***
В ночь восемнадцатилетия Эшли устраивает ночëвку с подругами. Общими силами они украшают дом длинными гирляндами с надписями, разноцветными фонариками и воздушными шарами. Ровно в полночь гремят хлопушки: подруги Эшли поздравляют её с тортом, украшенным восемнадцатью свечками, вручают множество пакетов, коробочек и свертков с подарками, а после ждут. Метка соулмейта появляется у каждого человека в день, когда ему исполняется восемнадцать. Кто-то ждет этот день с ужасом, кто-то — с приятным предвкушением. Никто не знает, где появится метка: она может быть крохотной и располагаться на пятке, а может быть огромной и занимать всю щеку или спину. Единственное, что ты знаешь о метке, это то, что её текст — первые слова твоего соулмейта, адресованные тебе. Для кого-то метка чуть ли не благословение Божье, кто-то до конца жизни игнорирует её, а кто-то пытается скрыть, как позорное клеймо, потому что судьба не всегда права. Проходит десять минут. Подруги Эшли продолжают ждать: её руки, лицо, икры и стопы остаются девственно-чистыми. Тогда Эшли приподнимает футболку — на животе тоже ничего нет. Она встаёт перед огромным зеркалом, стягивает футболку полностью и начинает рассматривать себя со всех сторон. На выступающем позвонке сиротливо расположилось одно-единственное слово, написанное узким, сильно наклонённым почерком. В зеркале разобрать его невозможно, и Эшли просит одну из подруг зачитать вслух. — Слушай. И всё. Это не худший сценарий: у одной из знакомых Эшли метка соулмейта с надписью «Шлюха!» появилась на лбу. Но он и не лучший: кто угодно и когда угодно может сказать это Эшли. Она, может, даже не поймёт, что это её человек. Что ей придётся слушать? Музыку? Она познакомится с соулмейтом на музыкальном фестивале или концерте? Или в аэропорту спросит у кого-нибудь что-нибудь про свой рейс, а ей скажут слушать, что говорят в динамиках? Или придёт с опозданием в кинотеатр, спросит у сидящей рядом девушки, что успело произойти в фильме, а ей скажут слушать, чтобы понять всё самостоятельно? Эшли вздыхает и, чтобы скрыть разочарование, переключает внимание на подарки. Никто ничего не говорит по поводу метки, и Эшли очень этому радуется: ей нужно время, чтобы понять, как она к этому относится. Она не сможет игнорировать метку в силу своего романтичного характера; она не сможет её ненавидеть, потому что в ней нет ничего ужасающего. Метка Эшли просто никакая. Не дающая ни подсказок, ни наводок. Это просто слово, как, впрочем, и множество других меток, с которыми живут другие люди. И Эшли решает просто жить.***
Леону не нравятся церкви. То, что он при виде любой непонятной дряни восклицает «Господи!» или «О Боже!», не делает его образцовым католиком или хотя бы верующим. Он не верит в сверхъестественные силы — только в то, что люди в лабораториях способны выращивать нереально опасное дерьмо. Люди вообще на многое способны, если поместить их в экстремальную ситуацию. Эта девушка — Эшли, Леон узнаёт сразу, — не просто в экстремальной ситуации: она в смертельно опасной ситуации, когда уровень адреналина превышает мыслимые и немыслимые пределы; конечно, она способна на что угодно, и нападение на потенциального врага с канделябром — не предел. — Не подходи! Эшли кричит озлобленно и отчаянно, как загнанный в угол зверёк, внезапно решивший сражаться за свою жизнь, и замахивается на Леона канделябром. Леон парирует хаотичные удары и думает, что в программу обучения ближнему бою не мешало бы включить бой на канделябрах. Ебаные канделябры. Леон в жизни так много о них не думал, как в эти несколько секунд. Ему срочно нужно угомонить Грэм. — Слушай. План проваливается, даже не начавшись, потому что Эшли делает ровно наоборот и вместо того, чтобы слушать, снова замахивается на Леона, чтобы прорубить себе путь на свободу. Возможно, у неё в планах убить Леона, но у него есть преимущество: он умеет уворачиваться и перехватывать оружие. — Полегче давай. Канделябр оказывается выброшен в сторону, и Эшли от такой расстановки сил явно не в восторге: она смотрит на Леона так, словно тот на её глазах убил младенца. Леон просто, блять, зашёл в комнату. Он пробует заново: — Я Леон. Я здесь по приказу президента. По его мнению, информация достаточная, чтобы хотя бы не убегать. По мнению Эшли, ситуация идеальная, чтобы убежать. Что она и делает. Возможно, слушать — не её сильная сторона. — Зашибись. Леон чувствует, как внутри закипает гнев, потому что ради спасения этой идиотки он приехал в какую-то глушь, перебил половину населения сомнительной деревушки, убил доисторически огромную, блять, рыбу, и ради чего? Чтобы вместо «спасибо» услышать «не подходи» и получить канделябром по лицу? Леон прогоняет эту мысль в голове ещё пару секунд, а потом чувствует, что ему срочно нужно сесть. Или лечь. Нет. Нет, блять, не-а, нет, этого не может быть. Он