Встречи, поединки и желания

Когда она видит его в первый раз, её тащат по земле за волосы, а Янча как раз ломает шею кому-то из её соплеменников. Вокруг творится страшное, невообразимое, земля промокла от крови, воздух звенит от криков. Дико хохочущий Мугван всаживает горящую стрелу в убогую, защищённую сплетёнными из лоз щитами хижину, в которой укрывают детей. Несколько хижин уже горят, теперь к дыму и гари прибавляется тошнотворная мясная вонь. Крики взмывают к небесам с двойной силой. Янча ослабляет цепь, которой пользуется едва ли не чаще, чем мечом, роняет на землю обмякшее тело и отворачивается: дикарка с раскрашенным лицом, одна из многих, его не интересует, он её просто не замечает. *** Второй раз — это чуть позже в тот же день, но на этот раз он её видит и теперь уже запоминает. Дикарей связали, затолкали в колодки по четверо, чтобы не вертели шеями, и потащили через равнину к шаткому деревянному настилу, на котором едва могут разминуться пара всадников — единственному безопасному пути от Иарка до Великой Чёрной Скалы. По обе стороны мостков там булькала такая ядовитая, жгучая, неестественно яркая жижа, что побега можно было не опасаться: верная смерть, притом не быстрая и болезненная. Отупевшие, оцепеневшие люди покорно тащились через заросшее травами поле, когда появился всадник. На первый взгляд неотличимый от них, тоже раскрашенный, с запутавшимися цветами в волосах — поначалу воины Дэкхан не восприняли его всерьёз. Пока Мубэк приглядывался и приценивался, не полезет ли за первым всадником ещё десяток, пока остальные топтались на месте, ожидая приказов — дикарь вломился в строй, принялся рубить колодки, вытаскивая из голосящего стада одного соплеменника за другим. Из высокой травы всё-таки выскочил ещё один, пеший, с копьём наперевес, и Мубэк наконец подал знак. Когда странный дикарь на своём скакуне попросту перепрыгнул через припавшего на колено Янчу, тот почти вспомнил, что такое удивление. И, наверное, если бы на его месте был какой-то другой дэкханец, дикарь так бы и сбежал вместе с девицей, которую успел закинуть на конскую спину. Но Янча не зря таскал с собой тяжёлые цепи — хватило одного удачного броска. Цепь обвилась вокруг щиколотки девушки, рывком сдёрнула её на землю. Янча, перебирая руками, потащил к себе добычу, — и тогда, конечно, её запомнил: мокрое от слёз лицо под размазавшейся краской и тёмные, как агат, глаза. *** Третий раз... в третий раз всё сложно. Аса Таня только что подтвердила своё божественное происхождение от Аса Шин и впервые входит в зал совета — тёмный, гулкий, с высокими стенами, увешанными стягами. Она идёт мимо советников и вождей племён, выстроившихся в два ряда, туда, где на возвышении её ожидает Тагон, глава союза племён Асадаля. Янча — в шаге за её плечом. Когда она спотыкается, почти падает у ног Тагона, Янча подхватывает её под руку, помогая выпрямиться. (Да, в третий раз всё было сложно — ни крови, ни смертей, ни пожаров, но слава богам, в четвёртую встречу Янча выпотрошил Чёрного Языка, пытавшегося её убить. Стало легче). *** Янча открывает глаза. Пару мгновений смотрит в низкий потолок: он уже давно не живёт в казарме, а после того, как истинный Арамун Хэссула утвердился на троне Асадаля, и вовсе перестал там появляться. У Янчи теперь есть своя комната во дворце, есть своя каморка в великом храме, есть даже дом в городе, подаренный Арамуном. Янча человек, и он не жрец, хотя его отец и принадлежал к племени Белой Горы, — так что снов он не видит. Зато память у него превосходная. Правда, в этом случае он не уверен, сколько в воспоминаниях истины, а сколько воображения. Кое о чём ему поведала сама нируха, Великая Жрица. Она-то сны видела, и у неё было куда больше причин не забывать об их первой встрече, чем у воина, не вылезавшего с поля боя последние тридцать лет. Мало ли в его жизни было такой вот военной добычи, рабов из малых племён? Всё-таки нируха сумела изменить его. Раньше он бы подумал о себе не «воина», он бы подумал «Чёрного языка из Детей Шахати»... Как давно он начал ощущать себя больше частью войска Дэкхан и телохранителем нирухи, чем убийцей? Дети Шахати бесчувственны — это все знают. Страха в процессе обучения их лишают первый делом. Лучшим из лучших выкрашивают языки несмываемой чёрной краской... Он пытается представить — и не может, что должна была чувствовать нируха, притащенная в Асадаль рабыней, взятая в великий храм прямиком из служанок — когда стала Великой Жрицей и была вынуждена принимать поклоны от тех, кто ещё несколько лун назад жёг её дом. Когда