Аршин пространства

Дождь, свинцовое небо и пробирающая до костей первая осенняя изморозь. Настолько унылой и безрадостной осень Иртышскому не казалась уже очень давно. Последний огонёк керосиновой лампы на столе лениво догорал, а холодный чай отражал мрак комнаты и угасающий серый свет, падающий из окна. Старенький, взятый с полочки рядом молитвенник 1870-х годов был открыт на одной из первых страниц и оставлен где-то на краю стола. Идти к хозяйке дома и просить ещё масла для лампы юноше, по плечи укутанному в одеяло, не хотелось. Подобный вопрос непременно вызвал бы сварливое «Когда за прошлый месяц заплатишь?», а денег у Максима в кошеле оставалось не так уж и много. Дни напролёт Иртышский тихо проводил в комнатушке бревенчатого дома, лишь изредка высовываясь во двор подышать свежим воздухом. Домом владела сухопарая и бойкая женщина лет сорока, бывшая мелкая купчиха. Её можно было отнести к разряду тех людей, для кого потеря возможности ухватить хоть одну копейку в свой кармашек была равнозначна великой трагедии. Купчиха эта, под стать многим людям после гражданской, экономила каждую хлебную корочку. Иртышский полагал, что удерживала она его у себя не столько из выгоревшего за последние несколько лет чувства сочувствия, сколько из-за планов в туманном светлом будущем востребовать с него всё до последнего гроша на законных основаниях. Это опасение было одной из многих причин, по которой Максим ужасно хотел покинуть эту удушающую тьму пыльной лачуги. Только вот что было за этим окном, спрятавшимся под слоем копоти? За пеленой апатично моросящего дождя в его глаза смотрели опустошённые глазницы окон таких же одиноко стоящих домов, а за ними — бесконечное и до боли однообразное поле, чья граница расплывалась где-то вдали. По дворам и улицам города размеренной поступью шагал туман. Казалось, что заходил он не только на потрёпанные окраины, но и в умы людей: блеклая и холодная пелена, затаившись внутри, оседала в сознании. Обрывки мыслей монотонным гулом доносились из всевозможных уголков сознания и дезориентировали. Тщетно искать путь домой сквозь мрак леса, когда со всех сторон особо чуткий слух улавливает даже треск кузнечиков, вынюхивая в нём смертельную опасность — точно так же запуганный и уставший человек сбивается с пути, будучи окружённым десятками и сотнями голосов, повторяющих и повторяющих о страхах и тревогах. И слушать эти навязчивые мысли дальше было невозможно. Не то что бы в последние годы у Максима было время и желание обращаться к классике русской литературы, но от скуки Иртышский в последние дни то и дело перебирал врезавшиеся ему в память отрывки и мысли из прочитанных им когда-то в высоком порыве книг. Среди прочих особенное внимание он уделял Достоевскому: по его городу тот в своих заметках протоптался так, что, помнится, дулся при любом его упоминании Омск ещё не один десяток лет. Да только вот им же тайно и зачитывался. Вспоминал он особенно сильно из «Преступления и наказания» отрывок один. Издевательский, нелепый. Злой иронией казалось то, что из нескольких сотен страниц прекрасных цитат и размышлений, на ум пришёл именно он. Отрывок же этот гласил о человеке, что за час до собственной казни помышлял о том, как чудно было бы заместо смерти стоять посреди то ли пропасти, то ли бури, лишь опираясь двумя ногами на аршин пространства. Оставаться так хоть всю жизнь, хоть тысячу лет, хоть вечность — всё лучше, чем умирать вот так сейчас! Эти потемневшие от времени стены, плед в катышках, старая кушетка, слегка продуваемое окно… Для Максима Александровича, сбившегося с пути, всё это, наверное, и стало аршином пространства посреди бушующего океана событий последних лет. Наточенная до острого лезвия пена гребней его волн карала всех, кто имел хоть малейшее отношение к бывшим порядкам. Часы тянулись. Время утеряло всякое значение: белёсый диск солнца робко пробивался через помертвевшую дымчатую пелену, медленно и верно соскальзывая по небу в сторону горизонта. Скрип двери невольно заставил Максима переметнуть взгляд полуприкрытых глаз на источник