81-Й ГОДОВЩИНЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ ВОРОНЕЖА (25 ЯНВАРЯ 1943) И 80-Й ГОДОВЩИНЕ СНЯТИЯ БЛОКАДЫ ЛЕНИНГРАДА (27 ЯНВАРЯ 1944) ПОСВЯЩАЕТСЯ.
Квартира Вронских пустовала ещё с ноября, со смерти младшей, Адочки, от того и странно было Саше одним утром заметить уголок письма в их ящике рядом с дверью – «Вронскому Илье Васильичу, 1870 г.р., г. Ленинград» «Здравствуй, дед. Пишет тебе Валерий, твой двоюродный воронежский внук. Брата твоего и баб Нюры не стало, вот и пишу. В Орехово заходили немцы, и как пишет с фронта отец, скоро уже будут у нас. Мама эвакуируется с «электросигнальцами» в Новосибирск и берет с собой Лизок, какие дела в Ленинграде? Ходят ли ещё поезда? Пишу, чтобы отправили Адочку с ними в эвакуацию, и сами с её матерью тоже уехали, пока ещё есть возможность. В Сибирь едет почти весь завод, не пропадете. А я остаюсь, нужно работать. Со мной твой старый ученик Коля Зимин и ещё несколько наших. По ночам сидим в подвале разобранного завода и паяем старые приемники на нужды фронта. Напишите ответ, как отправите Адочку в Новосибирск, я пошлю матери телеграмму, чтобы встретила. Адрес укажу концом письма. Ваш внук Валерий. Октябрь, 1941. Г. Воронеж, ул. Выборгская, д.7, Воронским. » Так в декабре 1941 года Саша познакомился с Валерием. И началась долгая-долгая переписка. «Здравствуйте, Валерий. Прошу прощения, что прочёл ваше письмо, предназначенное не для моих глаз, да ещё и отвечаю вам вместо Ильи Васильевича, но думаю кто-нибудь должен сообщить вам горькую правду. К сожалению и Адочка, и Илья Васильевич, и Лада Ильинична, все погибли здесь, в Ленинграде. Лада Ильинична умерла от бомбёжки раньше всех, ещё в октябре. Поезда давно уже не ходят, Ада с Ильёй Васильевичем остались одни, не успели уехать. Мы с ними были соседим — я, моя сестра Сонечка и вот они, на площадке больше никого не осталось. Недолго жили одной семьёй. Девочка очень быстро заболела от истощения и умерла. Илья Васильевич не выдержал, сердце, голод. Мы их вместе похоронили. Вы простите меня за сумбурное письмо и отвратительный почерк, сложно писать, когда вокруг такой холод. Если захотите, пишите на моё имя ещё, только с почтой у нас туго, оставляю без адреса, только имя. Нужно будет, найдёмся. Александр Петрович Невский. Любому почтальону г.Ленинграда. » После начала блокады у Саши осталось из всего своего только книги и редкие походы до театра, где иногда ещё играли спектакли. Под Новый год ударили самые страшные морозы, топили одеждой из квартиры Вронских, хоть Сонечка поначалу и протестовала. «Как же это так, Саша», – говорила она. «Илья Васильевич в этом костюме на кафедре преподавал, а ты его в печку хочешь? Это же шерсть!» А Саша думал только о том, что это хорошо, что это шерсть, гореть будет медленно и долго, хоть и трескотно. Хватит на несколько дней. Ещё думалось об отправленном в декабре письме: дошло ли. К середине января пришёл ответ. До их этажа уже не донесли, письмо лежало на подоконнике у двери парадной, потому что все ступеньки заледенели и сил преодолевать их уже у почтальонов не было. Содрав в кровь пальцы, Саша спустился за письмом. Треугольник был белый и пухлый, весь исписанный размашистым почерком. «Здравствуйте, Саша. Я долго не мог ответить на ваше письмо, не хватало духу. Ещё и неприятность случилась: Лизок сбежала от матери, которую везли в Новосибирск последним эшелоном вместе с заводом, и на поездах вернулась жить ко мне. Надо было прийти в себя, потому как я сейчас совсем не бываю дома, занимаюсь радиотехникой для фронта. И её выходка пришлась совсем некстати, но не отправлять же обратно, обидится или потеряется ещё. Ходит теперь за мной хвостом, и я ей так