к ней приставили его, Янчу — стражем и соглядатаем одновременно. Лже-Арамун, Тагон, решил тогда, что это безопасно. Он и при себе Янчу оставил когда-то потому, что решил, будто это безопасно (и даже ему, чтобы не сойти с ума, был нужен рядом кто-то, кто знал бы все его секреты, все самые неприглядные подробности). Янча, безмолвный из-за маски, призванной спрятать язык, бесстрастный из-за обучения Шахати, обязанный Тагону своим существованием, связанный жизнью матери, согласившейся ради него на роль шпиона, был идеальной кандидатурой. Янча одевается, убирает волосы, проверяет оружие: меч, цепи — всё на месте. Дворцовые переходы он изучил лучше, чем собственную ладонь: по пути кивает царским стражникам, срезает путь через внутренний дворик с крошечным прудом, обходит стайку служанок, подметающих галерею и моющих полы, и ещё одну, с подносами. Он всех здесь знает и все знают его. Когда солнце показывается на краем горизонта, он уже занимает своё место на посту — у дверей покоев, где спит беспробудным сном его госпожа, перерождённая Аса Шин, Верховная Жрица Асадаля, воплощённая богиня, голос Айруджу, нируха, Аса Таня, дикарка из племени Вахан. И почти сразу слышит шаги. Если хочет, этот игту — Ынсом из племени Вахан, второе пришествие Инаишинги, перерождённый Арамун Хэссула, царь Асадаля, и так далее, и так далее, — может передвигаться совершенно бесшумно. Но сейчас — не считает нужным. Впрочем, Янча и так бы понял, кто это, потому что царь приходит сюда каждое утро, так рано, что не спят только слуги. На миг они встречаются взглядами: здесь и сейчас они сообщники, если не соратники. Та, что спит за закрытыми дверями — самая большая драгоценность для обоих. Несмотря на раннюю пору, царь полностью одет, тяжёлая волна волос гладко ниспадает на плечи. Янча помнит его в дикарских лохмотьях, с венком на голове и разрисованным ритуальными узорами лицом, помнит в грубо выделанной коже и деревянных доспехах клана Аго. Не должно удивлять, что перерождённому Арамуну к лицу и эти одежды: голубые с пурпурным, цвета его крови, отделанные бледно-жёлтой парчой по вороту. В конце концов, Сая, брат-близнец царя, умел носить такие вещи. Но почему-то Янча удивляется всё равно. Встречи Янчи с царём не менее судьбоносны, чем с нирухой: дважды они встречались с оружием в руках и расходились вничью, на третий раз Янча потерпел поражение. Игту, полукровки от неанталей с пурпурной кровью, сильнее, быстрее и выносливее людей, а Ынсом из племени Вахан к тому же чудовищно быстро обучался. Однако Дети Шахати одни из немногих людей на свете, кто способен противостоять им на равных. В первый раз Ынсом сумел застать Янчу врасплох: Янча не дал ему забрать Таню, но и победить не смог. Второй раз случился, когда Тагон с войском Дэкхан атаковал Крепость Огня клана Хэ. Они дрались сперва у стены крепости, потом на каком-то заброшенном складе, Ынсом сорвал с Янчи маску и пустил кровь, но и сам был ранен. Но он был первым противником за годы, который на пал, сойдясь с Янчой один на один. Третий раз... в третий раз Янча напал первым, и было это, когда истинный Арамун Хэссула обрёл свой меч, в страшную и великолепную ночь, когда молния расколола дерево зельквы. Как странно: на самом деле их отношения столь же стары и сложны, как и с Таней. Янча отступает с пути, когда царь открывает дверь, и входит следом. Комната просторная, очень светлая, с широким балконом, и солнце заливает её мягким, нежно-розовым утренним сиянием. Тонкие разноцветные занавеси раздувает ветер. Женщина на ложе спит — бледно-золотистая медовая кожа, волосы отливают тусклой бронзой. Янча знает: на фоне всех этих оттенков золота глаза под нежными веками тёмные, как агат. Всевидящие, ясные глаза. На ладони у Янчи остался шрам — там, где её пробил лунный серп, клинок одного Чёрных Языков, пытавшихся убить Таню много лет назад, в их четвёртую встречу. — Ты сказал, что растерзаешь меня и выпьешь мою кровь, если я нарушу свои клятвы народу Асадаля, — голос царя нарушает тишину так неожиданно, что Янча вздрагивает. Потом до него доходит смысл сказанного — и он вздрагивает ещё раз. На один удар сердца ему кажется, что царь умеет читать мысли так же, как нируха. Когда-то Таня именно так вернула чувства Янче — она была единственным человеком, который слышал его и говорил с ним, даже когда он ещё был скован обетом молчания. — Да, — говорит Янча и не очень понимает, как продолжить, а потому умолкает. В день, когда царь взял Асадаль с боем и принял обеты перед его народом на испятнанных кровью ступенях дворца, именно