его Розы. Нет, они были прекрасны: Шершень был готов молиться на эти бедра, до странности одинаковые родинки и круглые глазки, мириться с любыми хотелками и подбирать для примитивных процессов эвфемизмы получше. Всё — во имя любви и ради пассий. Но то, что сдались они оба и именно Кобре — совпадением не казалось. Шершень не был идиотом. Он обожал Розьи идентичные глупые глаза и ни на что бы не променял их сто восемьдесят на двоих кэгэ, но остальные мужики — не Шершень. Привлеченный расплавляющей красотой, Шершень вряд ли смог бы сформулировать, что еще со стороны могло цеплять в Розах, кроме его оценочного суждения: ебабельно. Может, для кого-то пассии вовсе казались страшными — но таким бы Шершень в морду плевал. И прикапывал сверху. Всё-таки, будь Розы охеренными или нет на — каком-то там настоящем — самом деле, Шершень из-за них вот, кажется, уже оказался в драке. Причем этот раз был не первым и предположительно не последним. Как бы то ни было, Кобру вряд ли так же цепляли Розьи формы, как Шершня. Сложно было поверить — такие жопы, господь-спаситель! — но чего-чего, а искры в хитрых прищуренных глазах точно не было. По Шершневому мнению, там пожар должен быть (господи, какие жопы!), а руки при себе держать выходить не должно. У Кобры были только черти и холодный интерес. Сейчас, в кривоватом и реденьком кружке пьяной толпы, расслышав чьё-то нечеткое «ну чо, так стоять и будете?», Шершень осмелился предположить, что уродливому еблу не нужны Розы — вообще. Осторожно прощупывая почву на эту мысленную тропу, Шершень прищурился — и Кобра прищурился в ответ. Глупым он уж точно не был. Возможно, Розы ему — для галочки. Собирательного образа сногсшибательного гондона с немытой челкой. Шершень сам таким был. Две сучки под руки так и просились, но у Шершня были Розы, а Кобре, вообще-то, чтобы дополнить образ, годились и те две упоротые блонды в уголке. Чо их ему не хватало — хер знает. Если дело в образе, Шершень Кобру понимал, но не до конца — был нюанс. Когда начинаешь брать, что дают, без оглядки на обязательства, безвозвратно (без вариантов, как ни крути) становишься похож либо на псину, либо на сердцееда. А в уравнении из двух немытых ударников на кости кидался только Кобра. Кто на кого похож, было очевидно. Драки, вообще-то, хуйня скучная. Вот бы кто-нибудь придумал драку на вползающих в моду плевках в кулаки. Глядя на Кобру, хотелось сказать что-нибудь едкое и крайне недоброе. Такое, чтоб упал, не выстояв на пидорских платформах. Только вот Шершень не умеет нихера. Зачитывать, поплевывая в кулак, говорить гадости в настоебенившее ебало, говорить, разделять звуки из глотки на слова. Одна сплошная мешанина презрения: бэ да ме. Кобра Шершневы блеяния не понимал, потому что лез и лез. Пидорский до кровавой пелены перед глазами, лощеный будто из-под палки, омерзительный. Выводил из себя одним тем, что его магия действовала на Роз, а те даже не замечали. Ни легкую озябшую дрожь под обнаглевшими руками, ни то, как задирали подбородки, будто специально сползая ниже по ближайшей стене. Потом отнекивались, мол, мерзее Кобры еще поискать, но Шершень видел легкое замешательство, когда Кобра нашептывал им что-то в уши, делая вид, что он всё еще не домогается. И, наверное, Розы не врали. Просто какая-то формула, безусловный признак привлекательности попала Кобре в цепкие руки и никуда не смогла убежать. (Или Кобра слишком похож на Шершня. Но эту мысль Шершень затолкал в самый угол сознания и ушел в отказ со своей непринужденной охуенностью. Кобра не шел ни в какое сравнение). А вот пиздеть он умел. В отличие от Шершня, мог заливаться соловьем часами, что-то выливать ушатами на головы своих ушатанных баб или несчастным Розам. Но сейчас молчал — скалился, но не подставлялся. Немного досадно: в злачном местечке — хоть валяйся Кобра на грязном полу, в абсолютном итоге этого конфликта, не было никаких сомнений, кто-нибудь ему да даст. Грязный? Отряхнут. Валяется? Поднимут. Приведут в порядок и сядут на хуй. Шершню бы тоже сели, хоть сейчас, если он захочет, но Кобра — склизкий и отвратительный, и как только у этих телок поднимается рука ему раздрочить. Будь Шершнева воля, будь возможность, он бы зачитал Кобре — что-нибудь эдакое. Почти как признание в любви, только пошлее и злее. В конце концов, за слоями напускного самодовольства и эпатажности Шершень видел что-то такое, поблескивающее в самой глубине зрачков, — пидорское. Может быть, зачитай ему Шершень как следует, Кобра бы тоже потёк. Чешуйчатая пидрила.