Самый рыхлый лёд

Скарамучча почти никогда не говорит с ним про Бога. Тарталья чувствует, что у этого есть своя причина. Он также ясно чувствует, что у Шестого есть какая-то цель — и она заключается явно не в служении Царице и проповедовании её идеалов. А ещё порой Тарталье кажется, что на самом деле цель эта лежит где-то далеко за пределами Фатуи, и организация — всего-навсего пунктик на пути к её достижению, который когда-нибудь придётся вычеркнуть и двигаться дальше. На этой мысли он старается надолго не задерживаться. Одиннадцатый предвестник прибывает в Снежную спустя полторы недели отсутствия: ему было велено задержаться в душном Сумеру всего на пять дней, но обстоятельства, как всегда, вынудили его остаться там на подольше. И ощутить на себе побольше вражеских атак — и нет, он совершенно не специально каждый раз напарывается на какие-то проблемы, они сами каким-то образом его находят. В этот день улицы удивительно пусты, поэтому в столице Чайлда встречает только лёгкий снегопад. Пуст и коридор, когда он идёт в свои покои, чтобы бросить там вещи, и остаётся всё таким же, когда Тарталья идёт обратно. Он прекрасно знает, с кем хочет увидеться первым, и не может себе позволить прийти с пустыми руками. Предвестник направляется к трапезной, хотя обед уже давно прошёл. У дверей стоят два кадета — караулят, чтоб краснощёкие дурачки помладше не воровали тайком хлеб. Снег не даёт ему чётко разглядеть их лица, но он замечает, что они розовые от колкого мороза. Приближаясь к юношам, Аякс лишь краем уха слышит, о чём они переговариваются: — Сышал про Олега из пятого взвода? Отправили его этой... Даме. Что думаешь? Матери вернули только руку. Смерть. Сама Смерть — теперь говорят, что это потому что он часто перчатку только на одной руке носил. Помнишь, примета такая была? — Отстань ты от меня со своими руками! Говорят, говорят... Наслушался я уже. Скажи ещё, что у мамы его тоже потом что-нибудь отвалилось, тогда вообще со страху упаду. Наслушался и сам Тарталья — росказней о природе каждого из Предвестников среди простых солдатов было пруд пруди. Они — все одиннадцать, каждый, от первого до последнего — вселяли в новобранцев такой страх, что сказочки да суеверия об их истинной натуре передавались из поколение в поколение уже десятки лет. Так и сложилось: Дама, в широких кругах, была самой Смертью, и перед тем, как кадетов отправляли на службу к ней в отряды, в казармах устраивали праздные проводы со слезами, молитвами, крепкими объятиями, водкой и салом, потому что знали, что лицо своего товарища увидят вновь либо на могильном камне, либо в госпитале; Второй, хоть и видели обыкновенные служащие его не так часто, тоже сумел обзавестись сомнительной репутацией и, по словам каждого третьего, за дверями своей лаборатории пришивал к телу собак отрубленные людские головы, не забывая ставить опыты над озорными приютскими детишками; а вот Третья... — Будете много болтать — язык рано или поздно отвалится,— весело декламирует Аякс, оказываясь перед ними. С весельем в глазах он видит, как они тут же спешат отдать ему честь, и легко машет рукой. — Вольно, вольно. Товарищи, пу́стите меня погреться? Тарталья кивает на двери в трапезную. Они переглядываются, пожимают плечами и молча открывают их, пропуская его внутрь. Их наверняка просили до ужина никого сюда не пускать, но "никто" и "предвестники" — полярно противоположные вещи. О нём самом, в свою очередь, легенд слагают не так много. Возможно, потому что он самый "близкий к народу", часто смеётся и не выглядит, как ходячая Смерть. Чайлду и не хочется быть устрашающим — уважение нужно заслужить силой, а не титулом, а мнимая субординация его всегда только