Рай на полчаса

Тот день был отвратительно холодным. Ветер продувал каждую косточку, снег сбивался и таял на волосах, одежде. Надоедливые снежинки царапали лицо, бесконечные сугробы до слез слепили глаза, впивался в темные окна и серые деревья мороз. Замечательно было бы превратиться в прозрачную статую из тонкого льда и слиться с бездушным белым пейзажем, наконец перестать чувствовать, как до боли сводит холодными судорогами мышцы. Да и в искусственной голове не могло быть навязчивых мыслей, вязких сожалений — одни плюсы, разве что лед тает по приходу весны. Сатору терпеть не мог зиму. Его никогда не радовали семейные праздники, не веселили детские шалости или теплые воспоминания. Холод ставил на паузу быстро бегущую жизнь, а Сатору ненавидел стоять на месте. А если уж он что-то ненавидел, то с фирменной самоуверенностью начинал протестовать. Было глупо противиться самой природе, но разве здравый смысл был преградой? Сатору не кутался в колючие шарфы, не прятался в нелепых куртках, с гордым видом хлюпал промокшими кроссовками по сугробам, даже не думая приодеться. Само существование этого упорства должно было принижать ненавистную ему пору года. Вот-вот и она бы стыдливо отпрянула, прихватив с собой иней, лед и смертную бледную тоску — повиновалась, навсегда оставаясь в тени Великого Сатору Годжо. Ведь он всегда побеждал. Всегда должен был побеждать. В этом смысл его жизни. Слишком хорошо Сатору знал эту предписанную ему при рождении истину. Мало того, он в нее верил. Игнорировал немеющие от холода руки, краснеющие от зимнего блеска глаза. Сатору не мог потерпеть поражения, а поэтому второй час стоял возле подъезда мрачнеющей пятиэтажки, не спуская взгляда с одного из окон. Он замирал каждый раз, когда видел за его шторкой тень, а сразу после ее исчезновения раздраженно закатывал глаза и упорно старался смотреть куда-то в сторону, сдаваясь не больше чем через минуту. На кону, как и всегда, стояла его гордость. Близость очередного поражения бросала в дрожь, и он отчаянно пытался убедить себя в том, что сейчас играет со стихией, а не со своими чувствами. Что главным врагом является зима с ее бесполезными праздниками и ужасной погодой, а не желание постучаться в чужую дверь. Сатору не пугали отмороженные конечности и менингит, его страшила мысль о том, что сейчас он хочет проиграть, что проявляет такую невообразимую слабость. В сером здании не было известного клана Годжо, не было пристальных взглядов конкурентов. Осудить себя за это поражение мог только он сам. Сделал бы он это? Лучше об этом не думать. Холод сильнее сковывал движения, мыслями Сатору уже был там, за чужим окном. Опять как бездомный бродяга скрестись в его дверь — самое позорное поражение. Но если просто уйти? От этой идеи становится физически больно. Разрядом по вискам ударяют картины места, куда ему придется вернуться. Так уж и быть — эти мысли царапают где-то под ребрами — на этот раз ничья с этой отвратительной порой года. Он ужасно замерз. Ему просто нужно согреться. Сатору с трудом сунул краснеющие пальцы в карманы, поежился, пытаясь избавиться от надоедливой дрожи. Сломанная входная дверь насмешливо проскрипела, каждый шаг нарочно долго гремел эхом по потертому подъезду. Сатору мысленно надеялся на внезапный обморок, остановку сердца, местного пьяницу с огнестрельным оружием, но препятствий не возникало, и продрогшее тело так и несло его вверх по ступенькам. Застыл он напротив заветной двери, слишком вдумчиво вглядываясь в ворс входного коврика с самой каноничной для такого предмета надписью «welcome». С кривоватой улыбкой Сатору отметил, что хозяин аварийной однушки гостей совсем не любил. Голос в голове за эту мысль ухватился еще крепче. Именно. Не любил. Сатору тоже рады не будут. Надо уходить. Тело ответило секундным спазмом, но не двинулось. Он опять уставился на ковер. Может, несчастные буквы сейчас оживут и соберутся в насмешку? Напомнят, что это недостойное поведение, что он ведет себя жалко. Может, тогда Годжо, наконец, развернется и свалит отсюда? Тяжелый вздох. Ковер не оживает. Сатору не двигается. Мысли стремительно закручиваются в спираль. «Нет, не надо. Нужно уйти», — твердит он себе, при этом подбирая на каждое собственное «нет» по три контраргумента. Он не сдается, ни в коем случае. Он просто замерз. Это все холод. Только холод. Вперед всех мыслей Сатору протягивает руку, давит на кнопку. За дверью раздается высокая мелодия дверного звонка. «Ну вот и все», — разводит руками внутренний голос. Желудок за секунду сворачивается в узел. Слышатся тихие шаги. Сатору изо всех сил натягивает на окоченевшее лицо непринужденную улыбку, чувствуя, как от нее начинает трескаться тело. Он четко представляет, как житель квартирки сначала долго прислушивается, убеждаясь в том, что ему не показалось. Потом со своим очаровательным прищуром тихо шагает в коридор, вглядывается в глазок, а когда видит там бедовую белую голову — удивленно поднимает брови, хмурится, резко хватается за ручку двери, громко щелкает замком и так возмущенно выпаливает… — Сатору?! — из квартиры веет теплом, от чего у гостя тут же подкашиваются ноги. — Сугуру! — звучит слишком неестественно, особенно в сопровождении «приветливо» разведенных рук, и, кажется, Сатору слышит, как хрустит иней на его кофте, слышит это и хозяин однушки. Он бегло осматривает дрожащее от холода тело, лицо его принимает еще более возмущенный вид. — Ты сумасшедший?! — карие глаза на пару мгновений темнеют, Сатору видит в них свое отражение. Холода