прямо объяснить, что стало с дедом и с Адочкой, не могу, как вы мне написали. Всё-таки была её любимая подружка. Попросила завернуть в письмо своих любимых конфет «Сорока» специально для Ады, но вы уж съешьте их с вашей сестрой. С Новым годом. Буду вам писать. Валерий. » Конфеты были маленькие, карамельные, в простых бумажных обёртках, всего четыре штуки. По тихим разбитым квартирам Саша с Соней выпросили спирту на два напёрстка и, облизав конфеты, отметили новый год, хотя уже было пятнадцатое января. Морозы стояли под сорок градусов. Конфет от Валерия хватило на два дня, старались не держать во рту подолгу и поглубже прятать в складках одежды, чтобы не было соблазна лишний раз лизнуть. Сонечка перечитывала письмо вместе с Сашей. Валерием она была очарована. «Здравствуйте, Валерий! Сонечка вами очарована за конфеты, по правде говоря я тоже. Как мало, оказывается, нужно для счастья в этом глухом промёрзшем доме! После письма грелись последним спиртом и вашими конфетами! Ещё больше хочу, чтобы мы с вами писали друг другу. У вас есть друзья? У меня вот нет. Мы с Соней дружим вдвоём, иногда только бываем на вечерах в библиотеке, там читает стихи удивительная женщина Ольга Берггольц. Такой у неё взгляд, что кажется — она переживет нас всех. Там много с кем можно поговорить, кто в такой мороз ещё выходит из своих домов. Бывает, заходят соседи по дороге, что везли хоронить своих пеленашек, и остаются тоже слушать. А кто не приходит, те или совсем плохи, или отчаялись. Да, и такие есть этой зимой в Ленинграде. Но нас с Сонечкой так просто не отчаять! Вот и вы у нас теперь есть. Пишите, Валерий! Пишите побольше, о себе, о сестре. Я, стыдно признаться, никогда и не был в Воронеже. Пишите, я буду ждать. Будем дружить. Саша Невский. Г. Ленинград, январь 1942» Сжечь материны учительские тетрадки Саша не дал, теперь они все уходили на письма. Грелись просто. Жгли мебель из квартиры Вронских. Первым пошёл огромный платяной шкаф, откуда одежда уже была пущена на растопку печки. Своей мебели кроме одной деревянной кровати, стула и самой печки у Невских уже не было. В начале марта снова получили письмо. Они теперь доходили всегда с опозданием. «Снова здравствуйте, Саша. Удивлен тому, как спокойно вы говорите обо всём и одновременно как ярко реагируете на такой пустяк как конфеты. Простите. Я бестактен, я не видел голода как вы. Вы спросили обо мне, что ж. Я студент-радиомеханик, точнее был им до войны. Мне 22. Никак не получилось уйти на фронт за отцом, работал. Есть сестра, Лизок, ей уже 11 лет. В школу не ходит, сказала, со мной будет ждать папу. Надо всё-таки заставить её учиться, пока учительницы ещё есть. Присылаю вам довоенную фотокарточку Воронежа, раз уж вы здесь не были. Как закончится всё, обязательно приезжайте. Здесь у нас замечательные яблоневые сады, мама вернётся из эвакуации, поедим пирога. Валерий. г. Воронеж, ул. Выборгская, д.7, январь 1942.» Саша написал ответ, но ждать пришлось больше месяца. В конце апреля начался ледоход. Зато потом пришло целых два письма. «Валерий, здравствуйте. Это ведь на фотокарточке Никитин? Очень уважаю этого поэта. Ходил недавно в библиотеку, прочитал о нём. Не знал, что он ваш земляк. У нас теперь есть клей, дали в библиотеке, наварим супа. Ещё дали журналов целую кипу на растопку, Олечка постаралась. Книги же никому жечь не дают. И правильно. Нужно сохранять. Простите, что пишу совсем немного, думаю о ваших яблоках. Я бы сейчас съел одно, или десять. Я со среды ничего не ел. Ледоход. Хлеба пока нет. Дороги тоже. Саша. » «Саша, Почему мы до сих пор на вы? Сколько вам сейчас? Мне кажется, вы не старше двадцати. Тоже студент? Что с вашим настроением? Про настроение