***
Брат нашелся именно там, где Цзысюань и думал: раздавал поручения слугам ордена, которым предстояло вот-вот отправиться на гору Байфэн. Большую охоту не проводили уже несколько лет: не было благоприятных дат, а потом — всему мешало презрительное поведение клана Вэнь, готовность к войне и сама война; так что место наверняка нуждалось в расчистке. Кроме того, необходимо было подготовиться к переезду в шатры под открытым небом — на время охоты хозяева, по обычаю, подстраивались к гостям. Никто не должен испытать неудобств и распускать потом жалобы — орден Цзинь обязан оставаться великолепным (на этом всегда сходились и матушка, и отец, даже если постоянно спорили обо всем остальном). А ведь гостей нужно, вдобавок, поить и кормить, и не один день. То есть перевозить припасы, и утварь, и кто знает, что ещё — Цзинь Цзысюань никогда не обращал внимания, если только у него самого всё было в достатке. Но теперь казалось, что уследить за всем — не такая и простая задача. Неудивительно, что отец поручил брату заняться и этим тоже. Для Цзысюаня у отца были другие наказы: хорошо подготовиться и упражняться больше обычного. Ему следовало показать себя лучшим в конном выезде и на открывающем состязании лучников, а потом — это разумелось само собой — и на охоте. Тренировался Цзысюань сегодня недолго — к собственной досаде. Кобыла чувствовала его волнение, а он не мог достаточно сосредоточиться, чтобы найти привычную точку покоя. Да и солнце, вопреки обещаниям, слишком жарко грело сегодня, раскаляя песок, так что Цзысюань пожалел благородное животное — хотя сам, будучи заклинателем, мог контролировать пот, если хотел. Многие избегали конюшен и хозяйственных дворов, предпочитая отдавать коней слугам. Так можно было не сомневаться, что с лошадью обойдутся, как должно, накормят и напоят, но дед со стороны матери, когда еще был жив, во время редких посещений наставлял его – самому заботиться о своем оружии, лодках, лошадях и собаках. Лодок у Цзысюаня не было, но со всем прочим он добросовестно следовал наставлению. Поэтому лошадь он выводил, вычистил и накормил, и только затем перешел в соседний двор, где нагружали и запрягали повозки и слышался уже знакомый голос — как будто бы с излишне правильной артикуляцией. Лучшего способа встретиться с братом будто бы случайно – и подальше от матушки – просто нельзя было искать. Погрузка шла полным ходом – в три длинные телеги, выстроенные в ряд, складывали бочки и мешки, шесты и свертки небеленого льна на шатры. Брат уверенно раздавал указания, сверяясь с описью — длинным документом у себя в руках, который он вынужден был держать слегка на весу. Порой кто-то подбегал к нему, спрашивал, а он отвечал — гораздо тише, но с такой же легкостью, без заминки. — Осторожнее, это вниз и в заднюю часть, там ещё несут два таких же. — Смутно мелькнул край скрученного и обернутого для сохранности в простую ткань шелкового ковра. — И уберите корзину, закрыта неплотно, все испортится по пути. Пусть поскорее пришлют замену. Цзысюань остановился чуть в стороне. — А-Яо, — окликнул он брата. Как-то раз он слышал это обращение из уст главы ордена Лань — и понял, что это хороший выход. Так порой обращались к младшим слугам — и если матушке вдруг доложат, она не станет грозить и отчитывать. А брат — брат должен будет понять. Ведь у него есть пример Цзэу-цзюня, которого никто бы не заподозрил в неуважении. Брат обернулся как-то чересчур, на взгляд Цзысюаня, быстро: расторопно, приходило слово на ум. Его глаза тут же нашли Цзысюаня — и он кивнул. Свернул опись, быстро захлопнул обложку, убрал в рукав. Цзысюань собрался было повысить голос, приказать остальным, но брат опередил его. Обернулся, взмахнул рукой, бросил по сторонам несколько слов — вполголоса, но по-прежнему очень чётко. Но не разогнал всех, как представлял себе Цзысюань — только исчезли те, кто не был при деле и докучал брату вопросами. Остальные продолжили таскать и укладывать вещи, но без спешки. Цзысюань жестом пригласил брата следовать за ним — от шума и суеты, в тень, которую давала ближняя стена, окружающая двор. Подслушивать слугам запрещалось под страхом наказания, но так казалось спокойнее. — Как продвигается подготовка к охоте? — спросил Цзысюань. Начинать сразу с главного было бы невежливо. Цзинь Гуанъяо наклонил голову к плечу. Задумался. — О чем именно желает знать брат? — Обо всем. — Может, это было несколько необдуманно. Но потом он сможет сказать, будто решил лично проверить работу брата, как положено наследнику ордена. У него было такое право. Цзысюань немного сильнее выпрямился, снова складывая руки за спиной. — Тогда брату стоило бы выслушать вместе с отцом тот доклад, который я должен представить завтра. Цзысюань смутился было — он точно знал, что отец не вернётся в Башню Кои ни завтра, ни послезавтра. О причине его отъезда Цзысюань предпочитал не задумываться. Быть почтительным сыном было гораздо проще, если отец уезжал проведать друга молодости или угоститься на ужине у вассалов. И что бы ни говорила матушка, иногда это действительно ужин, а то и малая охота, с которой отец привозил какой-нибудь трофей. Но как этого мог не знать брат? Возможно, несмотря на выдающуюся память, о которой говорили в резиденции ордена и там, и здесь (слухи, в отличие от подслушивания за вышестоящими, под запретом не были), в этот раз брат просто ошибся. Цзысюань великодушно решил не указывать ему на оплошность. — В таком случае, твое сегодняшнее задание? Всего ли хватает для нас и наших гостей? — О, пусть брат не беспокоится, здесь никаких трудностей нет. Пусть только повозки доберутся благополучно. Подсчет пищи и питья, необходимых гостям ордена, тоже уже закончен. Основные запасы отправятся не сегодня, ближе к началу самой охоты, чтобы сохранить свежесть. Но… У брата или у матушки есть дополнительные пожелания? Когда он упомянул о матушке, у него будто дернулось лицо — или Цзысюаню показалось? Надо будет спросить потом, решил он. — Нет, всё в порядке, — покачал он головой. — И