он не боится… Легкое прикосновение Сугуру — и Годжо без труда верит в то, что прозрачной статуей он все-таки стал. Ноги не держат, лед громко трескается, впиваясь острыми осколками в его тело. Весна бьет под дых раньше, чем обещали синоптики. Сатору тает и валится в крохотную квартирку. От тесного контакта с очередным ковром его спасет плечо, в которое он без раздумий утыкается носом. От знакомого запаха растворимого кофе с одеколоном, которым Сугуру душится лет с четырнадцати, ледяные конечности плавятся в два раза быстрее. Глаза слипаются, тепло приятно затуманивает сознание, Сатору не разбирает слов Гето, но чувствует легкие вибрации, расходящиеся по его груди. — Ты пьяный? — первое, что он слышит, всеми силами собирая остатки сознания вместе. Встать на свои две оказывается не менее сложным. — Нет, — Сатору не врет, но собственное обмякшее тело начинает его раздражать. Надо взять себя в руки. Улыбка снова трещит на его лице. — Некогда напиваться, Сугуру, знаешь, я занятой человек, ты должен радоваться, что я здесь… — Закройся, — Гето раздраженно хлопает дверью, — ты понимаешь, что это опасно? А вдруг у тебя будет… воспаление легких! Или… Менингит! Отит! Ты хотя бы знаешь, что это такое? Ты слушаешь? Сатору слушал. Но реагировать, отвечать — все это грозило новыми трещинами на обледеневшем теле. Гето ворчать не прекращал, но тактику сменил. Убеждать Великого Годжо в его неправоте было бесполезным занятием. Не первый день он его знает. Занятый попытками держать лицо Сатору не замечал, как Сугуру с трудом запихивает его в ванную комнату, как раздраженно стягивает с длинных конечностей насквозь мокрую одежду. Не проясняются тускнеющие глаза, даже когда их обладателя усаживают в пожелтевшую ванну. Сатору вжимает голову в плечи, ощутив прыгающие по ногам горячие капли, от тепла замерзшие мысли дергано расшевеливаются. Через пелену пробивается недовольно бурчащий голос, журчание воды, Сатору чувствует химозный запах порошка, перед глазами двоится бледная плитка. — Идиот, — подытоживает свой монолог Сугуру, побеждая в неравной схватке с панелью управления стиральной машины. Та издает одобрительный писк, барабан медленно крутится… Сатору замечает, как забавно торчат в стороны взъерошенные черные волосы. В своей домашней одежде Сугуру совсем не похож на того самого любимчика преподавателей, которому доверяли вести все нелепые университетские мероприятия. Хотя… Что врать, Сатору ни одного не пропустил. Он любил наблюдать за тем, как его друг — в совсем не подходящем ему костюме — выученными речами нахваливает их вуз. Особенно забавно это было слушать, зная, что сам ведущий, являясь отличником и местным активистом, не получил даже комнаты в общежитии. Зато после окончания этого цирка Сугуру давали один свободный от учебы день, который он неизменно тратил на поездку к семье. Сатору навязывался составлять копанию, дабы его дорогой друг «не заскучал». На самом же деле Годжо всю дорогу жаловался на недостаточно сладкий чай, неудобные сидения, затекшие ноги и громко уговаривал друга в следующий раз поехать на скоростном поезде. Сугуру хмурился, с серьезным видом взывал к дисциплине, потом обещая, что никуда больше Сатору брать с собой не будет. Обещал каждый раз, но после очередного «нелепого мероприятия» Годжо обязательно получал короткое сообщение со временем и местом отъезда. На этот раз улыбка боли не вызывает. Сатору решает, что ему показалось. Пытается устроиться поудобнее, но ноги даже близко не помещались. Когда откидывает голову — ударяется о стенку. Ну, хотя бы поднимающаяся горячая вода все же производит свой эффект, расслабляя измученные от холодных судорог мышцы. Кажется, что он сейчас расплавится и прилипнет ко дну несчастной ванны. Сатору лениво поворачивает голову в бок: темный силуэт Сугуру не четкий, но на фоне серого кафеля, считай, светится. Горящие в слабом свете глаза плавно скользят по длинным прядям черных волос. Сатору ловит себя на мысли, что, будь он на месте своего друга, вряд ли бы беспокоился о чужом здоровье. В конце концов, не ему страдать от последствий, так в чем проблема? Столько людей убивают себя алкоголем, курением и прочими минутными радостями. Если переживать о каждом — можно сойти с ума. Сатору убирает с лица липнущие волосы, пробуя изменить ход своих мыслей. Как бы он себя чувствовал, случись что-то с Сугуру? От всплывающих в голове картин с палатами в реанимации, капельницами и бинтами под ребрами болезненно ворошится тревога. «Переживал бы», — делает логичный вывод Сатору, снова поглядывая в сторону копошащегося у раковины друга. В висках недолго звенит. Следующая мысль заставляет его устало нахмуриться. Если твои эмоции зависят от состояния другого человека, то ты становишься ужасно уязвимым — это неправильно. Сатору не может не согласиться с этим, но и принимать до последнего не хочет. Одни мысли в его голове громко осуждают наличие слабых сторон, другие бушуют от самого факта сомнений на такую очевидную тему. «Сугуру бы точно не сомневался», — думает Сатору, опять глазами распутывая черные пряди. Он уверен, что может положиться на друга в трудной ситуации. Он и сам не подведет. Только разница все равно громадная. Сатору выдыхает, волосы опять липнут к лицу, журчит бегущая из крана вода. Он не спускает взгляда с плавных движений чужих рук, наводящих порядок на очередной полке. Гето был вечной весной, которая всегда пугала морозную натуру Сатору. Когда долго живешь в холоде, забываешь, что лед тает в тепле. Да и