спрашивает Лизок. Эта егоза снова согласилась ходить в школу, теперь умничает, потому что она учится, а я не учусь. Сейчас будет весна, дороги подсохнут и можно будет послать вам маленькую посылку. Большую отправлять боюсь, разберут по дороге, всем хочется есть. У нас в городе еды не так много, но все ходят до деревень и до дач, весь левый берег сейчас будет засажен. Наши соседи и вовсе перебрались из города и держат кур. А пока шлю ещё конфет, заверну в письмо. Валерий. г. Воронеж, март 1942.» «Саша? Почему не отвечаешь? Никакого письма не получал от вас. Ждал ответа целый месяц, Лизок только меня успокаивала. Снова паяю приемники и жду. Теперь уж видишь пишу на ты. Не могу писать вы близкому другу. Как ответишь, отправлю тебе посылку, уже собрали. Там шиповник сушёный, если на большую кастрюлю сделаете, будет много чая, угостите соседей. Ещё кладу пряников, мыла и свежее бельё – тебе своё старое, каюсь, кое-где заштопал, Сонечке – мамино из того, что осталось. Сейчас будет много воды в городе, постираетесь. Носите на здоровье. Лизок пообещала нарисовать открытку. Только ответь, Саша, и я отправлю. Не смей пропадать, друг. Валерий, г. Воронеж, апрель 1942.» После первой блокадной зимы наконец наступила весна. «Прости, Валера. В городе только наладили почту, никак не мог получать твоих писем. Только сейчас пишу ответ. Всё хорошо, мы живы и здоровы. Сонечка теперь почтальон, важный человек в городе. Я очень за неё рад. Не переживай о нас. А посылка твоя будет как нельзя кстати, всю зиму проходили в одной одежде. Еле отодрали от себя. Тут у всех почти вши, даже у поэтов и оркестра. Хочется хорошенько намылиться и намыться до скрипа. Мыло тоже было бы кстати. Знаешь, я ведь раньше ставил себя выше всех этих бытовых нужд, когда было и мыло и вода, и одеколоны. Ну ничего, переживём. Поэты и музыканты не жалуются, и мы не будем. Саша, г. Ленинград, апрель 1942» За считанные дни организовались в городе общественные столовые. В основном при поликлиниках. Для Саши, Сони и всех тех, кто пережил эту зиму, это было сродни настоящему празднику. «Здравствуй, Саша. Шлём вам с Соней пламенный привет вместе с посылкой, как и обещали. У нас уже цветёт вишня и сирень. Деревья от цвета словно в дыму. По правде говоря, в городе всё не так спокойно, как хотелось бы. Иногда слышно машины в небе. Сидим на лизиных вещах, чуть что — отправлю сестру подальше. Уехали соседи. Больше не паяю, нечего. Еды много, наступает лето, проси что хочешь, отправлю. Пришли фотокарточку себя и Сони, если есть, Лизок просит. Нашу шлю с памятной подписью, храни. Валера, г. Воронеж, май 1942» Карточки нашлись чудом, лежали в материных бумагах и документах, которые не решились сжечь. Старые, ещё доблокадные. Соня долго и придирчиво оглядывала их, прежде чем сказать: «Ладно, шли их. Всё равно я обратно уж такой красивой не стану». «Валера! Мы ходили на танцы! Представляешь, в Ленинграде действительно были танцы несмотря на то, что в мае еще бывают заморозки! Долго танцевали, потом ели твои пряники с чаем. Вкуснотища. Еще в городе теперь есть столовые, нас откармливают после зимы. Я наконец-то почувствовал себя живым, до этого чувствовал кое-как. Лизочку от нас с Соней пламенный привет! У тебя просто замечательная сестра. Ждём и ваших открыток. А так — мы все здоровы, гуляем, дружим с поэтами. Почта работает хорошо. Пиши почаще. Саша, г. Ленинград, 2-я линия Васильевского острова, д. 15» До самой середины июня общались короткими письмами, иногда открытками. И когда от Валерия приходили ответы, для Саши и Сони это был каждый раз праздник. Саша даже настолько углубился в эту переписку, что мог иногда делиться совсем уж интимными