кстати, о приглашенных гостях. У тебя ведь есть список, правильно. — Он взглянул на брата с надеждой, чуть искоса. — Да, — осторожно ответил брат. — Мне давали копию для сверки. — Значит, ты можешь подтвердить, приглашен ли уже… некий человек? Его сердце пыталось забиться быстрее, но Цзысюань сдержал себя. Брат кивнул с той же утвердительной осторожностью. — Кто именно интересует брата Цзысюаня? — Дева Цзян, Цзян Яньли. — Оставалось надеяться, что он не проговорил это чересчур быстро. — Ясно. Наверное, список этот хранился где-то, где брат работает со своей долей документов — отец, конечно, должен был выделить ему кабинет. Раньше Цзысюань не интересовался, но теперь не против был бы взглянуть. Но Цзинь Гуанъяо не пришлось обращаться ни к каким спискам. Он только самую малость прикрыл глаза. Шевельнулись губы — будто он читал с невидимого свитка. — Приглашена, конечно. Вместе со своим братом главой. Цзысюань не спрашивал — приглашали ли того, второго. Даже если и нет, этот наверняка покажется сам — когда и кто ему был указ, какие приличия? — а значит, матушка будет ругаться больше, а отец хмуриться сильнее. Тем более, он достаточно часов провел рядом с матушкой, и как пишутся такие письма, знал. В них приглашают главу семейства в сопровождении тех домашних, кого он посчитает нужным взять. Молодой глава Цзян мог вообще явиться один, без свиты, хотя не стал бы, конечно, так нарушать приличия. И сестру легко мог не пустить. — Можно ли отправить ей отдельное приглашение? Лично. — Можно, — ответил Цзинь Гуанъяо с обезоруживающей легкостью. — Но если брат позволит… хотелось бы знать: что должно быть внутри? Обращение как к невесте не годилось — по понятным причинам. Обращение к наследнице — не соответствовало действительности, хотя было уважительнее. (Надо непременно сказать матушке спасибо, что позволяла смотреть и учиться, даже если сейчас это никак не могло помочь). — Обычная формула приглашения, — вздохнул Цзысюань. — Как для гостей, которые не возглавляют кланы или ордена. Обязательно — от имени ордена Цзинь, — добавил он. — Не от имени брата Цзысюаня? — спросил брат. Цзысюань смешался. Он не ожидал, что брат сразу уловит самое главное. И не знал, как подобрать слова. Боялся: если она увидит на письме его имя, то вовсе не сломает печать — утопит в одном из этих юньмэнских озер, не глядя. А если увидит почерк — то утопит, раз поглядев. Цзысюань не сомневался в своей каллиграфии, но дева Цзян должна была поверить словам, а не любоваться их начертанием. — Мне не хотелось бы давать повод к отказу, — удалось, наконец, Цзысюаню найтись с ответом. — Тогда надо ли составить письмо так, чтобы дева Цзян не могла отказаться? — Так, чтобы она не могла не согласиться, — поправил Цзысюань. Наверняка, брат именно это и имел в виду. — В таком случае, боюсь, обычной формулы будет мало, — заметил брат. Он как будто ждал ещё чего-то, каких-то слов, намека. Внимательный, участливый взгляд не сходил с лица Цзысюаня, и ему становилось почти неловко. — Возможно, брату стоит воспользоваться услугами составителя писем в городе? Мне известны несколько адресов. Выбранные братом слова станут изысканными, как пионы в нашем саду. — Его ладонь стряхнула какую-то невидимую пылинку с груди, с кланового узора. — После, конечно, нужно будет позаботиться о молчании этого человека, — добавил брат. У ордена Цзинь было достаточно золота, чтобы купить чье угодно молчание. Но… — Нет. Я… не доверяю своим словам, — признание вышло легче, чем он думал. — И не хочу обращаться к посторонним, когда у меня есть ты. — Он надеялся, что брату будет это лестно. — А меня в письме вообще упоминать не нужно. Брат вгляделся в стену поверх его плеча. — Тогда... я могу предложить только одно. Письмо должно быть от имени госпожи Цзинь. — Но... А-Яо, я не могу обратиться к матушке. — Цзысюань едва сумел скрыть расстройство в голосе. — Кто сказал, что госпожа матушка должна писать это письмо сама? Цзысюань чуть не спросил про переписчика. Потом вспомнил собственные слова, и спросил уже правильно (и так, чтобы надежда не слишком прорвалась в голос): — Ты сможешь написать в точности, как она? — У меня был образец ее почерка. — Брат улыбнулся. Как будто приглашал разделить с ним тайну, поощрял: "я никому не скажу". Наверное, за этим и нужны братья. Улыбка эта, впрочем, быстро пропала. С какой-то другой задумчивостью брат проговорил: — Только, боюсь, мне неизвестно, как и о чем госпожа матушка писала раньше, когда обращалась в Юньмэн Цзян. — Ты ведь знаком с матушкой. Ты знаешь, как она пишет и говорит. — Верно, но если бы брату удалось достать хоть одно из личных писем ее руки — или хотя бы ответных… Это очень бы помогло. Те письма остались у адресатов, и где их взять теперь? Вряд ли матушка делала копии для архивов ордена. Брат снова смотрел тем же ожидающим взглядом. Он так очевидно хотел помочь Цзысюаню, что на язык само просилось обещание: посмотреть. Но благородный человек не должен давать обещания, которые не может исполнить. Матушка не давала ему позволения трогать свои бумаги. Он покачал головой. — Понимаю, — тихо отозвался брат. — Но, возможно, какой-то ещё документ?.. Ах, да, точно. Тот праздник, на который матушка позвала свою подругу и ее детей. Только их, он это запомнил, хотя ему было всего шесть, и высокая девочка, которую называли его невестой, показалась ему скучной и совсем старой. А ее младший брат на это обиделся и сказал, что тогда не будет с Цзысюанем играть — и слова своего не нарушил. Того, второго, тогда еще не было. — Да, правда, матушка приглашала их однажды сама, сюда. – Сказал он торопливо, чтобы сгладить слишком длинную, неудобную паузу. – Чуть больше десяти лет назад. Это было официальное письмо, такие принято оставлять не запечатанными, чтобы секретарь снял копию для верхнего архива. Она и должна была остаться — вместе с ответом. — К сожалению, меня туда не пропустят, — вздохнул брат. — Я скажу, что ты пришел с моего разрешения. Пропустят. — Это обещать было уже