вообще в мире вечной мерзлоты в тепло никто не верил. Считалось, что достаточно крепкий лед даже не трескался, он мог только раз и навсегда разбиться. Сатору зря верил каждому слову в своем полярном мире. В нем никто не знал, что будет, если поддаться и растаять. Это смерть, падение, может, свобода? Сатору все ближе подходил к ответу, но страх боли брал свое. Ведь если подтает хоть немного — навсегда изменит форму. Понравится ли она ему? Останется ли он собой? Способ узнать ответ один, и требует полной самоотдачи, а Сатору продолжал стыдливо прятать даже мелкие трещины. — Я себе шампунь новый купил, можешь взять, — наконец-то расставив все тюбики и скляночки по размеру, Сугуру вернул внимание к другу. Раздражения в его голосе как и не было. — Ага, — вероятно, Сатору стоило хотя бы отвести взгляд, но даже это действие показалось невыносимо тяжелым. Сугуру мгновенно нахмурился. Но совсем не так, как раньше. — И даже не посмотришь? Ты обычно по полбанки себе на голову выливаешь, когда приходишь. — Я решил позаботиться о твоем бюджете, — ответил Сатору после слишком длинной паузы, медленно прикрывая глаза: все силы пришлось бросить на осознанные ответы. — Очень в этом сомневаюсь. — Люди меняются в лучшую сторону, такой сентиментальный человек, как ты, должен это понимать, — Сугуру на саркастичный тон не ведется. — Ни за что не поверю, что ты изменился, — голос стал строже. — Ты плохого мнения обо мне. — Оно не плохое, а объективное. Сатору зажал пальцами переносицу. На этот раз словесные перепалки вызывали не азарт, а головную боль. Почему-то слова Сугуру его ужасно злили. — В таком случае мог меня не пускать. Если я тебя так раздражаю — Я такого не говорил. — Нет, ты всегда себя так ведешь, как будто я… — Сатору, — прозвучало громче, чем весь остальной разговор. Но голос не ругал, не запугивал. Белые ресницы распахнулись сами. С таким взглядом, как у Гето, волшебники из фильмов читали чужие мысли. — Что случилось? Черные глаза нежно стягивали с него обмякшую от тепла кожу, а Сатору, кажется, начинало нравиться, как его дорогой друг непринужденно ковыряется в его внутренностях. Мысли утекали из черепной коробки, злость растворялась в горячей воде. Волшебство — ни что другое. Но Сатору, как истинный скептик, в сказки со счастливым концом не верил. — Не твое дело, — как можно скорее Годжо разорвал гипнотизирующий зрительный контакт, провел по лицу мокрой, распаренной рукой — мысли обратно не затвердели. Сатору начинал злиться, только уже как ребенок, у которого не получалось заставить все идти по желаемому сценарию. Раздражение колючим узлом разрасталось в его груди. — Я задал тебе вопрос. Белые брови дернулись, опускаясь к переносице. — Ничего. Все нормально. Хватит. — Ничего? Ну хорошо, — Сатору почти ему поверил.– Тогда, получается, ты пришел просто поплакаться о несправедливости жизни? — Я что, похож на неудачника? — Так, значит, что-то все-таки случилось, — Сатору замер, Гето хмыкнул. — Или же ты неудачник. Холода не было совсем, а тепло начинало душить. Годжо пораженно притих, всматриваясь в отражение своих глаз. Сатору мог десять раз быть самым популярным в школе, знать лично половину университета, но в словесных играх Сугуру никогда не побеждал. Лабиринт без выходов и тупиков. Была только одна дорога, которая приводила его туда, куда захочет Гето. Западня? Нет. У друга не было ни холодного, ни огнестрельного оружия. Но проницательного взгляда карих глаз Сатору боялся больше чем пуль и лезвий. Слова могли ранить сильнее. А просто не подпускать Сугуру к себе невозможно. — Сомневаюсь, что ты такой из-за того проекта, — понимая свою триумфальную победу, Гето заметно расслабился. — Что может пойти не так, если управляю всем я? — тихий голос терялся в отскакивающем от стен эхе. Сатору попытался разбавить ответ фирменной самодовольной усмешкой, но получившийся звук был больше похож на предсмертный стон. — Поверю тебе на слово, — Сугуру наклонил голову, пытаясь заглянуть за длинные ресницы, — но почему ты расстроен? — Я не расстроен, — Сатору даже не претендовал на правдивость. Тяжело выдохнув, он все же поднял голову, смотря в чужие чернеющие глаза. Тот же взгляд, видящий сквозь потрескавшийся лед. Мгновение. Другое. Сугуру хмурится. — Только не говори, что опять… — Гето на пару мгновений замолкает, а потом метафорично кивает вверх, намекая на что-то понятное только ему с Сатору. Реакция Годжо мгновенная: он отворачивается, кривит губы, но не отпирается. — Бред, — оценивает он свое состояние, — полный бред, мне уже не пятнадцать лет, чтобы переживать о том, любят ли меня мама с папой, — брови Сугуру сострадательно изгибаются. — Причем тут возраст, это же твоя семья… — Нет, не семья. Это клан, семья — унизительное слово, понимаешь? В нем же нет никакого престижа, и… — Сатору осекается, сжимает челюсти. Злость снова плавится под чужим взглядом. Плеваться ядом при Сугуру ему не хочется, как и пачкать его в неотмываемой грязи. — Не хочу об этом говорить. Ничего нового, ты знаешь… Через мучительно долгие секунды Сатору набирается смелости на еще один взгляд. Черные волосы блестят в тусклом свете, а вечно серьезное лицо Гето приобретает теплый оттенок, переливаются его карие глаза. Сугуру мог быть бесконечно серьезным и собранным, мог отпугивать своей строгостью, напрягать излишней скрупулезностью. Но Годжо всегда чувствовал в нем ту самую вечную весну, теплом и нежностью которой часто был напуган. Ведь весной таял даже самый крепкий лед, отступали самые страшные