подробностями. Они теперь были настоящие друзья с Валерием, а значит можно было сообщать и о самом сокровенном. «Шурка, здравствуй! Танцы, это конечно хорошо, но ты почитай, что я нашел! Не только тебе можно дружить с писательницами. Недавно объявилась знакомая мамина, говорит жена поэта Мандельштама, слыхал о таком? Говорит, никому не сообщать, запрещенный ведь поэт, а тетрадки со стихами сохранила. Дала мне почитать. Читаю тебе наизусть: О, как же я хочу — Нечуемый никем — Лететь вослед лучу, Где нет меня совсем. А ты в кругу лучись — Другого счастья нет — И у звезды учись Тому, что значит свет. А я тебе хочу Сказать, что я шепчу, Что шепотом лучу Тебя, дитя, вручу. Валера, г. Воронеж, конец мая, 1942» «Валера, здравствуй дорогой. Как не слышать о Мандельштаме, конечно слышал. Я даже завидую, что у тебя получилось прикоснуться к его стихам. Остается только представлять, как ты читаешь их вслух. Учишь наизусть? Когда закончится война, давай устроим вечер стихов. Я приеду к вам. Или ты ко мне. » (Открытка со стрелкой Васильевского острова) «Шура, Лизочек передает пламенный привет вам с Соней. Выучил у Мандельштама про любовь. Что ты знаешь о любви, Шура? Прочитаю тебе, когда увидимся» (Фотокарточка с дворцом пионеров) «Валера, к своему стыду ничего о любви не знаю, кроме стихов. Ахматова, Блок, Маяковский, выбирай, прочитаю. А об отношениях меня и не спрашивай, не было. Я книжный червь, да и дружу только с Сонею и вот с тобой. » (Личная фотокарточка) «Ай-яй-яй, Шура! Я вот созрел мыслями тебе на целое письмо, а ты мне письма всё не шлешь. Смотрю на фотокарточки твои, и ни за что не поверю, что ты непопулярен у девушек. Разве что сейчас только, у Сони читаю, что «совсем оголодал, тощий как жердь». А раньше? Нет, не верю, что в двадцать лет ты ни разу не был с женщиной. Тебя бы в наш колхоз! Живо бы сделали из немоща человека! Совсем распалил меня на спор своими словами. Не ве-рю! Валера, г. Воронеж, начало июня 1942» «Зла на тебя нет, Валера. Не веришь — ну не верь. А ведь всё равно скажу, что не было. Да и не нужно это мне. Что мне делать с нею, с любовью с этой, если она вдруг случится? Это только для вас, которые знают, как в это самое женское, а я? Для тебя, может, это и крылья, Валера, и кроме неба ты ничего с этой любовью не увидишь. А мне она как порок, как самый страшный грех. И даже если и хочу её, то боюсь сильнее. Боли боюсь, чужой, не своей. Ещё больше боюсь, если пристанет кто ко мне со своей любовью. Я ведь совестливый. И любить не буду, и уйти не смогу. А несчастливым жить — живут поэты, только недолго.» (Неподписанное) «Шура, прости. Дурак я. Как понесёт — берегов не вижу. Вижу, очень тебя задел. Прости ещё раз. Не злись. Я как начну писать, так забываю, что в отношении чувств и не знаю тебя совсем. И по всему видно — человек ты добрый, возвышенный и чуткий. А я — Эх! — Про колхоз. Не пойми меня и моё настроение неправильно, просто стихи, Шурка, сти-хи. Видно как работы, кроме как катать трамвай по городу, не осталось, вот я и маюсь. Ну что за стыд? Радиомеханик без радио. Как сапожник без сапог. А вот тебе бы, Шурка, стихи писать, да. Очень ты для них приспособлен. Не пишешь? Я бы почитал. Высылаю печенья, белье и редиса, поспел. Надеюсь, не обидел тебя. Валера, г. Воронеж, июнь 1942» «Не извиняйся, Валера. Не нужно. Да и не злюсь я на тебя совсем. Просто разные мы с тобой в вопросе любви. Стихов не пишу, хотя раньше бывало. Спасибо за продукты. Обижаться мне тоже не на что, не первую и не последнюю такую интимную тему обсуждаем. И уж тем более не мне просить тебя быть со мной поласковее в выражениях. Лизочку снова привет, не скучает она там?» Письму, очередному июньскому, Саша