Остаться в живых

— В шеренгу! Бегом на три. Два. Один!       Он наблюдает, как солдаты срываются по его команде — знают, что от черта Кеннеди поблажек ждать не приходится, и потому не перечат, мгновенно выполняя приказ. Леон не раз слышал как они называют его за глаза — вчерашние дети, наивные, глупые, ещё не понимающие во что они здесь вляпались. Добрая половина уедет домой, и, тем самым будет спасена, а из тех, что пройдут отбор, через пять лет в живых останутся двое.       Если останутся. — Не отставать!       Шрамы сегодня ноют особенно сильно: режут затянувшуюся кожу в такт всполохам грома вдалеке, напоминая о похожих дождливых днях. В один из таких Леон получил последнюю отметку — калёным железом, которое не смогли охладить даже льющиеся с неба потоки воды. В тот момент ничто не могло остановить происходящее — будто только так и должно было случиться.       Эшли должна была спастись.       Леон — попасть в руки Краузера. — Не оставать! Ещё два круга, живо!       Без толку вспоминать то, что уже не изменить — но шрам жжётся, скользит от лопатки к позвоночнику, волной огня стекая вниз, и кусает, остро, больно, словно ядовитая змея. Гром вдалеке гремит всё тяжелее — от свинцовой тучи на полигоне темнеет, не позволяя Леону успокоиться и забыть.       В такую погоду он обязательно придёт к нему. — Майор.       Леон не удивлён — слышал шаги издалека, и потому кивком отвечает на привествие Макаллистера. — Генерал-майор. — Тренируете новоприбывших, Кеннеди? Не слишком ли вы суровы?       Леон усмехается, вспоминая собственный отбор — то, что он делает сейчас, лишь цветочки по сравнению с тем, что ещё предстоит этим ребятам. — Я — самое лучшее из того, что случится с ними здесь. — И с этим не поспоришь. — Генерал-майор вздыхает. — Для тренировок в неподходящих погодных условиях ещё рано, Леон. Заканчивайте.       Он не спорит — нет никакого смысла, и потому взмахом ладони отпускает солдат, заканчивая сегодняшний сбор. Они уже научены — не падают в траву, не разбегаются, а молча выстраиваются в шеренгу и отдают честь майору, ожидая дальнейших приказов. — Как вы их вышколили. — Макаллистер одобрительно осматривает новобранцев. — Как по-вашему, из них выйдет толк?       Толк вышел бы, будь система идеальной — Леон уже давно прошел все эти вопросы, гордость, волнение за ответы на них, и твердо знает, что ничего не получится никогда. Кто-то умрёт, кто-то изменит себе, а кто-то останется искалеченным на всю жизнь, и неизвестно, что из этого хуже. — Чтобы стать солдатом, не нужно много ума. Чтобы стать хорошим — тоже. — Леон, Леон. — Генерал смеётся, но ни от кого не скрыта горечь в его смехе. — Вы не были так циничны раньше. — Возраст. — Леон пожимает плечами. — И плохой сон. — О, да. — Макаллистер отворачивается. — Я забыл что это такое, уже на первом году службы. На сегодня всё, Леон. Пусть эти парни спят, пока могут. — Сэр.       Леон не провожает генерал-майора взглядом, снова смотря на солдат: ждут его отмашки, как послушные дети, и он кивает, отпуская — сегодня они и правда молодцы. Гром грохочет всё ближе — у него есть ещё минут двадцать до того, как над площадкой разверзнутся хляби небесные. — На сегодня отбой. Завтра в это же время.       Довольные, они бегут мимо него обратно в корпус, крича и угукая, а Леон смотрит в даль, замечая прямо над лесом редкие вспышки молний.       Вот бы одна ударила прямо в него.