напрягает. Мифы ходят разве что о его таинственном прошлом, но он просто предпочитает не вслушиваться. Про Скарамуччу тоже болтают многое, и это "многое" за долгие годы слилось в единый и очень звучный слоган — "он как неживой". "Не может живой человек минуту не моргать, не может живой человек быть таким противным, да он, в конце концов, даже не дышит" — Аякс их совсем не понимает. И что с того, что не дышит? Будь Тарталья таким же неземным и таким же бесподобным, он бы тоже не тратил своё время на глупые вдохи и выдохи. Как будто так важно дышать, когда ты умеешь так смотреть, так говорить и так трогать. Неживые никогда до тебя не дотронутся — и, Тарталья уверен, никогда позволят дотронуться в ответ. Касаясь Скарамуччи, Чайлд чувствует себя избранным. Приятно — словно он является почётным гостем на очень важном приватном мероприятии. Он еле как сдерживает себя от того, чтобы начать молиться, когда стоит перед Шестым на коленях, вне зависимости от того, где они — у кровати или на поле боя. Не делает он этого только потому, что знает: Скарамучча бы как минимум посмотрел на него, как на дурака, как максимум — по-злобному бы рассмеялся и махнул рукой. Остаётся только смотреть. Со всем тем восхищением, которое бурлит в груди каждый раз, когда их руки начинают бездумно блуждать по телам друг друга, и им от этого всего-навсего хорошо, или когда видит на красивом лице брызги крови, своей, чужой, его собственной — это не так важно. Просто смотреть и надеяться, что Скарамучча это видит. Не увидеть просто сложно. Он ведь умный — должен заметить. Аякс скользкой змеёй проникает на кухню. Все работники уже ушли — осталась лишь одна кухарка, подтирающая полы влажной тряпкой. Тарталья крадётся тихо, будто бы и вовсе не собирается через секунду бросить робкое "здрасьте" прямо ей в спину. — Опять ты, пёс рыжий! — ей даже не приходится оборачиваться — женщина узнаёт его по голосу. — Я тоже хотел поскорее вас увидеть! Зава́рите мне чабреца? — Хоть бы ноги вытер, чучело бесстыжее! — Чайлд только смеётся, уворачиваясь от ударов шваброй. Для строгих кухарок всеобщий шёпот о грозных предвестниках — пустой звук, а Аякс — всё равно что мальчишка со двора, и это его как-то по-своему умиляет. — Поглядите на него, явился мне тут! Он засовывает руку в нагрудный карман, чтобы выудить оттуда какой-то смешной талисман, в спешке купленный в сувенирной лавке в Сумеру, и с лёгким поклоном протягивает женщине. — С мудростью и знаниями, — синие глаза выжидающе смотрят на то, как она его забирает и хмуро рассматривает. — Специально для вас купил. Так зава́рите? Покричала, но заварила. Аякс заботливо прижимает к груди горячий глиняной горшочек, выходя с кухни, и хватает с подноса одну-единственную ватрушку. Та, почему-то, почти сразу пропадает у него из рук — он приседает погладить сторожевую псину, которая любит ошиваться у заднего входа в столовую, и в жалостливом порыве суёт булочку ей в пасть. Путь до штаба был проложен следами ботинок на снегу. Шагая по белой земле, Тарталья много думает о том, поменялся ли Скарамучча за время их недолгой разлуки. Это совершенно глупая мысль — Скарамучча никогда не меняется. Ещё он пытается предугадать, какой будет первая фраза, которую он скажет, когда его увидит — приветствие? Просьба уйти? И то, и другое, просто последовательно друг за другом? Когда Чайлд только-только предпринимал попытки с ним познакомиться, Скара ему сразу сказал, очень едко, с противным прищуром и прямо в лицо: "мне не о чем с тобой разговаривать". И добавил ещё что-то в конец предложения — то-ли "щенок", то-ли "сопляк", точно уже не вспомнится. В тот момент Тарталья очень остро захотел хорошенько ему вдарить. Впрочем, свои