метели. Она оживляла холодную землю, с птичьим чириканьем возвращала жизнь в смертно тихие пейзажи. Брызгала яркими красками по белому полотну. Но если для всех весна была праздником жизни, то для зимы Сатору это, вероятно, была долгая и мучительная смерть. Он смотрел, как тает снег, и скучал по ненавистному, но привычному холоду. Столько лет крепчал застывающий на его коже лед, Сатору из раза в раз до смерти замерзал, чувствуя себя уютно в колючем холодном теле. А теперь… Подобно первым подснежникам, пробивали толщи сугробов и распускались чуждые чувства. И он ненавидел себя за эту слабость. Ненавидел, но не мог уйти от манящего света. Зима боялась отступать. Но Сатору не покидала одна мысль: будет он чувствовать боль или умиротворение, тая в чужих руках? Усталость тянула тело к земле, на плечах по ощущениям висела крыша старой пятиэтажки. Помутневшим взглядом Сатору наблюдал за темным силуэтом, улавливал отдаляющиеся звуки. Вот прекратилось журчание воды, загудел кран, проскрипел душ… — Ай! — Годжо вздрогнул, когда ему на голову резко брызнула ледяная вода. — Ой, извини… — Сугуру задумчиво покрутил краник, распутывая ржавеющий шланг. — С него всегда холодная сначала льется… Так нормально? — Нормально, — пробурчал Сатору, жмурясь от уже горячих капель, — может, хватит? — У тебя голова на улице промокла — надо помыть, — теперь Сугуру со всей серьезностью выбирал подходящее средство из кучки пластиковых бутылочек. — Я не хочу, я устал… — запротивился Сатору, безуспешно пытаясь приоткрыть глаза. — Я вижу, — раздался тихий щелчок, Годжо насторожился. В следующее мгновение на макушку капнуло холодное нечто с ярким фруктовым запахом. Сатору нахмурился прежде, чем почувствовал аккуратные прикосновения чужих пальцев. Пахучая капля от них быстро превратилась в кучу белой пены. — Ты издеваешься? — только для приличия возмутился Сатору. Гето тихо шикнул, аккуратно промывая белые волосы. Даже с закрытыми глазами Годжо почувствовал на чужих губах улыбку. Он смиренно выдохнул, прислушиваясь к приятным ощущениям от прикосновений теплых рук. «Терпимо», — делая вид, что ситуация под контролем, Сатору наклонил голову в бок, облегчая работу Сугуру. Наверное, это должно было пробуждать в нем какие-то невинные детские воспоминания. Дети же обожают болтаться в горячей воде с кучей игрушек. Кривятся, когда мама растирает спину колючей мочалкой, а потом, завернувшись в душистое полотенце, сидят под одеялом с кружкой горячего травяного чая. У Сатору не получалось засунуть маленького себя в этот выдуманный сюжет. Выглядело неестественно и глупо. А вот мелкий Сугуру подходил идеально. Годжо видел детские фотографии друга. Их ему показывала его мама. Как раз когда он впервые уговорил Сугуру взять его с собой навестить семью. Жили они, конечно, в самой настоящей глуши, но мама Гето оказалась приятной женщиной и, на удивление Сатору, к своему взрослому сыну относилась так, будто он оставался ребенком, каким был на старых фотографиях. Пускай для Годжо это казалось странным, но Гето, когда приезжал к себе домой, заметно расслаблялся. Выглядел не таким строгим и серьезным. Все это неизбежно приводило Сатору к сравнениям со своей семейкой. Было очевидно, что их ситуации были полярно разными. Как Сугуру не видел смысла в клановой системе и важности продолжения ветвей, так и Сатору удивляло стремление друга быть рядом с людьми, которые связаны с ним только по крови. Очень правильные мысли, а Годжо к таким редко прислушивался. Он в итоге пришел к выводу, что отношение его родителей к нему тоже не менялось по мере взросления. Даже требования оставались неизменными: оценки в школе, в университете, поведение, работа, репутация — не важно, Сатору должен быть лучшим во всем, за что брался. Только так он мог заслужить любовь и уважение, не опозориться. Прямая зависимость двух переменных. Элементарно. Жмурясь, Сатору провел пальцами по лицу, стирая стекающую пену. В своем детстве Годжо купания терпеть не мог. Женщине, работающей домохозяйкой в клановом поместье, выдраить мальчика приказывали только перед важными мероприятиями. А это означало, что после долгих водных процедур, Сатору засовывали в неудобный традиционный костюм и тащили в слепящие залы, полные незнакомых ему людей. И не дай бог он посмеет не слушаться, баловаться или жаловаться — дома за «недостойное поведение» прилетало больше, чем за что-либо другое. Сатору был единственным наследником в своей ветке. А это означало, что его место работы и супруга были определены еще до того, как он научился говорить. В планы никак не входил бунтующий характер. Но даже на независимую натуру Сатору в клане находились пути влияния. Из-за чего он в очередной раз оказывался под дверью Сугуру. А тот в очередной раз его пускал и носился вокруг, как наседка. — Откинь голову, — Годжо, не думая ни секунды, послушался. По плечам и шее потекла вода. — Ну вот, — усмехнулся Гето, осматривая мокрые белые волосы, — теперь хотя бы на человека похож. Согрелся? Мирное «да» — слишком простая победа для Сугуру. А он и так сегодня не получал никакого действительно ощутимого сопротивления. Легкая улыбка Сатору мелькает на полсекунды, прежде чем он со всей силы встряхивает головой, разбрасывая во все стороны крупные капли. Гето жмурится, прикрываясь руками, в следующее мгновение уже начинает возмущаться: — Эй, ты вообще-то у меня… — Сугуру договорить не успевает. Сатору решает, что друг слишком легко отделался от первой атаки. Бледная рука быстро скользит по поверхности