***

      Этот летний дождь оказывается ледяным — холодными иглами проникает до мозга костей, и даже горячий душ не сразу возвращет Леону ощущение собственного тела. Он выкручивает кран до максимума и просто стоит под струями, вдыхая густой пар — после пробежки ноют мышцы, и наконец-то отступает жгучая боль во всём теле, сосредотчиваясь лишь около шрама. Ему хочется дотянуться, содрать, стереть, смыть — но неровная кожа под пальцами навсегда с ним, как и тот, кто изменил жизнь, разделив её на до и после так отчаянно легко, что это до сих пор пугает Леона.       Если бы не его отправили на ту миссию, всё было бы по-другому?       Спасли ли они бы хоть кого-то? — Леон.       Он здесь — как всегда входит бесшумно, незаметно, вырастает, словно тень, пугая до дрожи. С его комплекцией невозможно передвигаться тихо, но каждый раз Леон чувствует Джека только тогда, когда тот прижимается всем телом, обездвиживает силой, вдыхая его запах — медленно, глубоко, будто вытягивая душу. Его ладонь, ложащаяся на пальцы Леона, больше — шире, сильнее, и четче виден рисунок вен, что навсегда останутся тёмными. Извитые, они оплетают мощные мышцы, несут к ним ядовитый сок: паразита уже нет, но часть его навечно осталась в майоре, сделав его бесконечно сильным и неуязвимым для любого противника.       Опасным без человека, способного удержать контроль. — Ты можешь заболеть.       Леон дергает рукой — держи Джек по-настоящему, он ни за что бы не смог освободиться. Это злит ещё больше — вот бы он и вправду заболел и умер, чтобы больше не видеть, не чувствовать и не позволять прикоснуться к себе: и шёл бы Краузер к чёрту со своей лживой заботой и желанием обладать им. — Ты здесь. Закончим побыстрее.       Он завинчивает кран и отворачивается, игнорируя полотенце — всё равно после менять простыни и мыться, пытаясь стереть ощущения, которые уже не исчезнут. Он знает — потому что не смог забыть ни первый, ни второй, ни сотый их раз, и помнил до мелочей. Он знает, как всё будет — и сейчас, когда Джек молча идёт следом, шаг в шаг, и когда останавливается около постели позади него. Вот большие ладони касаются груди, живота, и капитан склоняется ближе, припадая горячими губами к шее — Леон знает, и всё равно вздрагивает, всей душой ненавидя острое пронзительное чувство внутри. Огрубевшие пальцы скользят привычно, уверенно — Джек давно изучил где ему будет приятнее, и всегда пользуется слабостью Леона, словно это может что-то изменить.       Словно от этого он охотнее раздвинет ноги. — Леон…       Низкий голос вибрирует в позвоночнике — пробирает до самой сути, заставляя нутро сладко сжаться. Леон чувствовал это и в первый раз: когда паразит свёл его с ума, и он сам подмахивал Джеку, и во все последующие — хриплый, тяжелый голос вызывал в нём тёмное возбуждение, от которого невозможно было избавиться просто так. Он изгибается невольно — твердый член притирается к ягодицам, и щелчок пряжек кажеся быстрым, сухим, но вместо короткого толчка Леон ощущает неторопливое прикосновение к пояснице. — Что ты…       Это не в их правилах — Джек никогда не был груб, кроме их первого соития, но и не позволял себе подобных нежностей. Леону они не нужны — это просто чертов секс, способ оставить человека человеком, но он замолкает на полуслове, ощутив мягкое, уговаривающее давление на плечи. — Пожалуйста, ляг.       Он не сопротивляется, позволяя развернуть себя, уложить на постель, и сам не до конца понимает почему. В глазах Джека тлеет привычный огонь — голубой, с темной синевой, почти как тот, в замке, но сегодня он кажется Леону незнакомым. Джек склоняется над ним, закрывая от всего, будто гора — не видно ни потолка, ни комнаты, ни приглушенного света, только его огромное тело, превосходящее Леона по силе в десятки раз. Осторожное прикосновение к животу заставляет вздрогнуть — Джек опускается ниже, ведет ладонью вдоль пупка, и Леон слишком поздно понимает, что тот задумал. — Нет!..       