был как обычно рад. Поймал девушку с почтой на улице, как раз моросил тёплый дождь, и развернул треугольник прямо в парадной, чтобы прочитать, не дожидаясь, когда Сонечка вернётся домой. Уж лучше бы дождался. Потому что случилось непоправимое. «Беда, Шура. Вчера ходили гулять. Лизок получила приглашение от школы, какая-то демонстрация, оркестр и кино в саду пионеров. Налетел самолёт и сбросил бомбу. Шура, прости, дрожат руки. Долго собирался с мыслями, чтобы написать тебе. Если стоишь, пожалуйста сядь. И Соне скажи. Нет больше с нами Лизочка. И никогда уже не будет. Валера, г. Воронеж, 14 июня 1942» Саша не мог говорить от слёз, Соня нашла его у печки в углу, когда вернулась. Прочитала письмо. «Валера, здравствуй. Я не видела за ним таких слёз с тех пор, как умерла Адочка. Да и сама я чувствую, что сейчас можно выплакать все глаза. Не должны такие дети, как Лизочек умирать раньше нас самих. Саша не может пока писать, на следующее твоё письмо ответит обязательно. Пока что отпаиваю его твоим чаем. Будь хоть икона, помолилась бы за тебя. Знай, ты не один. Мы с тобою. Соня, г. Ленинград, июнь 1942.» «Соня, спасибо. И за ответ, и за то, что заботишься о Шуре. Всё это хорошо. Будем и он и я в добром здравии, выплачусь ему. А пока что не нужно этой вот антисоветчины, Сонюшка. От неё только хуже. Нет его, Бога, а был бы, скажешь, Лизу бы не спас? Спас бы, если б был. Так что нечего тут разводить. Глупости всё это. Ну хватит, совсем я расклеился. Вернулся домой, хожу, места себе не могу найти. Ни присесть, ни уснуть. Вещи лизины то там, то здесь. Выхожу на реку только чтобы их не видеть. Начались бомбёжки. От отца с фронта тоже нет вестей, мать не отвечает на телеграммы. Не хочу и думать о том, что могу остаться один. Как Шуре станет легче, пусть обязательно напишет мне. Валера, г. Воронеж, конец июня 1942» Шура больше не выходил из дома, только затем, чтобы отправить письмо. Липкий ленинградский летний дождь сделался ему вдруг противным, скользким, как детская кровь. Валеру прорвало. Он писал и писал, всё в основном о Лизочке, о том, что случилось. От того, о чем он рассказывал, даже у Шуры, уже успевшего вкусить страшный зимний голод и бомбёжки, волосы вставали дыбом. Иногда он даже не успевал отвечать. «Шурка, друг. Зову тебя другом вслух, и голос ломается. Как-будто ты мне уже больше, чем друг. Я в смятении и полном раздрае. В городе пожары. Люди грабят магазины и продовольственные склады. Немцы наступают. А у меня перед глазами стоит тот день. Я ведь должен был погибнуть вместе с ней, отошёл за мороженым и тут бах! И столько крови, детские тельца, трава, земля, всё в крови. До сих пор не знаю, что написать матери. Как ей объяснить это всё? И еще сложнее — как это всё пережить? Голова говорит — переживём. А я не знаю. Там у Лизочка даже хоронить нечего, Шура. » «Вот добрались и до нашей улицы, Шура. Сегодня немцы вошли в город. Всем был отдан приказ Воронеж покинуть. Красная Армия отступила на левый берег. Немцы грозят уничтожением, если мы не уйдём. Мы не уходим. Ночуем в подвалах. Я познакомился с главой партотряда. » «Шурка, Мы с тобой так и не поговорили о любви. Знаешь, оно как-то единственное всплывает в голове. Сегодня спускались к реке, мосты все взорваны. С той стороны наши, стреляют не хуже немцев. Весь пляж в трупах. Жарко. Воняют. После дождя воняют еще хуже. Поднимешься выше — на дверях дома на Манежной висельник. Говорят, партизан. Видел тело Коли Зимина. На него приколотили табличку «Советский сокол» и оставили посреди улицы. Я видел, как чайки с реки клевали его глаза. Чаек много. Шура, я читаю вслух выученного наизусть Мандельштама, чтобы не сойти с ума: Небо вечери в стену