легко. — Благодарю. Постараюсь обойтись тем, что есть. — В голос брата вернулась прежняя осторожность. Он поклонился, церемонно, почти коснувшись земли краями рукавов. — Пускай брат не беспокоится. Всё будет сделано к сроку. С плеч Цзысюаня словно та самая гора Байфэн свалилась. А матушке он все объяснит позже. В конце концов, она точно рада будет снова увидеться с Цзян Яньли, и может быть — может, так он сможет даже заслужить ее похвалу, поднять ей настроение. Ведь смог разрешить трудность сам, без нее. Даже если от ее имени. — Я... не знаю, как благодарить тебя, А-Яо. Цзинь Гуанъяо чуть улыбнулся опять — нервно дрогнули края губ. — За что же удостаивать меня благодарности? Ещё ничего не сделано, кроме предположений. Подсказок. — И сделаны они тоже не мной, — покачал головой Цзысюань. — Здесь я... не вполне могу доверять себе. — Тогда я готов по мере сил быть отражением мыслей брата. — Брат снова обозначил поклон. — Письмо, — напомнил Цзысюань. — Ты ведь покажешь мне его? Прежде чем отправлять? — Как только оно будет готово. — Хорошо. Хорошо. Цзысюань замолчал, борясь с мерзким чувством… неправильности. Поверх радостной приподнятости, оно кружило, будто мертвый комар в гладкой воде зеркального пруда. Будто бы сам он бесчестно прячется, посылает другого в бой, исход которого припишет себе. Но матушка ведь не станет сердиться слишком – она сама бы рада поступить так, просто позабыла, а А-Яо пошел на это не сам — только потому, что Цзысюань… Он перевел взгляд на брата. Тот как будто понял, угадал мысли Цзысюаня: — Нужно ли предупредить госпожу Цзинь, когда придет ответ? И снова эта непонятная, дерганая тень на лице. Похоже, брат все-таки понимал по каким-то приметам, что матушка не в духе. Он заботлив по-своему. Всё-таки матушка несправедлива в своих словах, но это подождет. — Я сам поговорю с матушкой. Даю слово. Брат снова поклонился — вовсе не нужно было делать это так часто, но, должно быть, он ещё не привык. Бестактно было бы делать замечание. — Что-нибудь еще? — В его тон скользнуло нечто опасливое; словно в любой миг он ждал вспышки недовольства. Или это только показалось? Ведь с чего бы вообще ожидать такого? Цзысюань даже слугам всегда высказывал за ошибки прямо, но без злобы, и ни разу никого не ударил, хотя право имел. Матушка могла проявить гнев, но матушка — другое дело, ей многое прощалось. Цзысюань покачал головой. Взгляд переместился на повозки, их тяжелый груз. В одном из этих шатров, возможно, поселится матушка. И пригласит к себе деву Цзян — временно, на день до заката, не больше. А может, и на два дня. И Цзысюань зайдет в этот шатер пожелать матушке доброго здоровья или рассказать о добыче дня. И она… Цзысюань сам не заметил, как прошел добрый десяток шагов вдоль стены — причем не по направлению к выходу, а в противоположную сторону. Брат шел в тени между ним и стеной; подстраивался под его шаг без малейших трудностей. Наверное, стоило ясно сказать ему, что дальше идти не нужно — пускай погрузка уже закончилась, но брату, наверное, еще надо проставить все отметки в той своей описи, чтобы потом показать отцу. Но сказал Цзысюань нечто совсем другое: — Даже если дева Цзян согласится с этим письмом... Теперь он, кажется, понимал, почему во время войны так часто оставались наедине, после советов или сражений, Цзэу-цзюнь и Ханьгуан-цзюнь. Он, Цзысюань, счастлив, что имел в живых и отца, и матушку — до сих пор. Когда их нет… Брат должен выглядеть как единственная опора в мире. С которым можно разделить все свои тревоги. — Брат полагает, будто одного письма недостаточно. Это был не вопрос. Цзысюань кивнул, не пытаясь таиться. Брат так хорошо его понимал. Им точно надо было разговаривать чаще. — Я боюсь, что не знаю, что еще сделать, чтобы добиться ее расположения. Он не говорил "ее руки", но больше чтоб не спугнуть судьбу. Из дня сегодняшнего свадьба выглядела чем-то далеким, о чем можно только мечтать — не получить сразу. — Речь о браке? Или только... — Брат как будто испуганно оборвал себя, ладонь — узкая, почти женская с виду, — метнулась к губам. И его глаза — тоже метнулись, прошли по лицу Цзысюаня. — Прошу брата меня простить, — пробормотал он, тут же опустив взгляд. Замер на месте, как мышь. Цзысюань почувствовал волну гнева. Взаправдашнего, почти как на войне. Сейчас он даже понимал матушку: разбить что-нибудь было в самый раз. Одна мысль, что таких усилий стоило просто… Просто… Он сделал шаг вперед, к брату, но вовремя одернул себя. Брат ведь уже извинился, и кроме того… То самое неблагородное окружение, в котором он… вырос. Это всё оно. Тот позор, о котором твердила матушка, и который должен был принадлежать отцу. Может, там тоже были какие-то… письма. Подарки. Как матушке в день рождения и под новый год. Виски сдавило. Цзысюань обошелся тем, что нахмурился. — О браке тоже. Обо всём. Брат чуть ли не хлопнул себя по лбу — только движение было аккуратное, почти кажущееся. Осторожное, чтобы не задеть клановую алую точку. — Глупостью было так перепутать намерения брата Цзысюаня. Дева Цзян — не единственная наследница в роду, это сбило меня. Да, матушка была единственной дочерью небольшого клана, земли которого отошли потом ордену Цзинь, и мать его отца — тоже, но это ведь не значило, будто… такой союз не был бы достаточно ценным сам по себе, без всяких земель. – Традиция не предписывает наследнику Цзинь жениться только на единственных дочерях, – сердито сказал Цзысюань. — Но тогда, если намерение брата именно в этом, всё немного проще, чем кажется. – Кивнул брат, как будто пропустив мимо ушей последнее. – Здесь важно, чтобы все стороны были согласны и возобновили свой… договор. И только. Во рту стало мерзко и само собой вдруг вернулось эхо боли и наливающегося, несмотря на подпитку ци, синяка на скуле – он тогда и правда вскочил – мерзкий, фиолетовый и болезненный, как от прикосновения чудовища. И молодой глава Цзян никого не наказал, а значит – полностью одобрял это… бесчинство. Цзинь Цзысюань поморщился. — Возможно, тогда