звука. В проёме показалась Аглая Петровна. Времени до ужина было ещё много, а по другим причинам заходила она довольно редко. Разве что про оплату напомнить. Одного взгляда на лицо купчихи хватило, чтобы понять: пришла она сюда по другой причине. Аглая Петровна выглядела не то взволнованной, не то раздражённой. — К тебе господин какой-то наведаться вздумал, — произнесла она. — В сенях стоит, чинный такой весь: Матвеем Борисовичем представился, мол, служили вы раньше вместе с ним. Максим, ещё минуту назад готовый был уснуть, резко поднял голову. О нынешнем его местоположении знать мог лишь узкий круг людей, с которыми Иртышский продолжал от подставного имени вести переписку. В последние же месяца два же Максим и вовсе свёл на нет свои расходы на услуги почты, закрывшись в небольшом домике на южной окраине Омска и потеряв связь со внешним миром окончательно. Проехать столько вёрст просто от скуки и желания встретиться Матвей не мог — не в его духе столь сентиментальные выходки. Но и о том, что было у него на уме, Иртышский даже не хотел догадываться. — Примите его, — негромко выронил Максим. — Точно секретарю своему говоришь, — процедила с укором Аглая, удалившись из проёма. В дверях появился поднос с двумя кружками чая, довольно блеклого и жиденького. Спустя секунду обе чашки с тихим звоном оказались на столе. Тут же вслед за ними на стол легла тарелка с кусочками яблочной пастилы, несколько подсохшей. Её поблекший цвет напоминал выгоревшую со временем акварель работ, изображающих некогда разгульный образ жизни сибирского купца. Сам взгляд купчихи намекал, что всё это было поставлено только по старой мещанской привычке. Даже не столько из уважения к гостю, сколько из тоски по канувшим в лету чаепитиям и приёмам. — Можете пройти, — произнесла она, застыв у двери. — Премного благодарен, — мягко ответил ей знакомый Максиму голос. Купчиха поспешила отойти по своим бытовым делам. Отведённый в сторону взгляд и натянутая доброжелательность её тона вызвали у омича недоброе предчувствие. — Давно не виделись, Максим Александрович. Из дверного проёма выглянула невысокая фигура мужчины. На нём был простой и несколько поношенный, но тщательно выглаженный и заштопанный осторожными, почти ювелирными стежками костюм. — Ты здесь явно по делу, так что можешь без этих формальностей, — с этими словами омич прищурился, чуть сильнее натянул на себя плед и отвёл глаза в сторону окна. Максим то тщательно рассматривал уже оставившие ему мозоль на глазах наличники соседних домов, то переводил взгляд на закатавшуюся шерсть пледа, то на отросшие ногти, старательно вычищенные. Сквозь равномерный шум дождя он услышал, как Матвей мягко присел на стул рядышком. — Ты прав, я хотел обсудить твоё настоящее положение и удостовериться, что ты в порядке, — произнёс Тумов. Болотно-зелёные глаза медленно переводят взгляд в сторону и останавливаются на тёмной меди зрачков Томска. Ещё одна тщетная попытка углядеть в них хоть какое-то толкование слов Матвея и прощупать двойное дно прежде, чем Иртышский провалится в него и окажется в тщательно продуманной словесной ловушке. Нельзя верить, нельзя. И вновь ничего, кроме отражения его собственного лица. Пытался зацепки Иртышский найти в мимике, положении тела Тумова, в тоне голоса — Максим имел некоторое представление о методах Томска. Но как ни старался, он даже близко не смог научиться управлять собой с той же степенью лёгкости, с какой это делал Матвей — до того язык тела Омска был прямолинеен. Крепко сжатые и слегка обнажённые зубы при раздражении, на пару секунд убегающие в сторону глаза при очередной лжи, проскальзывающее в голосе, упавшем на тон, недовольство — всё то, что Максим в себе почти не замечал, схватывал цепкий на подобные вещи взгляд Тумова. — Никак, твоё положение крайне отчаянное. Жить в бегах и закрыться практически от всего мира в этом богом забытом уголке… — взгляд коричневых глаз упал вниз и растворился в едва тёплом чае. — А ведь, кажется, ещё несколько лет назад твоими руками вершились судьбы тысяч людей? Нынче история особо жестока и