Моё творение

      Сначала любимый писатель был лёгок, плавен и смущён: он цеплялся за собственный ремень, до последнего не решался распахнуть белую рубашку. Как стыдливая Ботичеллевская Венера — на считанные мгновения закрытый и очень-очень чистый. Мастер будто выходил из бурной пены, начиная прикасаться в ответ: сладко, трепетно. В прикосновениях не было томного эротизма, Мастер всё ещё побаивался неизвестных, испепеляющих чувств. Он искренне пытался доставить удовольствие, проникая кончиками пальцев под бессмертную кожу Дьявола, касаясь оголённых нервов, белых костей, но в то же время благоговея. Только тронь сильно — рассыпется и исчезнет. Его слишком долго убеждали, что Воланда не существует, что он почти поверил.       Воланд казался измученным, но воскресшим Христом, он сам — павшей на колени Магдалиной в кроваво-красном, грешном одеянии.       Воланд касался жарче, снимая длинными ногтями панику с души, заставляя всё забывать одним прикосновением к доверчиво открытой шее. Мастер пропускал вдох и искал хоть какую-то опору, ощущая, что рушится, рассыпается на песчинки, подобно Вавилонской башне.       Мастер всегда цеплялся за него, как за последнюю надежду: крепко, отчаянно, оставляя на горячей коже полукруглые следы ногтей. Прогибаясь в пояснице, подставляясь под прикосновения, гладя лопатки. Напряжённый и пластичный, как Врублевская Тамара рядом с Демоном.       Этот Демон не хотел его убить, испепелить, сломать — только заставить приоткрыть пересохшие губы, стать святой Терезой под луком Купидона . Мастер послушно открывался, подставляя чувствительную грудь, замирая, когда пальцы касались вставших светлых сосков. Он ещё не кричал — для этого ещё будет время. Пока только горячо выдыхал в ухо, губами замирая возле чувствительной мочки. Воланд рычал утробно, мощно, как старый орган, что заставляло кожу покрываться мурашками.       Мастер ёрзал на мягких простынях: ему казалось, что они сделаны из жёсткой мешковины. Когда Воланд спускался к его животу, то явственно ощущал, что касается Бодрийской героини. Мастер каменел и зажмуривался, стараясь выровнять дыхание. Он не был развратен и открыт, как авиньонская девица: Воланду когда-то надоест всякий раз раскрывать его, как шкатулку с мудрёным замком, но этот страх Мастер отгонял от себя, стараясь как можно быстрее откинуть любое смущение.        Мастер плавился под этими прикосновениями, выпуская первый грудной стон. На его солнечном сплетении не осталось незацелованного места, а спина Воланда покрылась импрессионистким рисунком лёгких царапин, которые едва щипал солёный пот.       Только тогда прозвучало первое хриплое и едва слышное: — Посмотрите, пожалуйста, на меня, Мессир, — взгляд Воланда был наполнен таким вожделением, что Мастер одновременно ощутил прилив липкого страха и вины: на него смотрели, как на лучшую картину мира, которой он не являлся. — Вам неприятно? — хрипло и осторожно поинтересовался Воланд, задевая длинным когтём впадину пупка. — Нет-нет, — Мастер попытался вдохнуть воздуха впрок, до горящих лёгких, но тяжело закашлялся, — Подвиньтесь чуть выше, пожалуйста, я тоже хочу сделать Вам приятно…       Воланд повиновался — Мастер воистину не ощущал своего влияния над древним существом, у которого наворачивались на глаза слёзы от смеси нежности и желания обладать. Собственнически положить руку, водрузить венец — не терновый, не розовый — из прекрасных, но ядовитых магнолий. Слегка прикрыть тканью, задрапировать — получить воистину библейскую композицию «Школы Платона».       Но без Иешуа. Никакого Иешуа сейчас — Мастер и без того остаётся страшно светлым и лёгким, даже когда вздрагивает от поцелуев-укусов в бьющуюся жилку на шее. Руки Мастера порхают на затылке Воланда, музыкальными, нервными пальцами ероша приглаженную укладку. Чуть спускаются на челюсть и ключицы, дотрагиваясь до каждой родинки и разглаживая морщинки. В его лёгких руках Воланд чувствует себя древнегреческой скульптурой Аполлона. Он прикусывает нижнюю губу, кривит большой рот и понимает, что оба они уже распалены до предела и пора переходить из пустой неги ласки к действиям. Не динамичным, ни в коем случае — страшно разрушить это хрупкое душевное равновесие.       Сам Воланд — натянутая струна, один из гранитных столбов Исаакиевского собора. Он напорист, требователен — потому и касается самых чувствительных, самых слабых мест, — но не жесток — и потому не мучает, лишь единожды тяжело надавливая широкой ладонью на низ живота, в опасной близости от давно истекающего смазкой члена. Он вырывает стон-крик, отдающийся в ушах эхом.       Мастер виновато приподнимается, утыкаясь лбом в его бок, обводя носом едва видные на вдохе кости грудной клетки. — Кричи, если хочешь. Если хочешь — молчи. Всё останется здесь, а тебя я люблю любым, — ведёт Воланд пальцами по каждому позвонку, отчего Мастер не заливается румянцем, а больше бледнеет. — Вы иконописны. Вы лучше любой иконы, любой Мадонны Микеланджело. Да Винчи списал Иоанна Крестителя со своего близкого… Друга, Салаи, — Воланд прижимает указательный палец к его губам, но Мастер продолжает заполошно, пьяно шептать, — Я хочу стать таким Салаи для Вас, Мессир. Вы видели его глаза? — Вы лучше, — отвечает Воланд, прикрывая его влажной простынёй на манер тоги, прикрывая напряжённые бёдра, — Салаи позировал, а Вы — сами картина.       