ты знаешь, как можно убедить... — Отца? Отец целиком одобряет этот союз. Насколько могу судить. Если же речь про молодого главу Цзян... боюсь, я ничем не могу показаться для него убедительным. Вот если только... — Цзинь Гуанъяо замолк. Цзысюань не выдержал: — Если только — что? Не молчи, А-Яо, прошу тебя. — Цзян Ваньинь может согласиться на этот брак, — медленно проговорил Цзинь Гуанъяо, — если будут всем очевидны доказательства ваших с девой Цзян близких отношений. — Боюсь, я не вполне понимаю… — начал Цзысюань. — Если дева Цзян будет ждать от брата дитя, глава Цзян не сможет возразить, не опозорив сестру. Цзысюань моргнул, не в состоянии сразу переварить сказанное. Матушка твердо наказала ему в свое время: даже не думать о цветочных девушках, а всякого рода непристойные картинки только отвлекали от занятий, подобающих молодому господину, наследнику ордена; чего, помнится, никак не хотели понимать молодые господа Не и Вэй. Но в супружеской жизни должно было происходить… по меньшей мере, то, от чего появляются дети. И чтобы появился ребенок, ему с девой Цзян нужно... Нужно... Похоже, он, забывшись, произнес это вслух. — Не сразу, конечно, — утешительно прозвучал ответ брата. — Но и охота длится не один день. — Мои отношения с девой Цзян не настолько близкие. — Есть причина, чтобы это и дальше так оставалось? Если не говорить о том, как он оскорбил деву Цзян и как матушка потом распекала его за неспособность видеть под самым носом... Если бы точно знать, что она по-прежнему испытывает те же самые чувства… Тогда причин он не назвал бы ни одной. — У девы Цзян должны тоже быть… — он сглотнул. Глаза брата — А-Яо — были напротив; как будто вбирали все, что видели на лице Цзысюаня. Почти как матушка, но она бы уже стала говорить, что Цзысюань сейчас чувствует и как должен с этим поступить. — …соответствующие желания? — подсказал брат. Мысль о таком желании была странной, колючей. У него не было опыта, чтобы рассуждать. Он даже фривольные книжки считал ниже своего достоинства, да и порывов никаких таких не испытывал... почти. А если и да, то как правило надо было хорошенько потренироваться с мечом или на стрельбище, чтобы все прошло, и не пришлось прибегать к… другому. Но сейчас... Цзысюань не хотел, чтобы это смутное волнение пропадало. Присутствие брата вселяло в него уверенность. Он кивнул. — Тогда почему бы брату не начать действовать и проверить это? — Я не намерен принуждать деву Цзян, — решительно сказал Цзысюань. — У меня сложилось впечатление, что брат нравился ей. — И ты веришь, что это не изменилось? — он постарался не выдать волнения этим своим вопросом. Цзинь Гуанъяо наклонил голову к плечу. — Дева Цзян остаётся девицей. Учитывая положение клана Цзян и настрой молодого главы Цзян, если она еще не замужем за кем-то другим, то за этим наверняка стоит ее воля. И достаточно крепкая, как кажется со стороны. Даже если она не может простить брата за что-то — чем бы оно ни было, — она определённо не желает пока рвать с прошлым. Тогда, на праздненстве в честь победы, ответ о трауре казался искренним, не отговоркой… но и брат ведь уже доказал свою внимательность. Цзысюань невольно улыбнулся – хотелось верить, что А-Яо и на этот раз прав. — Хотя, конечно, есть Вэй Усянь... — А что насчет Вэй Усяня? — Это непредсказуемый человек, — произнес брат с нечитаемым выражением на лице. — Возможно, у него есть… амбиции, — брат поговорил это слово очень осторожно, словно ядовитую ягодную косточку выплевывал изо рта. — А, возможно, и нет. Возможно, это только пустые выдумки, но он стал бы не первым мужчиной, кто занял место в ордене через брак. Снова заныла скула – что же это такое, но все-таки… – Если бы он хотел, он бы… – Цзысюань замялся. – Словом, никого бы это не удивило во время войны, понимаешь? – Но после… – Брат слегка покачал головой. – Неизбежно пошли бы самые разные слухи. И на случай, если он все-таки хотел бы завоевать ее честно… Возможно, стоит отдельно предложить деве Цзян задержаться у нас в гостях еще ненадолго, после того, как охота закончится. Такая мысль раньше не приходила ему в голову. К тому времени, должно быть, и матушка сможет помочь — не бывало ещё, чтобы плохие дни у нее не сменялись хорошими. И должны же найтись темы для женского разговора у сестры одного главы ордена и жены другого?.. А он по-прежнему будет ходить к матушке, и дева Цзян совсем привыкнет видеть его. Тем более, у матушкиного павильона полно было заросших уголков сада, которые можно было перестроить: как только захочется. — Да, было бы… просто замечательно. — Он едва удержался от того, чтобы не воскликнуть в конце. — Если мне будет позволено сказать: в любви и сражении хороши все средства. Хотя это не мои слова. — Брат улыбнулся, деликатно, одними краями губ. (Вспоминалось — солнце, бьющее с высоты, отблескивающее на гибком разворачивающемся лезвии — и удар. Цзысюань был слишком хорошо воспитан, чтобы вздрагивать от воспоминаний.) Так что взамен он рисовал перед собой другую улыбку. Тоже воспоминание. Если только представить, что дева Цзян улыбнется ему как тогда, в Гусу, на празднике фонарей, и сделает шаг... Ему доводилось бывать на Байфэн, пусть и в детстве. Он знает местность. Возможно, она позволит взять ее за руку там, где тропа становится узкой и опасно потерять равновесие. Возможно, она устанет, прислонится к его плечу, и можно будет обхватить ее за талию, совершенно уважительно. Всё это выглядело… хорошим началом. Но дальше он как будто утыкался лицом в темную плотную занавесь, закрывающую разом глаза, нос и рот. — Я ведь даже не целовал никого. Он сам как-то издали удивился тому, как это прозвучало. Почти растерянно, как с ним не бывало давно — даже рядом с матушкой. Солнечный блик отразился от какой-то посуды, которую неудачно — или, наоборот, как раз правильно, — повернули позади их, чтобы уложить на самом верху. Свет попал брату на лицо, и оно как будто повеселело — стало младше, чем казалось обычно. Даже в голос просочился этот блик, самым краешком: — Брат Цзысюань желает, чтобы ему показали, как это делается? У Цзысюаня словно колокольчики в голове зазвенели. Те самые юньмэнские колокольчики, один из которых висел на поясе Цзян Яньли, нежный и мелодичный. Он наконец взял себя в руки, как полагалось. Как учили и матушка, и отец. — Я желаю, — проговорил он твердо, выпрямив спину. Колебания были здесь неуместны. Что-то стало хрустально-прозрачным в глазах брата. Потом он снова улыбнулся одними губами и опустил взгляд. — Хорошо.***