непредсказуема. — Не делай вид, что тебя это сильно трогает, — сквозь зубы процедил пропитанные тихим гневом слова Иртышский. — Ты и сам изначально стоял по другую сторону баррикад. — По разные стороны в те годы встали многие — родственники, бывшие сослуживцы, друзья. Кто-то из верности идеям, кто-то из расчёта и жажды наживы, третьи — из страха за себя и близких. В этом безумии нам остаётся лишь прибиваться куда-то тоже. Мы слишком сильно зависим от людей, чтоб наши собственные стремления и доводы что-то решали. Говорил Тумов тихо, размеренно. В так дождю, монотонно бьющему крошечными каплями в оконное стекло. В такт мерцанию керосиновой лампы, чей диск света вокруг то растягивался, то сжимался под напором наступающей мглы. — Так смешно в один миг стать уязвимым, правда? — продолжал в звенящей тишине спокойный голос Матвея. — В течение нескольких веков проходить через человеческую жестокость, закалять себя походами, войнами и мятежами, направлять войска… И всё для того, чтоб однажды оказаться в тупике и раствориться как личность, стать блеклой тенью себя из прошлого. — Если ты столько вёрст проехал дабы меня грязью облить, мог этого и не делать, — Омск пытался говорить с максимально скучающим и равнодушным видом, но предательски убежавший в сторону окна дрожащий взгляд говорил об обратном: эти слова задели центральный нерв мыслей, сверлящих голову Иртышского в последнее время. И сделав это, Томск не остановится: зловещая игра на струнах сожалений и обид только началась Капли подавленного гнева, обиды и отчаяния истекают наружу подобно крови раненого и увиливающего от охотника зверя. Как бордовая тёплая жидкость марает землю и оставляет предательский след, так и оскал зубов даёт понять, что человек находится на грани, по достижении которой доломать его становится удивительно просто. — Не имел намерения, — произнёс Тумов, вздохнув. — Но мне действительно больно смотреть на то, как ты блекнешь. Звенящая тишина. Отблеск керосиновой лампы затаил дыхание, отражаясь во встретившихся парах глаз. — Страшно даже подумать о том, насколько тебе должно быть одиноко: Противники злорадствуют, а твои бывшие союзники либо презрительно косятся, стоит им услышать твоё имя, либо вынуждены смиренно молчать, опасаясь последствий за неправильно сказанные слова. Выйти в свет и вновь столкнуться со взглядами всех этих людей во многих отношениях равноценно пытке. Я ведь правильно понял, чего ты боишься? Тихий и пронизывающий голос растворялся в отзвуках усилившегося ливня и вместе с ними проникал в душу Максима, где слова оставались на её дне тягучим и горьким осадком. Эти слова — остро наточенное лезвие: они резали, задевали все нервы и причиняли боль, но почти не оставляли следов. Хирургическая работа. — Это так глупо, правда? — уставшая наполненная грустью улыбка мелькнула на лице Тумова. — Столько презрения и насмешек в сторону человека, который столько пережил, всего лишь выполняя то, к чему его обязывали. То, что с тобой происходит — звенящая несправедливость. Отвернуться. С холодной яростью в голосе послать его прочь. Накричать, дать пощёчину, да что угодно, чёрт возьми. Нельзя вот так сдаваться, нельзя. — А ведь ты достоин лучшего, — рука Тумова медленно прошлась сквозь кудри Иртышского. — Достоин уважения и любви, быть кому-то нужным. Правда же? С каждым словом Матвея кипящая злоба внутри Омска замерзала всё больше и больше. Яростный крик застыл в горле ледяной коркой, не дававшей издать и звука. За все эти годы он слишком устал. Устал сопротивляться, идти против течения, драться и лезть на рожон. Только бы не возвращаться в тот бушующий за окном океан. Путаясь в волосах, пальцы Матвея спустились вниз и застыли около виска. Цвета древесной коры глаза застыли на лице Максима, излучая тёплый, но вместе с тем изучающий блеск. Максим ошибался. Вовсе не в этом уголке покосившейся избы был его аршин пространства. Был он в словах, таких тёплых и леденящих одновременно. В этих странных прикосновениях, в этом до мурашек на коже добром взгляде. Аршин пространства — человек, которому ты нужен.