в стрессе и ему просто кажется. Он видит связи там, где их нет. И вообще, он на задании, об этом ему нужно думать, а не о том, что дочь президента в первую встречу сказала Леону то, что скрыто у него на ключице. Это подождет хотя бы до момента, когда они оба будут в безопасности. Леону несказанно везёт: Эшли не убегает из церкви, даже не успевает спуститься на первый этаж, только прилипает к окну и смотрит, как издалека довольно бодро стекаются местные. По крайней мере, Леона она больше не пытается стукнуть. — Снаружи опасно, — пытается воззвать к голосу разума Эшли он, — Прошу, выслушай меня. Кажется, в голове Эшли что-то щёлкает, потому что она поворачивается к Леону и смотрит. Она напугана, перевозбуждена, но в её взгляде есть ещё что-то, чего Леон не может разобрать. Что-то, что Эшли видит и в его глазах. Смутное узнавание. Эшли, просто слушай. Она не знает, от чего у неë сильнее трясутся ноги: от количества зомби, стекающихся к церкви, или от того, что человек напротив, кажется, её соулмейт.***
Покой. Это очень простое слово. Когда Эшли было три, она понимала его, сидя у мамы на руках. Она пахла духами, кофе и кремом, который постоянно наносила на руки от сухости, и для маленькой Эшли этот запах ассоциировался со спокойствием. Пока она с мамой, никто и ничего не способно было ей навредить. В десять Эшли понимала покой как возможность выйти погулять после выполнения всех домашних заданий. На лужайке перед домом стояли качели, сооружённые ещë её отцом, и когда она качалась на них, взлетая всё выше и выше над землёй, глядя в небо, то думала о том, как здорово жить. Эшли пятнадцать, и единственное место, способное подарить ей покой — еë комната, и та не всегда, потому что Эшли — подросток, что вы вообще хотите от подростка? Она меняет ароматизированные палочки каждый месяц, потому что старые запахи раздражают, и включает музыку сразу же, как оказывается дома, потому что ей нужно отдохнуть. Возможно, когда Эшли пятнадцать, она немного теряется. Эшли двадцать. Эшли видит, как к чертям разрывается весь остров, на котором её держали в плену и пытали. Эшли чувствует тепло другого человека рядом — человека, который спас ей жизнь. Эшли думает, что настоящий покой — та точка, где она находится сейчас. Леон. Его — человека, который спас Эшли, — зовут Леон, и он выглядит совершенно побитым, замученным и уставшим, но ей всё равно не страшно. Ей так спокойно, словно одно только существование Леона гарантирует ей безопасность. Эшли позволяет себе прилечь на его спину, вслушаться в учащённое сердцебиение и сбившееся дыхание и наконец-то расслабить плечи. Ей нравится слушать, когда она с Леоном, хотя сейчас гораздо важнее говорить. — Что написано на твоей метке? Эшли щекой чувствует, как он напрягается. — Не очень прилично задавать такие вопросы. В чём-то Леон прав. Напрямую интересоваться, какие слова связывают малознакомого человека с его судьбой, считается дурным тоном, но Эшли плевать. Они одни посреди океана, только что были на волосок от смерти, а Леон является её потенциальным соулмейтом — у Эшли нет ни единой причины для промедления. — На моей спине красуется одинокое «слушай», и с него у меня начинался диалог с — как минимум! — семью людьми, и это только в первый день в колледже, — недовольно бормочет Эшли, — Я выпытываю информацию у каждого, кто может подойти. Это не порицается законом. Леон оборачивается через плечо и хмыкает: — А если я не захочу говорить? — Это не имеет смысла. Ты ведь уже знаешь, соулмейты мы или нет; тебе достаточно подтвердить это или опровергнуть, и я отстану. Или ещё больше пристану, в зависимости от ответа. Леон вспоминает себя в тот день, когда впервые увидел метку. Тогда он думал, что никогда не свяжет жизнь со своим соулмейтом просто потому, что это будет слишком сложно. В реальности его соулмейтка уже обнимает его со спины (Леон не заметил, когда она сцепила руки в замок на его талии), не будучи уверенной в том, кем является. Леон может быть бесстрашным, потому что убивает зомби, но в межличностных отношениях Эшли всё равно окажется намного, намного смелее. Она скажет: «Не подходи!», — но не сбежит, когда он сделает ровно наоборот. Она сделает шаг вперёд. — Не подходи. — Что? — голос Эшли звучит расстроенно, и она пытается отстранился, когда Леон кладёт ладонь поверх её рук. — То, что ты сказала мне при первой встрече. Это выбито у меня на правой ключице. Эшли вжимается лицом в его спину и издаёт нечленораздельный визг — кажется, счастливый. — Только не воспринимай это как руководство к действию. Мне гораздо больше нравится, когда ты подходишь. Леон едва слышно угукает и наконец заводит катер: им ещё нужно до вертолёта добраться.***
Истории конечны. Счастливые, трагичные, детективные и повседневные — все они однажды приходят к логическому завершению. Но их история только начинается.