Пройти неприметным узким коридором слева, спуститься по лестнице, свернуть в обратную сторону и снова подняться. Не так далеко, как могло бы показаться — и точно ближе спальни и кабинета Цзинь Цзысюаня. Удивительно, как быстро брат разобрался в расположении комнат резиденции Цзинь. Цзысюань узнал одну из старых гостевых спален: она пустовала почти во всякое время – слишком неудобно выходила окнами к хозяйственным постройкам, и неистребимые звуки с запахами докучали бы ее обитателю, несмотря на ряд деревьев и небольшой цветник под окнами, особенно если те были открыты по летней погоде. Но брат даже не попытался открыть их сейчас. Тяжелая ширма, поставленная против света, перегораживала солнечные лучи, погружая комнату в сумерки. Убрали здесь скверно – ни валика, ни одеяла на кровати не было, а вот подушки для сидения так и остались разбросаны вокруг стола, и даже в высоком подсвечнике осталось несколько наполовину сгоревших свечей. Сухо пахло пылью. Цзысюань стоял посреди этой комнаты, будто и сам — пыльная бумажная кукла, наподобие похоронных слуг. Неудобная мысль сонной мухой кружила над головой, и он резко развернулся, отмахиваясь, решительно шагнул в сторону. А-Яо стоял в ногах кровати, отложив шапку на самый край и зачем-то распустив волосы из пучка. Еще полшага, и они с ним соприкоснулись бы пряжками ремней. Брат положил ладони ему на грудь, привстал, запрокидывая лицо. Это напоминало, смутно, одну картину, увиденную в путешествиях — из числах таких, на которые матушка всегда морщилась, но не приказывать же было менять убранство гостиницы ради одного раза. Там девушка тоже стояла — вот так, сложив руки, перед мужчиной — и была ниже, тоньше него. Деликатное, фарфоровое лицо обращалось вверх — с надеждой, ожиданием, легким испугом. — Девицу нужно обнять, — подсказал брат. Да, точно. Цзысюань и сам это вспомнил — со смутной досадой. Руки двигались будто отдельно от тела — поднялись одновременно, легли на талию и чуть ниже. Невесомое поначалу прикосновение обрело вес, вещественность. Он потянул ближе, так что подвески на поясах звякнули друг о друга и будто бы даже переплелись шнурками, но Цзысюань с усилием выбросил это из головы. В полумраке, с распущенными волосами, Цзинь Гуанъяо действительно слегка напоминал девушку. У него были густые ресницы и фарфоровая кожа; губы чуть вздрагивали от срывающихся с них вздохов. В глаза он не смотрел. Глаза были опущены долу в подражание всем приличиям. Его пальцы стискивали отворот верхнего халата Цзинь Цзысюаня. И, в противовес, ничуть не дрожали. Цзысюань вспомнил, что надо дышать. Склонился вперед. Накрыл губами полуоткрытые губы напротив — мягкие, приглашающие. Что дальше — он и правда не знал, но брат — разомкнул губы шире, втянул его верхнюю губу в рот и провёл по ней языком. Плавно, медленно и до неправильности жарко. С запозданием Цзысюань спохватился, что должен ведь повторять — и проделал то же, только с нижней губой брата. Тот привстал, прижимаясь к нему в поцелуе, толкнулся языком ему в рот — и Цзысюань толкнулся навстречу. Кончики их языков встретились во мраке еще более плотном, чем смыкался сейчас вокруг них. Движение само подсказало себя, вспыхнуло в этой темноте — так становится очевидным следующий удар меча в последовательности атак, если провести все прочие правильно. Цзинь Цзысюань скользнул языком по зубам брата, круговым движением, слыша короткий звук — что-то между вздохом и тихим стоном. По шее, под волосами, поползла дрожь, будто все тонкие легкие волоски у границы их роста разом поднялись дыбом. Руки брата отпустили его воротник, повиснув вдоль тела, как будто отдельные от него, и Цзинь Цзысюаню захотелось приказать, потребовать — пускай сам обнимет его, не стоит так, — но пришлось бы прерваться, а это нехорошо. Он поймал А-Яо за руки, за запястья, прихватив в горсти скользкий шелк рукавов, и сам положил их себе на плечи. Закрыл глаза, делая иллюзию более полной. Отстранился на вдох, и — с начала: еще один легкий невесомый поцелуй сверху, рот ко рту, и язык разомкнул аккуратные жемчужины зубов, а пальцы скользнули сквозь темный промасленный шелк волос. Только представить: перед ним предмет его мечты, его не сразу понятого желания. Разве что, у Цзян Яньли еще будут все эти пышные петли и завитки, которыми женщины укладывают себе волосы, и он разберет их сам, один за одним... А-Яо слегка откинул голову назад, освобождаясь из неожиданно цепкой хватки. — Брат делает успехи, — произнес он. Цзинь Цзысюань отступил на шаг, по-прежнему тяжело дыша. В глаза бросился румянец на щеке брата: тот наполовину отвернулся, глядя в закрытое окно. Только вот, несмотря на этот румянец, и на то, что происходило с ним только что, Цзинь Гуанъяо показался… далеким. Неясным и чужим, хотя был братом, помощником, и Цзысюаню вдруг сделалось страшно остаться одному, здесь, с этими так и не понятыми до конца чувствами. Нужно было сказать что-то или, может быть, сделать, такое, что сделало бы их хоть немного ближе. Он положил ладонь брату на плечо. Плечо сделалось под пальцами жестким, неподвижным. – Брату нужно что-то еще? Цзысюань медлил. Золотыми каплями, как из водяных часов — подарка на двенадцатый день рождения, который потом сломался в неосторожной игре — падали мгновения, и золотые блики плясали, вопрошающе-деликатно, в глазах напротив. Все-таки иметь брата — очень странно. Странно, необычно, но скорее хорошо. Цзинь Гуанъяо улыбнулся меж тем, как будто понял что-то. – Брату не хватило одного урока? Он