влюбилось — Все изранено светом рубцов — Провалилось в нее, осветилось, Превратилось в тринадцать голов. Вот оно — мое небо ночное, Пред которым как мальчик стою: Холодеет спина, очи ноют, Стенобитную твердь я ловлю, — И под каждым ударом тарана Осыпаются звезды без глав: Той же росписи новые раны — Неоконченной вечности мгла... Валера, г. Воронеж, август 1942» «Валера, не отчаивайся! Даже и думать о таком не смей. Мы сильнее этого, мы все. Лизочек в лучшем мире, поверь мне, в ещё каком. А мы должны бороться, Валера. Ради нас самих уже теперь. Ради того, чтобы поесть пирога твоей мамы, ради того, чтобы читать стихи, любить в конце концов. Кто грозился рассказать мне о любви? Не ты ли? Ты сильнее меня, намного сильнее. А вместе мы сильнее обстоятельств, ты, я и Сонечка. Для того и нужны друзья, Валера. Для этого и нужны друзья.» Он ещё много таких написал писем: внезапно патетических, одухотворённых и вместе с тем твёрдых, будто точно знал — Валерий сейчас медленно умирает внутри. Как он сам в первые недели блокадной зимы умирал. Без чужого голоса, без смеха, без надежды. И от того он лучше всех понимал — нужно спасать, а иначе если не спасти, то не будет и смысла в победе. Людям с мёртвыми глазами больше не нужны стихи, танцы, яблонный цвет и любовь. Про любовь Шура старался не писать. А если и писал, то не так, как хотелось. В такое время даже думать было о ней стыдно. Единственное только, что он мог себе позволить, — это хранить под подушкой фотокарточки. Но и они казались ему совершённым преступлением без права помилования. До сентября переписка не прекращалась, а потом Валера пропал. «Шура-Шурка. Думаешь, я совсем дурак? О какой любви ты писал тогда? Не отнекивайся, я ведь всё понимаю. Невозможный. Знаю всё, а сказать тебе не могу. Всё кажется, не то время, не то письмо. О таком нужно вслух, в лицо, при встрече, чтобы наверняка. Да и опасно чувства доверять бумаге, не человек, не сдержит. А я очень хочу, чтобы ты тоже понял. Необязательно ведь, чтобы больно. И у тебя могут крылья вырасти. Да чёрт с ними, с этими крыльями! Разве ж главное размах? Главное, чтобы было хорошо. Я надеюсь, что ты жив, здоров. Слышишь, Шурка? Мне это самое главное, даже если ты не поймешь, что я всё понял тогда. Если не отважишься. Я всегда буду твоим другом.» (Неотправленное) «Шура, хватит беспокоиться! Всё у меня хорошо. Настолько, насколько хорошо может быть на линии фронта. Сначала долго партизанил, жёг дома, где был враг. Теперь вот в добровольческих частях. Воюем за город. Свободе быть, Шурка! Свободе быть! Валера, г.Воронеж, октябрь 1942» «Снова пишу без имени-адресу, отправлять конечно же не буду. Не для твоих глаз, Шура, хоть и твоего имени. Увидишь ещё глазами своими, обещаю тебе. Прав ты оказался во всём, бороться надо, идти до конца, всегда. Прости малодушную слабость мою. Я оказался не готов к этому. Город в огне, скоро не останется ни одного целого здания. Пишу скорее для того, чтобы писать, как стенографист записываю всё, что видел. Когда-нибудь это прочтут люди, может быть даже и ты.» (Неотправленное) «Ответ пишу в стол, Валера. Да и куда писать, если твоё последнее письмо было без адреса? Из сводок Информбюро знаю, что юго-запад в огне. Только бьется одна мысль: хорошо всё с тобой, живой. Да и мне тоже надо остаться живым, Валера. Снова зима, снова морозы, пусть и не такие сильные, как были. Сколько еще будет таких зим. Помнишь, ты присылал письмо Вронским? Уже год, как мы знакомы с тобой. Сонюшка наша вышла замуж за шофера, они теперь вместе возят хлеб. Она бывает на большой земле, я очень за неё рад. Сам же живу теперь в библиотеке. Невыносимо было оставаться в квартире, где так много уже