Он поперхивается воздухом, срываясь — Джек вбирает его мягкий член почти полностью, проскальзывает языком так изумительно правильно, что Леон загорается мгновенно. Он судорожно хватается за чужое предплечье, впиваясь до кровавых следов — но это сопротивление скорее смешно. Джек заглатывает глубже, не отпуская его взгляда: Леон судорожно шипит, теряясь в глубине его зрачка — откуда только там столько чертовой тьмы? — Д-Джек…       Его голос дрожит, свободная рука до хруста сжимает деревянное изголовье — надо остановить его, потому что это ново, неправильно и незачем. Они оба знают, что Леон всё равно кончит — на самом пике, когда Джек войдет особенно глубоко, он сожмется вокруг его члена и закричит, словно дешёвая шлюха. Так было и будет: и это удовольствие, изматывающая нежность ни к чему — но Леон не может заставить себя дёрнуть за светлые пряди, лишь сильнее комкая их в руках. Его дыхание срывается — от плотного давления у самого основания, и обрывается, когда Джек наконец отпускает его. Оргазм сотрясает — Леон уже не помнит, когда кто-то касался его вот так, и кончает мучительно, содрогаясь от долгих спазмов тяжелого удовольствия.       Чертово тело.       Он чувствует, как Джек поднимается над ним, но не реагирует, пытаясь отдышаться. Он поворачивается на бок, и когда Джек касается его подбородка, притягивая к себе, Леон жмурится, ощущая солоноватый привкус собственной спермы на чужом языке. Поцелуй неторопливый — Джек будто пьёт его по глоткам, вопреки обыкновению не стремясь быстрее поглотить. Вставший член давит на ягодицы, и Леон не сразу ощущает прохладу медленного проникновения — он слишком расслабился от полученного наслаждения. Он пытается отстраниться, но Джек сильнее сжимает руку на шее, не разрывая поцелуя — и теперь действует настойчивее, голоднее. Леон выгибается, чувствуя внутри себя два пальца: давление, уже ставшее привычным, ощущается приятнее после пережитого удовольствия. Густая смазка холодит кожу, но всё внутри уже занимается огнём — плавное касание по нужной точке и Леон изгибается, всхлипывая в их непрекращающийся поцелуй. — Ты готов?       Обычно он не спрашивал — сам угадывал момент, и от этого вопроса Леона бросает в дрожь, непривычную и потому опасную. Будто они любовники — страстно желающие друг друга, и не было договоренностей и подчинения, в которых одному из них просто не оставили выбора. — Да.       Он отвечает и сбивается на выдохе, чувствуя Джека в себе — мучительно медленное проникновение, щекочущее нервы на грани удовольствия и боли. Леон не раз говорил входить быстрее — он способен перетерпеть, привыкнуть, но ни разу Краузер не послушал его, делая по-своему. «Не хочу причинять тебе боль» — и почему-то только сегодня, сейчас, Леон понимает, что, возможно, он и вправду не хотел.       Как не желал становиться зависимым от него.       Глубокий толчок прерывает его — второй, третий, и он едва дышит от ощущения шероховатости языка на шее, чей след плавно прочерчивают острые зубы. Напряженное ожидание: укусит или нет, и это единственное, чего Леон никогда не знает — станет ли Джек лишь дразнить, или неожиданно вопьётся клыками, с рыком слизывая его солоноватую кровь. Это сводит с ума — беззащитность, отсутствие контроля, но именно поэтому Леон стонет особенно громко и дрожит, когда узловатые пальцы грубо ласкают окаменевшие от возбуждения соски.       Его заводит подчинение Джеку.       Он не испытывал подобного раньше — и вообще никогда, пока не оказался в том тренировочном лагере, и Краузер не уложил его на обе лопатки. В первый раз Леон списал всё на адреналин, в шестой — решил, что их пичкают какими-то таблетками, а на двацатый раз перестал обманывать себя и заперся в толчке, надрачивая, и представляя, как вместо его ладони это делает Джек. Это выматывало, настолько, что однажды он не выдержал и признался, получив неутешительный ответ.       Сдурел, салага? Я не сплю с детьми. Бегом марш-бросок на десять километров. — Леон…       Жаркий шепот вырывает его из воспоминаний: Джек прижимает его к себе, обхватывает поперёк груди, и входит особенно глубоко, жестко — так, что некуда спрятаться от его огня. Леон сжимается, ощущая накатывающие волны оргазма — ещё немного, чуть дальше и дольше, и он кончит на рваном выдохе, в полубреду шепча его имя.       