Он проникает тёплой рукой под ткань и оглаживает ноги, другой рукой ищет на полу некстати укатившуюся склянку розового масла.       Он медленно касается Мастера внутри, спустя долгие минуты наконец войдя одним пальцем. Тускло освещённый подвальчик вдруг окрашивается красным — лишь пустой фужер остался белым, резко очёрченным. Воистину Матиссовская картина слилась в пятна Ротко, когда Воланд растягивает достаточно.       Мастер утыкается лицом в подушку. Ему отчаянно хочется содрать с себя кожу, чтобы чувствовать острее и быть ближе, одновременно закрывшись и оттолкнув. Он в руках вечного Дьявола и получает от этого столько удовольствия, сколько ни с кем и никогда. Мир окрашивается Ван Гоговским сине-жёлтым.       Воланд понимает, что именно ритм заставляет колени любовника дрожать и замедляется под замерший стон. — Повернитесь на бок. Да, так. Отпустите подушку, она не выдержит, — Мастер послушно выпускает её из рук, ластясь, как кот, всем телом прижимаясь к ласкающей ладони.       Крепкий поцелуй заглушает громкие стоны, которым наконец дали волю. Их хочется слушать, но терзать эти губы — гораздо больше. Мастеру кажется, что если бы Воланд не держал крепко его бедра, то он бы взлетел, как влюбленный с шагаловской картины. Томный, как алжирская женщина кисти Делакруа, он извивается и всё старается дотянуться до спины, рук, шеи Воланда. Успокаивается, проведя большим пальцем по скуле, до брови, от избытка чувств прикусив Воландовскую губу. — Как же я рад, что Вам хорошо, mein Lieber, мой драгоценный. Вы нежнее, порочнее и светлее любой одалиски. Как это у Вас так получается так… Я хочу приложиться к Вам, как к святыне, как поэт лежит у ног сирены, не в силах подняться… — Я — Ваш. Делайте всё, что Вам угодно, бейте и терзайте, только не оскорбляйте, душу не трогайте… А теперь сожмите посильнее, я хочу забыться, — Воланд послушно касается, резко дёрнув кулаком. Мастер задыхается от контраста холодных, так и не снятых колец, и горячей кожи. — Ни за что, Вы настрадались достаточно… А теперь — расслабьтесь, мой милый.       Мастер не может ослушаться этого тона. Мгновение — и в голове остаются лишь сверкающие пузырьки шампанского, мысли стали совсем нематериальными, рассыпаясь картинами Кандинского, «Постоянством памяти» Дали. Его лицо искажается, открытое в своём удовольствии, оно не похоже ни на что — это лицо создавало новое искусство, стоило лишь посмотреть на затопленные чёрными зрачками глаза, радужка которых подобна бушующему морю. Мир окрашивается дымкой сфумато, теряя чёткие очертания.       Воланд, глядя в эти ярко-голубые, светящиеся глаза, выдерживает недолго, замирая микенской фреской и бережно выходя. Только тогда Мастер позволяет себе закрыть глаза, тяжело дыша. На его лице остаётся печать страдания — настолько трудно было ему разрешить себе получать удовольствие, отпустить все предрассудки. «Раненый ангел», — подумал Воланд, касаясь уже ненужной простынёй чужих бёдер. Хотелось обнять его со спины, лечь рядом и не вставать ближайшее столетие, наслаждаясь лёгким запахом пота и хвойного одеколона. Мастер болезненно стонет, закрывается, отворачивая голову и переворачиваясь на бок, подтягивая колени к груди. Он слишком напоминает «Демона поверженного», с одной лишь разницей — это было падение, после которого можно подняться, незаслуженное. Да и Мастер никогда не был злым — потерянным и запуганным. — Не переживайте, Juwel , — Воланд убирает прядь волос с мокрого лба и пальцами очерчивает тёмные пятна и красные следы. Кожа вновь становится бледной и чистой, — Вы заслуживаете этой радости. Не романом — собой. Вы лучше него, вы ценны собой. Вы — самая чуткая скульптура, самая грандиозная картина, которую я осязал.       Мастер медленно приподнимается на локте и смотрит искалеченно, подавляя внутренний крик. — Я же не сумасшедший? Вы останетесь здесь, со мной? — Мастер не стесняется своих слёз, исповедуясь, как на алтаре, отчаянно кончиками пальцев трогая скулы и тонкие губы Воланда, — Вы же не покинете меня после романа? Я Вас не выдумал, у меня не хватило бы фантазии. Они меня снова схватят, схватят совсем скоро… — Я останусь с Вами. Вы заслужили покой, Вы его выстрадали, вымолили, — он отнимает ладонь от лица и целует её в самый центр.       Мастер был его лучшей работой. Покалеченной, нуждающейся в реставрации, но — той самой Джокондой, загадку которой будут долго разгадывать — и никогда не разгадают. — Я Вас, дорогой, тоже вымолил. И отныне уж никому не отдам, — прижимает он к себе Мастера, который в его руках прячется и закрывается, ощущая полную безопасность — как пережившая несколько покушений Даная за бронированным стеклом.