нуждается в закреплении пройденного? Цзысюань с облегчением вздохнул, находя в этом возможность выпутаться из возникшей неловкости. – Да. Наверное. Если… – Он хотел сказать что-то про следующий раз, ближе к самой охоте, если он вдруг забудет что-то — что лучше сделать или сказать, и не обязательно даже со всеми этими телодвижениями: просто разговор, братская рука на плече. Но он не ожидал, что на этот раз брат сам привстанет ему навстречу. Снова возьмет его за воротник — слегка опираясь на его плечи в этом жесте — сказывалась разница в росте — и потянет вниз. Заставляя опуститься на пол, почти упасть, среди разбросанных как попало подушек. Жарко стало щекам, вискам, шее. Разве он думал о… том, для чего приходится ложиться? Но если А-Яо знает, как… И готов показать? Брат присел на корточки рядом с его вытянутыми ногами. Придвинул поближе еще несколько подушек для сидения. Они были пыльные – не совсем грязные, но цвет золотого шитья по краям поблек, посерел – и стало отчего-то неуютно думать о том, что дома есть такое место – позабытое и неопрятное. Почему же никто не приказал слугам? Или, может быть, стоило приказать сделать из этой комнаты не спальню, что-нибудь другое? Мысли блуждали подальше от смущения, и потому Цзысюань почти не почувствовал, как брат споро распустил поясные ленты и взялся за полы халата, а затем и рубашки, потянувшись к завязкам штанов. Спертый воздух, все равно показавшийся по контрасту холодным, коснулся нижней части его тела. Воздух — а затем пальцы. Точнее, вся небольшая ладонь прижалась там, обхватила снизу — как будто ему показывали... Ах, да. Цзысюань вздрогнул – не от неожиданности и не от испуга – от волной прошедшей по позвоночнику дрожи, от неожиданно острого ощущения прикосновения к скрытому от посторонних глаз месту чужих пальцев. Именно – чужих. – Женщины устроены иначе, – говорил брат, тем же размеренным тоном, каким объявлял что-то вместо отца, когда тот отказывался от приема просителей. – Но женский бутон по чувствительности схож с вершиной мужского стебля. Он меньше и скрыт, но если обнажить его… Ловкие пальцы потянули, действительно – обнажая. – Только осторожно, плавно. Осторожнее, чем брат делает для себя. Сообразно размеру. Теперь только его палец двигался вверх и вниз, мучительно медленно, размазывая вязкую влагу, а Цзинь Цзысюань пытался поймать хоть тень померещившейся насмешки – и не мог, ни в глазах, ни в уголках губ: А-Яо был, скорее, сосредоточен и спокойно-внимателен. Он полагал, должно быть, что Цзинь Цзысюань хотя бы на картинках видел, как устроены женщины под одеждой, но Цзысюань так брату про отсутствие интереса к этим картинкам и не сказал — а сейчас было не время, и у него не находилось слов: слова все пропадали куда-то, стоило ему открыть рот. Только шумные вдохи вырывались оттуда — он никак не мог набрать достаточно воздуха, хотя такого не случалось ни на тренировочной площадке, ни в скачке верхом. Ни даже в бою. Но, может, один раз — он сам найдет такие рисунки, и матушка в ее настроении не заметит... Ох. Ох. Должен же он разобраться, чему учил его брат. – Так, осторожно, еще можно отступить, как будто ничего не было. Но скорее всего, этого не придется. Брат улыбнулся странной улыбкой. И снова сдвинул ладонь — и если бы он, Цзысюань, был сейчас Цзян Яньли, с которой делал все это сам, то она... то есть он... – Брату нужно сделать так, чтобы ей было слишком приятно, чтобы отказываться. А-Яо вгляделся в него опять и продолжил: – И нужно также не забывать про ритм. Он должен быть равномерным, достаточно быстрым, но не слишком. Нужную скорость и силу брат поймет по румянцу на щеках, расширенным зрачкам, частому дыханию. Пальцы сомкнулись вокруг него, заскользили уверенно и гладко. Вопреки отсутствию времени — любопытства — на непристойности, нельзя было сказать, будто Цзысюань не делал это с собой. Но с собой – это было предсказуемо и естественно, почти скучно. Совсем не так, тягуче и остро, и непременно в ожидании: больше, дальше, — как сейчас. Может быть, Цзян Яньли, оказавшись с ним, тоже… почувствует что-то похоже? — В первый раз желательно не заходить дальше ласк пальцами и рукой, так что большой разницы не будет. И можно просить о том, чтобы вернуть взаимность, — голос брата звучал теперь эхом, гулким и отстраненным, как будто внутри головы Цзысюаня. — Направить и показать, как прикасаться к себе. Второй рукой он положил ладонь Цзысюаня поверх собственной, и теперь они двигались вместе, и это было так скользко и хорошо, что у него кружилась голова. — Это поможет в том, что должно произойти дальше. Не в первую встречу, конечно, но встреча — если все сложится счастливо — будет не одна. — Дальше? — спросил он эхом. А-Яо будто бы споткнулся на долю мгновения, выбился из ритма. Цзысюаню показалось даже, что брат приоткрыл рот – сказать что-то, но виден был неясно, да и эта заминка, чем бы она ни была – закончилась, пропала, как роса поутру, и удовольствие снова накатило на него волнами — только медленнее, как будто в ожидании. Пальцы левой, свободной руки брата накрыли другую его ладонь. Приподняли с усилием, как что-то тяжелое, и должно быть поэтому движение вышло шатающимся, будто у пьяного. Неловким, для брата нехарактерным. Вместо пряжки пояса ладонь Цзысюаня схватилась за гладкую тисненую кожу. Под пальцами было неожиданно твердое, и снова — вспыхнуло перед взглядом, из темноты — в прошедшее: невидимый разворот, удар, гибкая змейка стали на камнях, потом исчезнувшая… куда? Трофей со странным именем, звенело в голове, вторым эхом. Кому вообще придет в голову так называть оружие, и зачем. Пальцы Цзысюаня не двигались, только поглаживали рассеянно кожаную поверхность — согласно с ворохом рассыпанных мыслей. А-Яо, против ожиданий, не стремился ни поправить его руку, как делал уже, ни повернуться слегка, чтобы Цзысюаню стало удобнее. Только его движения на плоти Цзысюаня замерли снова, застыли, как мгновение, в котором они с А-Яо оба дрожали — руками, ресницами, прерывистым