Джек.       Чертов Джек Краузер.       Он вдруг поднимает Леона, ставит на колени, и наваливается сверху, обнимая, и втрахивая в кровать — удивительным образом в их сексе Джек сочетает странную нежность и звериный голод. Исключением был только первый их раз — одурманенные, потерявшие реальность, они, словно звери, сношались почти до самого утра, и Леон сходил с ума, рыча как животное, стоило Джеку хоть немного достать из него член.       На самом деле он не ненавидит секс с ним.       Ему противно то сожаление, с которым Джек посмотрел на него тогда.       Прости меня, Леон.       Я не должен был этого делать. — О чём ты думаешь?       Краузер поворачивает его к себе лицом — Леон терпеть не может эту позу, и сопротивляется, пытаясь отвернуться. Но Джек лишь крепче прижимает его, не давая шевелиться, и поднимает, будто игрушку, легко насаживая на свой член. — Думай обо мне, Леон.       Он кончает — глухо стонет от глубокого правильного движения, откидывается, с трудом держась за широкие, влажные от пота плечи. Оргазм бьёт по нервам, выкручивает внутренности — злость смешивается с наслаждением, и Леон сжимается, вырывая у Краузера низкий рык. — Все… мои мысли… и так о тебе…       Он говорит это в посторгазменном оглушении, а осознав, что именно ляпнул, каменеет, пытаясь оттолкнуть Джека. Это бессмысленно — всё равно что пытаться сдвинуть стену, и когда его вены вдруг чернеют, а от глаз расползается тёмная сеть, Леон замирает, не понимая, что происходит. — Джек, что за…       Он срывается на стон, чувствуя, как увеличивается член внутри, давя на набухшую после оргазма простату. Джек вдруг поднимает их — резко, держа Леона на руках, и встаёт с постели, прижимая недоумевающего Кеннеди к прохладной кладке идеально ровной стены. — Скажи ещё раз.       Он двигается без предупреждения — и Леон вскрикивает, снова кончая от сумасшедшего давления, заходясь от мучительно-сладкой дрожи во всем теле. Для него это слишком — сводит ноги, на миг перестают слушатся руки, и в чувство его приводит рычание Джека в истерзанные губы — поцелуй больше похож на укус, и Краузер будто теряет самообладние, покрывая ими всю его шею. — Скажи ещё раз, Леон.       Он будто звереет — смыкает зубы на ключице, смотрит исподлобья так, что Леона обжигает яркая синева, подсветившая радужку ирреальным светом. Джек всё ещё в нём — выходит медленно, неторопливо, и толкается обратно с оттяжкой, вызывая у Леона нечто, схожее с помутнением сознания. — Леон.       Он не то просит, не то приказывает: и снова тянет подчиниться, сделать так, как он говорит — в голове будто вата и ни одной здравой мысли не проникает сквозь неё. Леон вдруг забывает своё разбитое сердце, уязвленную гордость, обиду, и шепчет, кажется, не до конца осознавая себя: — Джек… Ты в моих… мыслях… Джек!       Краузер задает сумасшедший ритм — сжимает Леона едва не до хруста костей и трахает так, словно через минуту они умрут, и это их последний раз в жизни. Леона протаскивает по стене, и, хотя Джек защищает его своими ладонями, в пик оргазма он изгибается, кулаком пробивая дыру в серой кладке. — А-ах!       Такого ещё не было — его трясет, как в лихорадке, колотит от невероятного чувства опустошения, хотя член остаётся сухим. Зато внутри мокро — Джек кончает в него, много, долго, и его сперма заливает ноги Леона, стекая прямо на холодный пол. — Я думаю о тебе каждую чёртову минуту, Леон.       Он не до конца понимает — Джек осторожно придерживает его, укладывая обратно в кровать, и на Леона вдруг накатывает невероятная усталость, против его воли наливающая тело тяжелой сонливостью. — Ты — мой.       Он не спорит — просто закрывает глаза, ощущая непривычное расслабление и успокоение. Джек говорит ещё что-то: а Леон уже не разбирает слов, находясь в полушаге от крепкого сна, и постепенно проваливается в него, убаюканный глубоким и тихим голосом. — Я люблю тебя, Леон.