это Янча и выкрикнул ему из толпы. — Странно, что это меня утешает, — бормочет царь. Он усаживается на постель нирухи, осторожно берёт её за руку, гладит по волосам. Он больше не считает нужным красить губы, а от природы они у него пурпурно-фиолетовые, как и у всякого игту — странное зрелище. Тагон продолжал их прятать даже после того, как правда о его происхождении вышла наружу. — Могу пообещать, что перед потрошением тебя кастрирую, если тебе полегчает, — от всей души предлагает Янча. Царь — Ынсом — вскидывает глаза, мгновение смотрит на него и смеётся. — Никак не могу привыкнуть, что у тебя есть чувство юмора. Впрочем, ты её тоже навещаешь каждый день, — он насмешливо щурится. В ярости глаза у него тоже светятся фиолетовым, но сейчас они похожи на тёмные полумесяцы. — Она — моя нируха, — холодно говорит Янча. Но поневоле вспоминает, с каким понимающим видом Сухана, его мать, переспрашивала, женщина ли тот человек, к которому он так привязан, что сумел вернуть свои чувства, вытравленные снадобьями Детей Шахати. — Она — моё начало всего, — легко говорит царь. — Это не значит, что я не вижу в ней женщину. Янча не знает, что ответить на это. Не то чтобы у него не было никаких желаний. Плоть есть плоть. Но никогда прежде они не были сопряжены с эмоциями. — Однажды она проснётся, — наконец медленно говорит он. — Да, — соглашается царь. — И она оставит тебя при себе. Вот увидишь — я знаю Таню. *** Этим вечером Янча долго ворочается в постели. Вспоминает: горящее поселение племени Вахан восемь лет назад, тошнотворную вонь палёной плоти, зарубленного ребёнка, скорчившегося посреди улицы — дети выбежали им тогда навстречу первыми, они в жизни не видели всадников. Вспоминает: тонкое дрожащее плечо под пальцами, белое платье, которое Таня надела в тот день; она бы упал у самых ног Тагона, если бы не Янча. Вспоминает... Лет через пять после того, как нируха вошла в Великий Храм, Янча, пребывавший при ней неотлучно, позволил Китахе и Ёнпалю затащить себя к рабыням. Те, которых декханцы не продавали как военную добычу, жили при казармах и обслуживали воинов. Янча их пугал своим ростом, маской и молчаливостью, но он был нетребователен и не жесток — на самом деле он захаживал к ним редко, всегда только за компанию. Он и впервые переспал с женщиной когда-то потому, что пьяный и весёлый Мугван затолкал его в каморку с расстеленными прямо на полу одеялами и запер снаружи дверь. Янча всегда шёл к первой же девице, которая тряслась при виде него меньше прочих, делал дело, поправлял одежду и уходил на веранду, ждать остальных возле выпивки и закусок. Но в тот раз... в тот раз его взгляд сам собой остановился на стройной девушке с длинными прямыми волосами. Он шуганул какого-то новобранца, поймал рабыню за руку и повёл в ближайшую свободную клетушку... На полу среди одеял она покорно встала на четвереньки, задрала платье и вжала голову меж плеч. Янча, отвернув голову, смотрел, как двигаются их тени на стене, — как раскачиваются её груди, как руки комкают покрывало, — ловил ритм собственных движений, покачивая бёдрами; ему почему-то не хотелось на этот раз торопиться. На последнем, слишком сильном толчке рабыня едва не ударилась макушкой о стену, ойкнула, выставляя ладонь — и это был, кажется, единственный искренний звук, который он от неё услышал. Янча вырвался из её тела, так и не кончив — так резко, будто ему залепили оплеуху. Для всех в казармах она была тем, чем и предназначено быть хорошей добыче, тёплая, славная дырка, покорная девочка, но Таня — Таня бы пролила по ней слёзы, спросила её имя, погладила по голове и назвала бы дитям Аса Шин. Янча вдруг понял, что у рабыни была загорелая кожа и волосы цвета тёмной бронзы. А платье — дешёвое, залатанное — светлое и длинное, и если закрыть глаза и задействовать немного воображения... Это был последний раз, когда он принимал подобное приглашение от товарищей. Янча никогда не был так рад, что маска избавляет его от необходимости придумывать объяснение. Китоха и Ёнпаль, похоже, решили, что он слишком уж увлёкся учениями жрецов, и были, в общем, не очень далеки от истины. На следующий день Янча почему-то страшился встречи с нирухой — хотя ей-то наверняка доводилось читать в умах людей и куда более неприятные вещи. Но Таня не сказала ничего. *** — ...Однажды она проснётся, — говорит Янча. — Да, — соглашается царь. — И она оставит тебя при себе. Вот увидишь — я знаю Таню. Наверняка оставит... — А ты? — помедлив, спрашивает Янча и смотрит ему в глаза, подобные тёмным полумесяцам. Царь улыбается в ответ.