дыханием, — напротив друг друга, будто на перепутье. И сдвинулось, сорвалось, когда Цзысюань переложил руку — тяжело, как сквозь воду, — на пряжку пояса брата. Та поддалась – отщелкнулась неожиданно легко, и пояс гибко развернулся, выпрямляясь, сам собой скользнул в сторону, давая Цзинь Цзысюаню распахнуть на брате халат. А брат кивнул, будто Цзысюань сделал именно то, чего от него и ждали. Выпрямился, отпуская — в горячем тумане это было почти ударом, болезненным до всхлипа. Приподнялся, перебрасывая одну ногу через ноги Цзысюаня, и опускаясь сверху — как наездник на лошадь. — Так легче всем, — уронил он, как будто безразлично. Положил ладони Цзысюаня себе на бедра, провоцируя огладить сверху вниз. Гладкая ткань будто сама сползла, обнажая бледную кожу — куда бледнее, чем руки брата. А впрочем, Цзысюань и не видел там почти ничего. Он вспомнил, в той же смутности-темноте, как действовал брат, раздевая его самого. Приподнять, раздвинуть в стороны, приспустить; и готово, ждет, как ждало бы другое. — Так? — Спросил он, не вполне понимая, что спрашивает — едва слыша себя. — Так, только… — Шумный вдох, сквозь зубы, но темп речи брата даже почти не сбился — будто ему привычно, будто с ним прежде случалось: вести разговор в таких обстоятельствах. — Нужно воспользоваться пальцами... В полумраке глаза брата были закрыты, он двигался на ощупь, словно не вполне настоящий. Словно не Цзысюаня он хотел представить, как сам Цзысюань представлял себе Цзян Яньли. Незаданный, глупый вопрос: "И с женщиной?.." – ответил сам на себя: его руку взяли, провели по обозначенному пути. Пальцы были скользкие, но проникали не сразу, и дышал брат неожиданно ровно – вдыхая носом, а на выдохе проговорил – почти так же размеренно, как и до этого: – Если внутри недостаточно влажно, брату полезно будет иметь с собой какое-нибудь не масло. Не жгучее. То, которым укладывают волосы, наверное, подойдет – если после него облизнуть пальцы – язык не щиплет, а значит… Мысль мелькнула и пропала. Брат приподнялся над ним опять, показывая, направляя его руку, и медленно опустился сверху – обхватывая так, что под зажмуренными веками вспыхивали светящиеся, расплывающиеся, как на воде, круги. – А-Яо, – выдохнул он, утыкаясь мокрым лбом в узкое плечо, в скользкий шелк, едва не царапая кожу о золотую вышивку. Руки, опиравшиеся теперь о его плечи, отстраняя, сжались вдруг теснее, показалось даже на мгновение, что пальцы оставят синяки, но только показалось. Вверх. Вниз. Ритм качал его, будто невидимые волны. Он опирался ладонями о подушки, об пол; не касаясь ничего больше. Так правильнее было, так легче было представить, даже если он никогда не представлял себе именно этого: бледной кожи, влажного горячего пота, прерывистого дыхания. Всё закончилось вспышкой, белой металлической молнией сквозь позвоночник: от шеи до низа живота. Он вздрогнул, ничего не видя, ничего не чувствуя даже. Тяжесть на нем казалась литой, была правильная, сладкая в послевкусии. Неужели он и правда... он — с ней?.. Тяжесть ушла с бедер, горячее уступило холодному — и воздух комнаты показался морозным. Цзысюань по прежнему не смотрел, не видел. Не вспоминал – так хотелось до конца только чувствовать, пока ощущения не угаснут совсем, до последней искры. Движения — их последовательность, жаркая слитность, — утонули в глубине тела. Тело выучило, запомнило. "В любви и на войне". Он всегда хорошо запоминал приемы, даже если не доводилось применить их в настоящем бою. Его голова лежала теперь... на подушке? Движения чего-то мягкого ощущались тоже издалека. Мягкое касалось кожи, заменяло липкий холод обычной прохладой и чистотой. Затем пришел деловитый шорох. Знакомая последовательность, с какой ему помогали одеваться каждое утро — с тех пор, как Цзысюань стал носить взрослые одежды. Штаны, полы халата, пояс. "Он только слуга", голос матушки, далекий, презрительный. Нет. Так не годилось. Он потянулся и схватил брата за руку. — А-Яо. — Не понять, отчего застыло движение — от хватки или от голоса. – Не нужно. — Вряд ли брату хотелось выйти на люди в неподобающем виде. На это Цзысюань открыл глаза (а до этого они были закрыты?). Осмотрел и себя, и брата. Но А-Яо был одет, как одет был сам Цзысюань. Никаких примет… беспорядка не находилось. Только Цзысюань и правда полулежал, опираясь спиной на старую кровать. А брат сидел на корточках рядом с ним, глядя с тем же терпеливым вниманием. Шапка снова была на нем, и не разобрать было: как уложены под ней волосы. Цзысюань поднялся, опираясь на руку брата, которую так и не отпускал. Ладонь была сухая, в отличие от его собственных мокрых пальцев. Брат незамедлительно достал откуда-то платок и Цзысюань благодарно кивнул, вытирая руки от дневного пота. От чего же ещё. Они вышли из комнаты, и А-Яо прикрыл за собой двери аккуратно и почти любовно, без малейшего шума. Будто никто их даже не открывал. – А-Яо, я… – начал Цзысюань, и так и замер с приоткрытым ртом, не понимая, что должно быть дальше. “Не хотел”, “не должен был”, “не стоило мне”? И — чего именно "не"? — Так делают многие, Цзысюань. — Брат улыбался так, как будто ничего не случилось. Он поправлял одежду — то одну мелочь, то другую, словно никак не мог остановиться, или по-прежнему не привык. Цзысюань удержал свою руку на этот раз — предлагать помощь означало признаться, что заметил, а он отчего-то думал, что брату не хотелось, чтобы это кто-нибудь замечал. — Многие? — переспросил он. Произошедшее продолжало казаться сном, смутным, дурным, какие мучают в душную предгрозовую ночь. Цзысюань никогда не запоминал таких снов. Они не подходили ему, не были достойны. Матушка тоже говорила: последнее дело — поддаваться снам, как суеверный простолюдин. Может быть, и правда ему привиделось. — О, уверен, что молодому главе Цзян было бы, о чем рассказать, — брат говорил так, словно рассказывал о перспективах гостя на предстоящей охоте. — Как и молодому господину Не. Легкий тон поневоле вынуждал расслабиться и самого Цзысюаня. Словно бы