воды, плеск переливается в воздухе, прежде чем намочить чужую одежду. — Сатору! Сугуру пораженно оглядывает широкие темнеющие пятна на майке и шортах, разводя руками. Отвлекает его хрипловатый смешок. Порозовевшее от горячей воды лицо Сатору мгновенно заражает улыбкой. — В следующий раз будешь в подъезде ночевать, — Гето закатывает глаза, пытаясь сделать серьезное лицо. — Я этого и добиваюсь, — хрипит Сатору, уже в тихо щелкающую за спиной друга дверь. Без Сугуру в коморке из белой плитки сразу становится холодно. Больше валяться в воде нет смысла. На ржавеющей батарее его любезно ожидало цветное полотенце, Сатору методично царапает твердым ворсом кожу, выжимает волосы. Еще раз оглядывается, там же находит одежду Сугуру. Коротковато, но от нее приятно пахнет стиральным порошком. В запотевшем зеркале мелькают яркие глаза, пальцами Сатору плюс-минус симметрично разбрасывает по сторонам волосы. Рассматривает быстро сохнущую кожу и моментально уничтожает порядок, который так тщательно наводил Сугуру. Размазывает себе по лицу что-то похожее на крем. Попытки расставить все по местам усугубляют ситуацию, и он чуть не разбивает одну из скляночек, ловя ее на полпути к плитке. Сатору прислушивается к шагам за дверью, рассматривает аккуратно разложенные на полках вещи. Он хорошо помнит, как помогал другу с переездом, таскал мебель на пятый этаж, выломал ручку окна, когда попытался его открыть… Вообще из Сатору был такой себе помощник. Очевидно, что Гето справился бы сам, возможно, даже быстрее. Но он все равно позвал помогать: доверил на свой вкус расставлять вещи. На удивление, большая часть предметов декора так и стояла там, куда их поставил Сатору. Скрипнув дверью, он вышел из ванной, быстро находя в прихожей горшки с цветами и причудливую вешалку, которую они купили в комиссионке. Эти треклятые цветы пришлось расставлять дольше всего, мало того, Сугуру еще неделю перезванивал другу, выпрашивая, куда он поставил его санвевиерию, полистихум и прочие непонятные названия, звучащие для Сатору как ругательства. Но сейчас это вызывало улыбку. Гето очень радовался возможности переехать, вычищал тут каждый угол… — Сатору, — вместе с голосом раздался свист чайника, — уже вышел? На кухне было темно и пахло растворимым кофе. Годжо улыбнулся, замечая, как Сугуру насыпает в кружку три «с горкой» ложки сахара. Было очевидно, кому она достанется. — Мороз ужасный, как ты вообще додумался выйти в кроссовках? — сладкий напиток освежил мысли, Сатору сощурился, крепче сжимая в руках чашку и подставляя лицо к плывущему из нее пару. Размышлять над ответом долго не вышло, лицо Гето в полумраке выглядело слишком серьезно и загадочно. — Много думать — плохая привычка. — Я вижу, ты вообще не фанат этого занятия, — цыкнул в ответ Сугуру. В несколько неторопливых шагов Сатору оказался рядом с другом у окна. За покрытым узорами стеклом уже давно стемнело, протяжно гудел ветер. Мерцающие высотки виднелись на самом горизонте. Возможность спрятаться от назойливого городского света и утомляющего шума была ему необходима, пускай он этого не признавал. В ритме жизни Сатору было критически мало пауз. Да и какие паузы могут быть в гонке за достижениями? Разве что короткие таймауты после очередной блистательной победы. Со временем он забыл и об их существовании. А остановить Сатору Годжо не смог бы никто. Разве что он сам замедлялся рядом со своим другом. Возможно, не хотел нарушать чужой идиллии, а возможно, сам недолго наслаждался тишиной. В ней мягко мутнели тревожные мысли, замирало время, можно было увидеть «красоту настоящего». По крайней мере, так любил говорить Сугуру. Еще он любил размышлять о гармонии с собой, дисциплине и балансе добра и зла в мире. Годжо в его вдохновенные речи старался не вникать. Мирских забот и переживаний ему хватало с головой. Но он чувствовал, как эта атмосфера идиллии, которая окружала Гето, ненадолго затягивала и его. Сатору прислушивался к чужому, ровному дыханию, всматривался в парящие по черному небу хлопья снега, но думал скорее о странности этого «настоящего». Осознание того, что чудесное было рядом, всегда приходит слишком поздно. Сатору прикрыл глаза, пытаясь четко запомнить этот момент. Погруженную во мрак кухню, зимний вечер, черное небо… Он услышал разговоры за окном, почувствовал, как липнут к лицу мокрые волосы, греет руку чашка с кофе. Захотелось отпечатать в сознании ощущение присутствия другого человека рядом. Ведь оно почему-то не напрягало, не давило, а вселяло странное чувство безопасности. Хоть защитником Годжо привык считать себя, а тонкие стены не могли укрыть даже от холода. — Скоро лето, — задумчиво протянул Сугуру, не спуская взгляда с окна. — Снег еще не растаял, а ты уже про лето, — Сатору тоже перешел на шепот. — Вот увидишь, день, второй и сессия, а потом… — Карие глаза мелькнули в темноте, Годжо почувствовал запах знакомого одеколона. — Что будешь делать на каникулах? — Пфф… — выдох получился слишком тяжелым. Ответа, который бы не заставил потемнеть чужие глаза, в голову не приходило. А его и не было. Врать Сатору не хотелось. Лето отбирало возможность на половину дня сбежать из клановой тюрьмы, а жара запирала в стенах собственной комнаты. Стоило только покинуть добровольное заключение, и Сатору сталкивался с прелестями общения со своей семьей. Коллективным обсуждением его успехов и неудач, анализом того, насколько он заслужил хвалебные речи преподавателей и знакомых семьи. Это был замкнутый круг. Годжо должен был привыкнуть к бесконечному