Фиалки и хризантемы

      Если кто-нибудь попробует сказать Микки Милковичу, что выращивать цветы в палисаднике — это как-то не по-мужски, он нарвётся на удар в печень. Потому что это вообще, блядь, ничьё дело, понятно? Когда он переехал в свою маленькую квартирку на первом этаже, он не особо понял, если честно, почему риелторша говорила, что выход в маленький садик — это большое преимущество. Но выбирать было особенно не из чего, так что пришлось снять квартиру вместе с довеском.       Сначала нарциссы там высадила Мэнди. Сказала, что давно мечтала посадить мамины любимые цветы, но на заваленной кусками металлолома лужайке их дома это было невозможно. Микки скривился, конечно. Но нарциссы поливал. Мама их действительно любила. А потом как-то втянулся. Оказалось, что копаться в земле — удивительно успокаивающе. Позволяет немного замедлиться, отвлечься от той хуйни, которая происходит вокруг.       Больше всего Микки нравится выращивать цветы из семян. Когда крошечные семечки дают такие хрупкие, бледные росточки, он чувствует себя так, словно создаёт что-то, что имеет значение. Так что теперь в его палисаднике растут и нарциссы, и астры, и гладиолусы, и даже пара кустов роз. А что Терри, узнав, разорался — ну так к его воплям Микки как-то попрывык, за двадцать пять лет-то.       Так что, когда он, возвращаясь домой из магазина с сумками, замечает, как кто-то срезает его совсем недавно распустившиеся гладиолусы, — рубиново-белые, селекционные, вообще-то, — он чувствует растущую внутри ярость.       — Эй, долбоёб, тебе жить надоело?       Парень оборачивается, тёмный капюшон слетает с головы, и Микки оказывается не готов к этой вспышке оранжевого. Волосы у него яркие, совсем как золотые хризантемы. Только этим и можно объяснить, почему он пропускает момент, когда воришка легко перемахивает через низкую сетчатую оградку, словно там и вовсе нет забора, и устремляется в переулок.       Не то чтобы Микки не мог его догнать, конечно. Догоняет, цепляет капюшон и разворачивает рыжего лицом к себе.       — Не помню, чтобы ставил табличку «подходите и берите что хотите, бесплатный цветочный магазин».       — Отъебись, — бурчит тот, выдёргивая ткань из его пальцев. И что-то в его лице заставляет Микки немного остыть.       — Надеюсь, она стоит того, чтобы рисковать зубами. А, чел?       — Иди нахуй.       Парень не убегает, почему-то. И вид у него какой-то потерянный. Микки становится интересно.       — Не выглядишь, как человек, который идёт на свидание. Натворил хуйни и надо просить прощения?       Конечно, ответом его не удостаивают. Парень идёт дальше по переулку, прижимая цветы к груди, и Микки знает, что на тёмной ткани останутся следы пыльцы. Он идёт следом, не особо понимая, что хочет сделать на этом этапе. Бить его как будто уже поздновато, да и не хочется особо. Хочется посмотреть, наверное, как его девчонка отреагирует на цветы.       Они идут по узким улочкам ещё минут десять, прежде чем оказываются на автобусной остановке.       — Чего ты хочешь? Денег у меня нет, — бросает рыжий, кидая на Микки взгляд исподлобья. А глаза красивые. Зелёные.       — Хочу удостовериться, что твоя девушка достойна моих гладиолусов, — невозмутимо отвечает Микки, складывая руки на груди, и в глазах парня мелькает что-то трудноопределяемое.       — Не отстанешь, да?       — Эй, это ты у меня цветы спиздил!       Он издаёт лёгкий смешок и не отвечает. Они так и стоят на остановке в тишине, пока не подъезжает автобус.       — И всё-таки, — продолжает Микки, усаживаясь на сиденье рядом, — мне интересно. Если ты хочешь извиниться, логичнее было роз нарвать. Боишься ручки исколоть? Или твоя девушка особенно любит гладиолусы?       — Вроде того.       Снова тишина. Через несколько минут парень встаёт, и Микки вдруг понимает, куда они приехали.       — Тебе не кажется странным назначать свидание на кладбище, чел?       Если бы взглядом можно было убить, водителю пришлось бы уже звонить в 911. Микки усмехается. Всё это очень интересно. Возможно, эта история стоит пары цветов.       На кладбище тихо, солнечно — и нет ни души. Рыжий направляется куда-то вглубь, и Микки следует за ним на расстоянии пары десятков шагов. Достаточно близко, чтобы увидеть, как он останавливается у одной из могил, опускается траву и кладёт гладиолусы возле надгробия. Пурпурный росчерк на фоне серого камня, как кровь.       Такого Микки не ожидал, конечно. Он колеблется пару минут, прежде чем подойти ближе. На камне надпись: «Моника Дарген Галлагер. 1 мая 1966 — 18 декабря 2016».       — Мама?       Парень кивает, не оборачиваясь. Микки садится рядом.       — Она любила этот цвет. Я нигде в магазинах таких не видел.       — Моя мама любила нарциссы, — неожиданно даже для себя делится Микки.       — Это жёлтенькие такие?       — Ага.       Они сидят в тишине ещё какое-то время. Солнце освещает тишину кладбища, и зелёную траву, и серые камни.       — И я, кстати, не встречаюсь с девушками.       Это внезапное откровение ошарашивает Микки больше, чем что-либо ещё за это странное утро. Он молчит, молчит и смотрит на запутавшиеся в рыжих волосах солнечные лучи, на широкие плечи под тёмной толстовкой, на чёткую линию челюсти.       — Спасибо за цветы, наверное?       Микки кивает и спрашивает:       — А какие любишь ты?       Парень улыбается, и улыбка у него удивительно открытая.       — Фиалки. Не увидел их у тебя. Не нравятся?       — У меня фиалки в доме. Им нужны лампы. Хочешь посмотреть?       Парень встаёт одним сильным движением и протягивает Микки руку.       — Поехали. Я Йен, кстати.       Рука Микки такая крошечная в его ладони, что это заставляет что-то внутри сжаться в странном чувстве. Микки сглатывает и отвечает:       — Микки.