было. Надеюсь, ты простишь мне такую слабость. » (Неотправленное) «Где же ты теперь, Шурка? Жив ли, здоров? Когда же закончится эта война?» (Неотправленное) «Это письмо я сразу же сожгу. Знаешь, Валера, нужно тебе сказать. Всё же и меня настигла та самая любовь, о которой мы говорили. И, страшно даже себе признаться, виною этому ты. Я люблю тебя особой любовью покойника, и надеюсь, меня похоронят с этим чувством. Но ты был тысячу раз прав! Нет её светлее и чище, и хочется отдавать, отдавать, отдавать. Родником она пробивается через меня всего, я рассыпаюсь и собираюсь снова, и так каждую минуту, не подбирая слов, кроме этих: люблю, люблю, люблю. Расстрел и смерть не страшат меня. Я унесу это чувство в могилу и буду навечно погребен вместе с ним. » (Неотправленное) «Я перечитываю наши письма, Шура. Когда шли бои за город, я зашил их в подкладку, целую кипу. Два раза они спасали мне жизнь. Скоро закончится война. Я так хочу, чтобы ты приехал. Не могу доверить бумаге всех слов, всё, что я оставляю на ней, кажется мне неискренним и несущественным. Разве что только стихами можно донести хоть малую толику того, что я бы хотел. Ты говорил, что знаешь Маяковского о любви. Теперь и его стихи я знаю наизусть. Понимаю каждое его слово, то, как он говорит о любви. Чувствую себя безумцем! Распластан хвост небесам на треть, блестит и горит оперенье его, чтоб двум влюбленным на звезды смотреть из ихней беседки сиреневой. Чтоб подымать, и вести, и влечь, которые глазом ослабли. Чтоб вражьи головы спиливать с плеч хвостатой сияющей саблей. Себя до последнего стука в груди, как на свиданье, простаивая. прислушиваюсь: любовь загудит — человеческая, простая. Ураган, огонь, вода подступают в ропоте. Кто сумеет совладать? Можете? Попробуйте…» (Неотправленное)* * *
Саша телеграфирует Соне: «приехал остановился гостинице город большая стройка валеры еще не искал». Соня телеграфирует в ответ: «поняла отправим денег одежду». Город оглушает непривычно громкими звуками, звенят трамваи, дети шлёпают по лужам и играют в «Казаки-разбойники» прямо посреди улицы, где из целых домов — только почта и трамвайная остановка. Отстраивают потихоньку, в первую очередь больницы, школы, гостиницы. До гостиницы Саше ещё пятнадцать минут пешком. Но тянет его в противоположную сторону. Можно бы доехать на трамвае, но солнце благодатно припекает, и в воздухе стоит тяжёлая свежесть недавно прошедшего дождя. Город, обеззубленный и разбитый войной, живёт почти как раньше. То тут, то там пробиваются сквозь обломки тонкие вишнёвые ветки с узелками почек. Скоро зацветут. Адрес Саша уже выучил наизусть, идёт, будто знает куда. От трамвайных путей до нужной улицы не так далеко, и поверх развалин всё чаще встречаются сарайчики, бараки и времянки, часть из них принадлежит горожанам, часть — военнопленным. В Стройке участвуют все. С возвышенности видна гладкая голубая лента реки и левый берег, весь покрытый зеленью. — Осторожнее, не стойте там! Саша оборачивается и подскальзывается, едва удержавшись на ногах. Прикладывает ладонь ко лбу, солнце слепит глаза. Кричащего не видно, блики из-за очков заставляют щуриться сильнее. Незнакомый голос окликает снова: — Шура, ты? Напуганного Сашу ставят к солнцу спиной. У Валеры под глазами тени, плечи немного ссутулены и на плече старая гимнастёрка. Но сам живёхонек. Саша не может вымолвить и слова. — Вот и встретились, Шура, — губы Валеры вдруг растягиваются в улыбке. Ни на одной фотокарточке, спрятанной у Саши в чемодане, нет у него такой улыбки. — Да, — шепнул он в ответ. — Я рад, что с тобой всё хорошо. — Идём, — Валера кивает на времянку неподалёку. — Угощу тебя пирогом. Мне много нужно тебе рассказать.