повторению, смириться с горчащим чувством дежавю, со своей судьбой. Так бы стало легче. Так ему говорили. Но от представлений своего будущего, таких же идущих кругом однотипных дней и безразличных людей рядом, хотелось лезть на стены. И отчаяннее не покидало его. Вместе с тем, как шли года, оно только росло. Сатору понимал, что взрослая и серьезная жизнь в четком плане его будущего становилась все ближе. Чем больше он старался вырваться, тем сильнее сжимались тиски, сильнее давила ответственность, страх за близких. Возможно, простое принятие своей судьбы действительно было единственным выходом. Смириться с этим мешал один человек. Совсем не важный и незаметный в мире огромного клана, но в мире Сатору он играл только главные роли. С их нелепого знакомства в старшей школе до тихого зимнего вечера. Сугуру знал все детали жизни своего друга. Протестовал против этой системы так же усердно, как это делал сам Сатору. Разве что Годжо с годами терял запал. Было весело, будучи непослушным подростком, сбегать из дома, гулять ночи напролет, пробовать то, о чем запрещалось даже думать. Но звучащий слишком серьезно возраст становился действительностью. С ним росла серьезность непослушаний, строгость наказаний. Сатору задумывался о последствиях для окружающих, для себя, но все меньше о том, чего ему действительно хотелось. Можно было только притвориться, что нет никакого клана, никаких обязанностей и рисков, по-детски упрямо закрыть руками уши и крепко зажмуриться. Спрятаться в шкафу, сделав вид, что остального мира не существует, что тебя никто не слышит и не видит. — Значит, ты не занят, — Сугуру долго молчал, прежде чем заговорить. Голос его звучал строго и слишком уверенно для того, что он произносил, — тогда поедешь со мной. — Сугуру… — очередной тяжелый вздох, но заговорить Сатору не успел. — Нет, тебе там понравится, — Гето выглядел, как упрямый ребенок, — у нас есть место для гостей, будешь жить со мной в одной комнате. У меня есть… DVD-плеер, будем по вечерам смотреть фильмы. Какие ты любишь? Ужасы? Фантастику? Сатору молчал. — А днем… Двадцать минут на велосипеде — и мы у моря. Там всегда очень тепло и красиво, песок, волны, ты представляешь? Если не захочешь плавать, можно… Можно лепить замки из песка, гулять, бегать, можешь медузами в меня кидаться, там их целая куча! — Сугуру, я не… — Нет. Послушай, — Гето не унимался. — Если не хочешь плавать, то к западу есть горы, там куча программ для туристов. Можно ходить в походы, закаты там встречать, представляешь, как это будет? Будем, как сегодня, по вечерам пить кофе, только каждый-каждый день. Ты только подумай! Работу там найти в два счета, тебя с твоей головой вообще куда угодно возьмут! Это будут незабываемые летние каникулы, как в дурацких фильмах, ты же не можешь так просто киснуть у себя! Ты же можешь уйти? Сбежать. Сатору? Взгляд Гето резко стал слишком серьезным. Ничем хорошим это не заканчивалось. Годжо безуспешно пытался не слушать голос, закрыть мысли от ярких картинок, которые охотно рисовало воображение. Ведь он знал — это только сделает его заключение более болезненным. Эти мысли о свободе, наивные фантазии. Он зажмурился. — Послушай! — Сугуру схватил его за руку, хоть как-то пытаясь обратить на себя внимание. — Сатору, пожалуйста… Игнорировать, когда Гето так просит, невозможно. — Если бы ты мог, — карие глаза излучали что-то теплое и вселяющее надежду, — ты бы сбежал? Со мной. Ответ был до невозможности очевидным, но слова вцепились холодными когтями в горло. Скажет правду — подставит себя. Соврет — будет мучиться от боли в чужих глазах. Сколько он уже балансирует на тонкой границе. Сколько болезненных решений принимает… Не смотря на все это, метафоричные весы в голове сильно перевешивали в одну из сторон. Сатору поджал губы, чувства с треском крошили холодную броню. — Конечно, — Он прикрыл глаза, пытаясь замедлить тепло расплывающееся в груди. Лед таял слишком быстро. — На каникулы… Длинной лет в двадцать. Я бы ушел с тобой. Обязательно. Повисшее молчание пропитывалось недосказанностью, скребущей тоской. Мысли, всплывающие в голове, сильно опаздывали за действиями, словами. Годжо не должен был этого говорить. Простое «нет» было бы грубым, но не дало бы ложных надежд. Он с сожалением смотрел в чужие глаза, тревожные образы крепче впивались в его трескающееся тело. Сатору не знал, что делать, куда спрятаться от накатывающего сожаления. Клан имеет огромные связи, если он сбежит, если тем самым опозорит всех, то от него избавятся. Найдут и прострелят и без того дырявую голову. Нет, хуже. Они убьют Сугуру. Разве он может такое допустить? Он никогда не простит себе, если по его вине что-то случиться с Гето… — Извини, — Сатору дрогнул, услышав уже совсем тихий голос друга. Сугуру устало провел рукой по волосам, глядя себе под ноги. — Я знаю, ты мне все объяснял. Это некрасиво с моей стороны так… Но я просто не могу… Мысли и чувства никак не складывались в набор звуков и интонаций. Печальный тон голоса совсем не шел Гето. Сатору видел, как в карих глазах потухает свет, и это было больнее любых порезов и огнестрельных ранений. Хотелось схватиться за растворяющуюся в воздухе надежду, почувствовать присущее вечной весне ненавязчивое тепло, расцветающую назло всему жизнь, постоянную борьбу морозов и солнечного света. Раствориться, забыться в пышущей вере, может, самому поверить во что-то невозможное. Расцвести надеждой вместе с просыпающейся природой. И своей нелепой верой помочь этому огоньку прогореть