речь с самого начала шла об охоте. О том, кто — и как — готовится к предстоящему. — Не уверен, что хочу с ними это обсуждать. — Чем бы "это" ни было. Цзысюань почти усмехнулся. Брат тоже усмехнулся в ответ, незло, точно эхо. — Конечно. Не сомневаюсь. Они шли рядом, соприкасаясь локтями, и от этого было тепло. Неловкость почти исчезла, вымытая светом чистых, хорошо убранных, хотя и сугубо внутренних, коридоров и лестниц. Не верилось, что где-то существует темная комната, в которой может произойти… все, что угодно. Все-таки нужно будет распорядиться: сделать из этих лишних, ненужных покоев что-нибудь другое. Цзысюань только сейчас понял, куда ведет его брат; хотя он вырос в Башне Кои (если не считать дома матушки, и тех поездок, которые они постоянно предпринимали — во дворце он оставался, кажется, почти все время, когда в разъездах находился отец; но думать о причинах было непочтительно по отношению к родителям, и Цзысюань всегда останавливался до того, как успел бы сделать какие-то неподобающие выводы). Этот коридор, чуть шире некоторых прочих, Цзысюань знал хорошо. Отсюда можно было выйти к главному залу — теперь пустующему, — либо в сторону кабинета, где Цзысюаню и полагалось бы быть сейчас, спустя час после тренировки. Дальше брат с ним не пошел. Цзысюань чуть было не спросил: почему, потом вспомнил и сам же ощутил на себя досаду. Конечно, брату нужно было возвращаться к делам. Он и так чересчур его задержал. Голову по-прежнему немного вело, под одеждой ощущался какой-то остаточный жар, предметы делались то ближе, то дальше. Поэтому и трудно было сосредоточиться. Но в кабинете к этому часу должны поставить свежую воду, а потом Цзысюань распорядится насчет ванной — с солью и травами, и это очистит разум как следует. — Спасибо… за всё, А-Яо. — Сейчас Цзысюань не был уверен в точном составе "всего", с этим стоило подождать до ванны — до вечера. Но сказать был обязан. Брат ничего не ответил, прямо, на его благодарность. Сказал другое: — А я, в свой черёд, желаю тебе удачи, Цзысюань. Твоя добыча на Байфэн будет ждать тебя. — Дева Цзян — не добыча. Она... — Прошу простить этому недостойному неудачную шутку. — Он снова поклонился, легко, как тростник на ветру. Что-то было в этой легкости... Что-то... Но Цзысюань не мог этого уловить. — Мне следует серьезнее относиться к чувствам брата Цзысюаня. С этими словами брат отступил на шаг, давая Цзысюаню пройти — как старшему, первому. — Ты все-таки уверен, что всё получится, А-Яо? — спросил Цзысюань напоследок, обернувшись назад. Он почти ожидал, что брат сам уже повернулся спиной, чтобы уйти, но тот стоял и смотрел ему вслед с гладким, нечитаемым каким-то лицом, и Цзысюань встревожился бы за свой вопрос — если бы следом на губах брата не возникла улыбка. Широкая и спокойная, совсем не как в самом начале их сегодняшней встречи. — О. Ты достойный сын своего отца, Цзысюань. Тебя ожидает именно то, чего ты заслуживаешь. Даже не сомневайся. Цзинь Гуанъяо опустил голову в том же подобии поклона, скрывая глаза. Цзысюань кивнул в ответ, так и не найдясь, что сказать еще.***
На исходе дня, отпустив всех, кто мог требовать его внимания, и слуг тоже, Цзинь Цзысюань остался один у себя в покоях. Одежда лежала там, где должна — чистый, новый комплект, совсем недавно сшитый по его мерке. Пробный вариант к тому, что Цзысюань наденет во время охоты — он настоял, что в это раз выберет фасон сам, поэтому матушка перестраховалась на случай, если что-то не подойдет. На старой одежде не нашлось никаких подозрительных пятен. Только то, чего и можно было ожидать после пары часов верхом. Но он все равно распорядился отдать халат и штаны в чистку — служанка вынесла их прочь вместе с прочим грязным бельем. Брат просто дал ему урок. Как на площадке для тренировок. Просто последовательность… приемов. И ничего другого, дурного, неподобающего. Цзысюань дотронулся до своих губ. Словно там мог как-то остаться след. Если всё получится с письмом, то он вскоре встретится с Цзян Яньли. Увидит ее, пригласит составить ему компанию на охотничьей тропе — самой безопасной, конечно же. Уступит славу другим — на этот раз; ему еще хватит охот, чтобы доказать первенство. Зато он расскажет ей всё, что знает про здешние места — и про здешних тварей, расскажет и покажет на деле, и она поймёт, что он может ее защитить. Что никогда, ни за что на свете не повторит прежних ошибок. А потом они остановятся под густой кроной, и он возьмет ее за руку — как показывал брат, — и... А вдруг она отвернется? Вдруг оттолкнет его? Брат говорил так уверенно, так спокойно: но разве Цзинь Гуанъяо не всегда говорит так? Успокаивает и уверяет — и отца, и даже матушку, и недавно приезжавшего на переговоры насчет строительного леса главу ордена Лань. Но как можно не верить брату?.. Вот, Цзян Яньли подается ему навстречу с коротким выдохом, изумленным на грани радости. Вот ее руки между их тел, его руки, вместе, сплетаясь пальцами. Ее платье может испачкаться о древесный ствол, но Цзысюань подарит ей взамен сотню. Тысячу. Лучшие шелка, жемчуг, всё золото из сундуков ордена — никто не заговорит больше о невзрачности суженой наследника Цзинь. Картинка дрожала под веками, обещая, маня. Цзысюань вытянулся в постели. Он хотел бы заснуть с этими мыслями о Цзян Яньли, но ее опущенные ресницы, блестящие под лучами раннего солнца, отчего-то превращались под веками в ресницы Цзинь Гуанъяо, и нежная рука, скользившая деликатно вдоль полы халата, вниз по груди, становилась другой, такой же осторожной и небольшой. Рука подрагивала, будто в ожидании удара — нанести, отбить?.. — что и вовсе было сущей нелепостью. Переворачиваться на бок не стоило, не подобало, и Цзысюань только нахмурился. Легкий запах лотоса мешался в памяти с тревожным ароматом грейпфрута, которым никогда не пользовалась — не стала бы пользоваться — Цзян Яньли. "Мой брат всегда готов помочь мне", произнес еще раз про себя Цзысюань, как будто находя спокойствие в этой мысли — прежде чем действительно отдаться сну.