желания он сдерживать даже не стал. Всё закончилось сломанными рёбрами. У Чайлда, конечно — Сказитель оказался настолько же крепким, насколько сильным он был. И тогда у Тартальи, кажется, открылся либо третий глаз, либо второе дыхание, потому что с того момента он смотрел на этого небольшого человека совершенно иначе. "Мне не о чем с тобой разговаривать". Аякс часто думает о том, помнит ли свои слова Скарамучча и знает ли, насколько сильно тогда ошибся. — Эй, — Одиннадцатый ногой приоткрывает дверь в чужие покои, внося туда запах снега и грязь с уличных сапогов. Ему кажется, что рано или поздно все дороги приведут его сюда. Это уже закономерность, которая совсем скоро перетерпит метаморфозу в данность. Глиняный горшочек с рук Тартальи тут же перкочёвывает на тумбочку. Сказитель предстаёт перед ним сидящим на кровати и, как банально, читающим, в юкате и с неуложенными волосами. — Неужели с возвращением? Звучит колко. Скарамучча говорит это, даже на него не глядя, а затем быстро-быстро косится и тут же меняется в лице. — Опять обворовываешь кухню, — с губ Шестого срывается не вопрос — это утверждение. — Я попрошу, чтобы тебя никогда больше не пускали в трапезную. — В этот раз я смог выпросить твой любимый чай! — Чайлд смотрит на Скару, который подходит к нему, недовольно глядя на то, как он здесь наследил, и берёт горячую посудину в свои руки. — Я ещё забирал ватрушку, она там последняя оставалась, но по пути отдал её собаке. — Для приличия мог бы и не рассказывать, — он чуть закатывает рукав домашнего кимоно (чисто фигурально, можно ли считать единственную во всём огромном дворце комнату, какой бы большой она ни была, домом?), чтобы опустить в горшок чашку для чая, и щедро зачерпнуть оттуда крепкого отвара. Душисто. Затем Скарамучча тянется за второй кружкой, мельком бросая короткий взгляд в его сторону, и Аякс воспринимает это как знак, начиная раздеваться. Вопреки своему же намёку, Шестой только хмыкает с неодобрением: — Грязь будешь вылизывать, или своей шинелью вытирать? Тарталья глупо опускает глаза на слякоть, которая растащилась по всему порогу, пока он снимал с себя ботинки, стряхивает с себя вышеупомянутое пальто, вешает его на ближайшую пригодную для этого поверхность и, в конце концов, пожимает плечами. — Потом разберусь, — Аякс запинывает ботинки в уголок, чтоб стояли ровно, и торопится подойти к Скарамучче поближе. Торопится аккуратно дотронуться до него, обнять, самому почувствовать пальцами ткань юкаты и дать ему почувствовать холод своих пальцев, которые в такие-то морозы не согреют даже перчатки. — Что было сегодня на собрании? Экипаж Чайлда прибыл позже, чем нужно было, поэтому на очередную тайную вечерю, которая закончилась где-то пару часов назад, Одиннадцатый не попал. Не то чтобы он сильно об этом жалел. — Из достойного — нам всем дадут двухнедельный отпуск. — Когда? — Скоро. Обещают, что скоро. — Не верю. Страна не сможет прожить без меня и дня, — Тарталья смеётся со знанием того, что его наоборот регулярно оставляют подальше от Снежной, чтобы радиус поражения не коснулся северного государства. А после он задумывается. — И какие у тебя планы? Сказитель выкручивается из объятий, берёт в руки чашку и садится на кровать. Что Чайлду остаётся делать? Только идти следом. — Тебе-то что? Хочешь их разрушить? Он садится рядом и неспешно глотает немного чая. — Думаю, что мы могли бы... съездить куда-нибудь? Вместе, — это немного неловко произносить в слух. Аякс смотрит в спокойное лицо, ожидая мгновенного отказа, но Скарамучча просто смотрит молчит, поэтому он продолжает. — В другой регион. Будем ходить в гражданском и завтракать в забегаловках прям на улице. Только не в Сумеру — солнца мне пока что хватило. — Видно. Ты загорел, — с прищуром подмечает Сказитель, чтобы цепко схватить его лицо двумя пальцами и повертеть влево-вправо, вверх-вниз, внимательно рассматривая. — И веснушки стали ярче. — Тебе не нравится? — Мне всё равно, — он также резко убирает руку и продолжает как ни в чём не бывало пить чай, совсем не него не глядя. — Я тоже не хочу в Сумеру. Пока что. — Фонтейн? Ли Юэ? — Точно не Ли Юэ. Я вообще не уверен, что готов появиться с тобой на публике — что ж мне люди скажут, если увидят под руку с таким позорищем? — Тарталья мельком видит, как Скара без яда улыбается перед тем, как сделать глоток чая с чабрецом, и только из-за этого посмеивается в ответ на реплику. — Тогда поедем в Морепесок. — Это что ещё за дыра? — Домой. Ко мне, — поясняет он. Чайлд всегда много говорит о своей семье, но только сейчас осознаёт, что никогда не упоминал название села, в котором родился и вырос. — Я как раз хотел как-нибудь уехать туда на подольше. Ты со мной? Почему-то ему кажется, что это хорошая идея — увидеть Скарамуччу рядом со своей роднёй. Интересная перспектива. Добротная. Но Шестой замолкает на слишком много секунд. — Я подумаю. Чайлд слишком активно и быстро кивает, так, будто бы ждал ответа всю свою жизнь, а потом вдруг оживляется, потому что вспоминает одну очень важную вещь: — У меня для тебя кое-что есть, — и суёт руку в карман. Он достаёт бархатный футляр для украшений и показывает его Скарамучче. — Тут подвеска, — футляр щёлкает, открываясь. Чёрный самоцвет на тонкой цепочке легонько поблёскивает на свету. — Мне показалось, что тебе будет к лицу. Может, хочешь померить? Беспросветная темнота с блеском фиалковых глаз — Аяксу, пару дней назад стоящему у ювелирной лавки в городе мудрости, правда показалось, что будет смотреться красиво. Сейчас же он просто хочет увидеть свои мысли наяву, даже особо не стараясь скрыть это за своими неосторожными намёками. — Хочу, — Скара очень внимательно оглядывает украшение, рассматривая его лежащим на белой обивке коробочки, а затем смотрит ему в глаза. А потом не двигается с места и не протягивает к подарку руки. Он даже никак не шевелится. А. Ага. Аякс тяжело сглатывает. Аякс чувствует, как его щёки покалывает жар, и медленно достаёт подвеску из футляра. Он, как послушно влюблённый человек, застёгивает тонкую цепочку на чужой не менее тонкой шее, но сделать это было не так просто, как кажется на первый взгляд: сначала ему приходится пересесть поудобнее, чтобы склониться над Скарамуччей, приблизиться к его лицу, дотронуться до мягкой кожи, заползти рукой под волосы на затылке, а потом не суметь убрать свои руки обратно. Совсем никак не выходит, как бы он не старался. А Скара действительно не дышит — Архонты, да он сам скоро перестанет дышать — и кладёт руку ему куда-то между грудью и плечом. Любовь — странное слово, которое в каких-то ситуациях слишком неуместно, а в каких-то, напротив, слишком слабое. Даже сейчас Тарталья вообще не уверен, что оно сюда подходит — он бы придумал новое, но в голове нет ничего, потому что вся вселенная, все его мысли, разумные и не очень, сосредоточились в одной точке. Скарамучча не говорит с ним про Бога. Не говорит он с ним и о Боге, и даже не шутит над Богом, что удивительно, но зато говорит о куче других вещей. Секрет заключается в том, что Тарталье рядом с ним не хочется затыкаться (никогда), а он сам, по каким-то причинам, никогда не спешит его игнорировать. Молчание можно услышать только в очень специфические моменты: в такие, как, например, этот, но в подробностях о таком в приличном обществе рассказывать не принято. Аякс ставит чашку на пол и медленно запускает руки под ткань чужой одежды.