еще хотя бы пару минут. Сатору уткнулся носом в сгиб шеи, усеянной темными прядями, впиваясь пальцами в плечи под тонкой тканью. Он чувствовал, как чужая грудь с дрожью замирает на вдохе, как теплые руки неуверенно касаются его в ответ. А главное, ощущал, как ледяные конечности рядом с теплом быстро тают, теряют свою форму. Не было больно, не было страшно. Был только окутывающий жар чужого, пышущего жизнью тела, только плавные движения ребер, пальцев, скользящие по его ладоням волосы, чарующе родной запах. Мысли мутнели, Сатору начинал забываться, но все равно не отпускал, держался за чужие плечи так, будто под ногами был не линолеум, а пропасть. Закрывая глаза, Сатору и забыл о том, что всегда считал все эти милования глупой тратой времени. Забыл о том, как неловко себя чувствовал, каждый раз, когда Сугуру после долгих разлук первым лез обниматься. А потом, замечая чужое смущение, объяснял, мол, это обычная практика у цивилизованных людей. Беззаботно смеялся, а Сатору еще долго чувствовал на себе оставшееся после прикосновений тепло и не понимал, что это такое горючее бежит по его венам. Что бы это ни было, оно ударяет в голову и заставляет его сгорать дотла каждый раз при виде Сугуру. Чувствительное к теплу ледяное нутро покрывалось тысячами трещин, предупреждающе звеня, но Годжо к предостережениям прислушивался далеко не всегда. Слишком честные для него эмоции яркими цветами раскрашивали серую рутину, не потеряться в незнакомой палитре было невозможно. Остановить себя тоже. Хотелось с головой окунуться в непривычные, но оживляющие его эмоции. Пускай это могло стоить ему жизни. Сейчас стирающий каждую правильную мысль эффект был остро необходим. Сатору ослабил хватку лишь на мгновение. Мягкий, умиротворяющий поцелуй с треском ударил по льду. Осколки стрельнули искрами из его глаз, зазвенели мелкой дрожью на кончиках пальцев. Тревога, вместо того чтобы раздирать внутренности, трепетно запорхала под ребрами. Окружающий холод отступал с каждым осторожным прикосновением. А огонек в чужом теле вспыхнул костром, равномерно вздрагивая в клетке ребер. С новой силой сгребая Сугуру в объятия, Сатору мог ощутить каждый удар. Россыпью мягких, коротких поцелуев он прошелся по всему загорелому лицу, собирая каждую частичку недоступного ему тепла. Годжо открыл глаза только чтобы увидеть на чужом лице еле заметную, растерянную улыбку, от которой стремительно разлетались все темные мысли. Сатору всегда нравилось, как Сугуру жмурится и серьезно хмурит брови во время поцелуев. То, сколько значения он придавал даже мелким прикосновениям, делало каждое из них особенным, запоминающимся. Что-то более откровенное и вовсе дробило голову на части. Особенно хорошо это работало на взбалмушном подростке Сатору, который уверенно, назло системе, в которой вырос, совался во все сомнительные затеи. Удивительно было ощущать такой спектр эмоций от одного касания, когда ты уже вовсю экспериментируешь со своим телом. Когда незначительные вещи резко обременяются огромным смыслом — в голове становится слишком шумно. А если все под кожей в пепел сгорает от одного взгляда — сложно чувствовать себя бунтарем. Наверное, именно поэтому Сатору в один момент решил обесценить бардак, творящийся внутри. Если будет вести себя как и обычно, то все встанет на свои места. Он снова будет победителем, завоевавшим очередной трофей. Будет контролировать эту глупую ситуацию. Но все, естественно, пошло не по плану. Настолько, что Сатору до сих пор помнит это ощущение: будто школьная крыша обрушилась на голову, он очутился в невесомости, а внутренности скрутились в узел. А они просто поцеловались. Но это «просто» оказалось интимнее, чем любые другие, самые смелые прикосновения. Разливающееся по венам чувство безопасности в сочетании с больно дергающим в груди сердцем. От этой комбинации голова будто отделилась от тела, окружающий мир исчез, остались только они вдвоем. И Сатору больше не нужен был ни один человек на свете, ни один чужой взгляд, похвала — ничего. Он впервые узнал, что его нерушимый лед может так быстро таять, что боль может быть такой приятной. И растерянно глядя в карие глаза, он тогда впервые за всю жизнь почувствовал себя беззаботным ребенком, которому не надо было срочно корчить из себя взрослого. Сатору забыл про то, что нужно держать лицо, вести себя достойно, быть идеальным. Свобода окрыляла, а чужая, не менее неловкая, улыбка впервые избавила его от одиночества, царящего на недостижимо высоком пьедестале. Время шло и ничего не менялось. Сугуру оставался единственным человеком на всей земле, кто держался с ним на одной высоте. Единственным, кто избавлял его от тоски. Кто мог одним взглядом пробраться через толщу льда к чему-то живому, что осталось в Сатору. Каждое прикосновение, взгляд, поцелуй все еще плавили голову. Годжо чувствовал тепло и веру весны Сугуру и хотел остаться в ней навсегда. Вечно балансировать между морозом и оттепелью, ведь в этом и была их суть. Красоту весны без контраста безжизненных белых пейзажей полностью понять не выйдет. А если зима будет вечной — с трепетом ее ждать и скучать по холоду не получится. Сатору думал об этом каждый раз, появляясь на пороге маленькой квартирки. Только тут его ненадолго покидали мысли о будущем, бесконечные тревоги и сомнения. И сейчас, украшая чужую шею поцелуями, он чувствовал обманчивую свободу. Глядя на узоры черных прядей на светлой простыни, на плавно вздрагивающие ресницы, Сатору терял последнюю каплю рассудка. Здравый смысл был не нужен. Все, что осталось в его голове — порхающие насекомые. Удивительно, как у тараканов могли вырасти такие красивые крылья? Стягивая с себя одежду, Сатору чувствовал, что оголяет не только тело, но и свои чувства. Это было ужасно опасно, так доверять и отдаваться. Но, когда он слышал тихие, дрожащие выдохи, даже это переставало его волновать. Сатору растворялся в знакомом запахе, волнующем взгляде карих глаз, аккуратных касаниях, в маленькой комнате и зимнем вечере. В голове было приятно пусто, а тело пробирало легкостью. Только обжигающий жар в груди напоминал, что это все не сон. А было очень похоже. На ненавязчивом белом свету мелькала неровно вздымающая грудная клетка, исцелованные ключицы. Скромные лунные лучи оставляли простор для воображения, и скрывающиеся во тьме фрагменты приходилось достраивать на ощупь. Плавные линии выстраивались в голове, щекоча его сознание. Чужие касания пробирались куда-то под бледную кожу, сквозь слои мышц, сухожилий, дотягивались до самой сути, метафоричной, дрожащей от холода души, в которую Сатору никогда не верил. Но сейчас он ощущал, как Сугуру оставляет на ней свои отпечатки. Вытравить их оттуда уже не поможет ни одно разрекламированное средство. Да и как стирать глубокие ожоги и трещины, остающиеся на льду от тепла? Сатору хранил их как самый ценный трофей, как напоминание о том, что он все еще обычный человек. Покоящиеся на его плечах руки плавно вздрогнули, а самого Годжо пробрало крупной колющей дрожью. Каждый его выжженный нерв резко натянулся, превращаясь в одну тонкую струну. И поцелуи Сугуру заставляли ее плавно разливаться тихой мелодичной трелью. От опасной близости на замерзшем теле оставались незаживающие раны, болеть они будут дольше и сильнее, чем ссадины на спине и синяки на руках. Но думать об этом, нет, хоть о чем-то, было уже невозможно. Сатору, позабыв об аккуратности, подбирался слишком близко. Касания вот-вот и сожгли бы его, не оставив даже горстки пепла. В подсознание, как дешевый дым, въедался чужой запах. В памяти отпечатывался вид искусанных губ, тон дрожащего голоса. Струна натягивалась до боли и в каждую секунду готова была лопнуть. Звонко вздрогнув, она ударила в глаза Сатору слепящими искрами. Высоковольтовым разрядом уколола каждую косточку. На пару мгновений пережала горло, лишая доступа к кислороду. А отпуская, вернула в тело не только горячий воздух, но и холодные мысли. Струна, задрожав, распалась на спутанные в неровные узлы нервы. Вместе с ними на тело шалью опало бессилие. Голова в этот раз закружилась по-человечески, обыкновенно. Сатору без раздумий уткнулся носом в плавные линии играющей в белых лучах шеи, глубоким вдохом безуспешно пытаясь остановить шатающийся мир. За окном плавно кружился снег, лениво мерцала луна. Тонкое стекло, кирпичи и батареи укрывали от колючего мороза и пугающей тьмы. Укрывали, но не стирали с лица земли ни один из человеческих страхов. Очевидная мысль. Холод старался пробраться через каждую щелку, бился о крепкие стены воющими метелями, напоминал о себе ветвистыми узорами на окнах. Ночь неизменно укрывала небо непроницаемым одеялом, изучающее поглядывала из тьмы, вылавливая удачный момент для неожиданной атаки. От нее слипались глаза, тянуло к земле. Чернеющее ничто ненадолго захватывало разум каждого человека. Иногда пугало, иногда успокаивало неясными видениями. Тело почти полностью остыло, глаза привыкли к темноте, тишина не давила на слух. Веки спящего Сугуру изредка подрагивали, Сатору старался не шевелиться, чтобы его не разбудить: ему еще вставать на пары. Годжо уже давно ничего не снилось. Тьма только окутывала, но даже не давала забыться. Он часто просыпался, долго сверлил взглядом потолок, старался подумать о чем-то приятном, ненавязчивом. Вспоминал школьные будни, прогулки, долгие ночные разговоры, посиделки с кофе. Как назло, Сугуру был в каждом из согревающих воспоминаний. А потому светлые сюжеты с огромной легкостью погружались во тьму опасений и неизбежности. Боль дышала ему в затылок, каждую секунду готовясь наконец разорвать его сердце. Сатору аккуратно перебирал мягкие черные пряди. Колючий холод возвращался на свое законное место. Картина перед глазами стремительно исчезала за тревожными видениями, тихие равномерные вдохи отходили на второй план, как бы Годжо не пытался на них сосредоточиться. Чужое тепло уже не спасало от дрожи. Неизменно наступала зима, неизменно опускалась на землю ночь. Сатору понимал, что спрятаться за ладонями от неизбежности, сбежать из морозной степи к мягкому морскому песку, вырваться из семейных ветвей у него не получиться. Понимал с самого начала. Потому что в мире вечной мерзлоты, где он скоро навсегда останется, в тепло никто не верил. Глядя на широкие трещины, окружающие и он сам будут видеть позорную слабость. Оставленную в прошлом и позабытую боль, делающую из него самого обычного человека. С каждым днем в своем недалеком будущем он будет ненавидеть себя за то, что не решился отпустить раньше. Это все походило на долгую, мучительную смерть от страшного проклятья, которое Сатору не хотел лечить. Снежинки неторопливо кружились на темном полотне, приятная тяжесть чужого тела отдавала теплом. Годжо, противореча каждой своей мысли, старался хорошо запомнить это чувство. Как бы здесь не цвела весна, метели за окном никуда не исчезли. Расплата за рай на полчаса обещала быть уничтожающе болезненной. Сатору только надеялся, что разбивать чужое сердце будет именно Сугуру. Лишь бы он не порезался.