След

      Джисон перестаёт себя ощущать; он чувствует, будто меняется, но не в ту сторону — деградирует душевно, но ничего аморального не совершает; с каждым днём мрачнеет в контраст затянувшегося сидения перед монитором, от белого противного света уже болят глаза.       «Как будто что-то гниёт во мне. Это не позволяет вздохнуть полной грудью».       Сонхо печатает ему, что тот в порыве странного вдохновения, раз пишет такую абстрактную нелепицу, и больше не читает сообщений, полностью утопая в рутине кофейни.       Каждую весну у них в офисе проходит медосмотр, и раньше всё было замечательно, но этот год решил выделиться в блëклой жизни Пака.       Диагноз врачей надежды не давал — на белом по-чëрному написано, что он болен. Х а н а х а к и. Джисон, немного осведомлённый о таком термине, сообщает доктору, что никогда ни в кого не влюблялся, но молодой человек лишь пожимает плечами.       — Это заболевание мутирует и может возникнуть не только из-за невзаимной любви к человеку. Подумайте шире, Вы же человек слова, господин Пак.       Джисон думает об этом сутки напролёт, но ни к чему толковому не приходит — ему действительно никто не нравился так сильно, чтобы от этого заболеть — он то и не общался в последнее время ни с кем, кроме друга Сонхо (который рано или поздно бросит его, когда в конец взбесится от постоянных цитат из недавно написанного Джисоном в рандомные моменты, когда Ли пытается сделать клиенту сложный заказ); никто в открытую не отказывал ему, не отвергал его, так в чëм же проблема.       Он любит свою работу, любит своё дело — писать — вот его талант, но, кажется, само дело недолюбливает его.       Вдохновение в последние недели не приходит. Пак очень злится на это, а затем ощущает какое-то опустошение. У него никогда не было такого состояния продолжительное время не писать — всегда хоть что-то он выбрасывал в текст, а сейчас — новый вордовский документ остаётся девственно чистым; никакая здравая красивая мысль не лезет ему в голову.       Это печально. Какой из него писатель, который ни строчки выразить не может?       Джисон гипнотизирует экран ноутбука, выпивает третью за день кружку горького кофе, а на следующий день снова идёт на обследование.       — У вас акант.       — Акант? Это очень плохо?       Молодой человек, на бейджике которого напечатано «Чон Укджин», как-то непонятно вздыхает, откладывает рентгеновское изображение цветов и подходит к мужчине, поглаживая его по плечу. Пак почему-то уже и не надеется на хорошие вести.       — Этот цветок многолетний, то есть у вас будет как минимум три болезненных приступа, когда он начнёт цвести, пока вы будете жить… Пару лет. Не больше пяти, к сожалению.       А Джисон так и не написал свой шедевр, который будут скупать в каждой книжной лавке в огромном тираже.       — Но как с ним бороться? Я же смогу сделать операцию?       — Тут такое дело… Что можно извлечь только те цветы, которые порождены невзаимной любовью. У Вас… другой случай.       — И как Вы это поняли?       — Господин Пак, Вы писатель, Вам ли не знать о символизме цветов.       Этим вечером Джисон прочищает всю сеть Интернета, чтобы как можно больше узнать о цветке. Значение, которое он обнаруживает, скорее всего, добьёт его раньше, чем акант в последний раз сбросит свои семена.       Вдохновение, искусство, творчество.       Как же это иронично. Джисон, ненавистно насупившись, выключает ноутбук и закрывает экран, сразу заваливаясь, прямо в рабочей одежде, в постель.       Новый день похож на вчерашний — Пак не завтракает, выпивает кружку кофе, затем с полдесятого до трёх убивает взглядом старые никчëмные черновики, а также тот самый проклятый девственно чистый вордовский документ, прежде чем с каким-то сожалением отправляясь к доктору.       — Неужели нет никакого способа избавиться от них?       Укджин что-то читает в папке, беспрестанно хмурясь, потом, будто опомнившись, откладывает её и посвящает себя полностью частому пациенту. За это время он успевает к нему привязаться, и видеть то, как Джисон — этот великий человек — страдает, невыносимо. Но Чон виду никогда не подаёт, не показывает эмоций, оставаясь более-менее сдержанным — профессия того обязывает.       — Мы не можем действовать, пока не поймём, что стало причиной Вашего недуга.       — Я больше не могу писать, — уныло выходит из Джисона, весь его вид чересчур болезненный, хотя заболевание протекает очень медленно. Укджин вскидывает бровь, поражаясь такому ответу.       — То есть? Вроде, руки у Вас на месте; голова — тоже.       Пак не оценивает чужого труда в виде шутки и продолжает:       — У меня нет вдохновения.       Медицинский кабинет погружается в морскую тишину. Чон прикусывает нижнюю губу, отводит взор к окну, откуда виднеется задохнувшийся город, и неловко поправляет очки.       — Теперь Вы сможете мне помочь?       — Господин Пак, — начинает Укджин, затаивая дыхание, — как же тяжело будет беседовать на эту тему! — расскажите подробнее о переломном моменте, когда Вы перестали писать.       Пак со вздохом всё выкладывает, с каждым словом ощущая себя более и более ослабшим. Почему его любимое дело отбирает все жизненные силы?       — Есть два исхода. Первый — Вам всё же придётся найти вдохновение, тогда акант погибнет в течение года. Второй — Вы меняете привычки, возможно, местожительство, чтобы создать для цветка неблагоприятные условия, но это будет очень сложно.       — Так какая уже разница — годом больше, годом меньше.       — Господин Пак, мне нравится Ваше творчество, и, пожалуйста, не бросайте это дело. Ваше дело. Не оставляйте этот мир без Вашего писательского следа. Чёрная полоса жизни рано или поздно закончится, и Вы вновь будете писать.       — Или, что более вероятно, раньше отойду в мир иной.       — С Вашим оптимизмом можно поддаться в декаданс.       — Нет, спасибо, моя жизнь и так сущий декаданс.       Когда Джисон направляется на работу к Сонхо, он просит чего-нибудь холодного, как ему полчаса назад рекомендует Укджин. Вместо привычного эспрессо он выпивает айс американо, поглощая лёд и не чувствуя себя лучше.       Акант любит тепло, становится сильнее при стабильной тёплой температуре. Пак раздражённо бьёт барную стойку, тем самым пугая нескольких посетителей, рядом сидящих, и ловит недовольный взгляд Ли.       Чëртов доктор Укджин, температура человека в организме постоянна, её уже точно никак не сбить ниже тридцати пяти.       Как бы Пак ни старался, акант всё равно прорастает, а вдохновение не появляется. Спустя три месяца Джисон ощущает, будто что-то стягивает, но в то же время царапает его лёгкие.       Укджин хмурится неимоверно, когда прячет снимок и не показывает его пациенту. Спина Чона сутулится, ему будто тяжело что-то признавать.       — У Вас горный акант. Вы так себя чувствуете, потому что листья этого вида аканта пышные, плотно-глянцевые и с шипами по краям. Я бы сказал Вам быть аккуратнее, правда это ни Вам, ни мне не подвластно. Почему-то акант в Вас быстро развивается. Вы ищете вдохновение?       — Я… уволился. В офисе не нужен писатель-калека, который ни одной статьи выдать не может.       — И чем же Вы сейчас занимаетесь?       — Проживаю остаток своей бессмысленной жизни.       Пак Джисону нужен не терапевт, а психолог.       — Знаете, а мне нравится, что во мне растёт этот цветок. Так мне хоть не так одиноко, как раньше, правда, счастливее я не стал.       — Господин Пак…       — Мистер Чон, а можно ну хоть часть цветов удалить? Чтобы оттянуть неприятный момент.       Укджин поджимает губы — кажется, сдерживает слëзы — и мотает головой.       — Господин Пак, мы правда не можем…       — Я понимаю: вы делаете всё возможное, чтобы мне помочь. До свидания.       Лето в самом разгаре. И первый приступ застаёт Джисона врасплох прямо в квартире, что он, закашливаясь, заваливается на белоснежную стену, выплëвывая на неё фейерверк крови с лепестками. Пак скатывается по вертикальной поверхности, вытирая крупные гранатовые капли с уголка губы и смотрит на липкие бело-лиловые лепестки, которые приклеились к белоснежному полотну.       — Так вот как ты выглядишь, горный акант.       Джисон собирает себя по кусочкам, когда неспешно встаёт на ноги; содрогаясь, находит по всему дому полотенца и идёт в уборную, прикрывая кровавый рот, из которого так и норовят вылезли противные лепестки. И всю эту мясистую красоту выблëвывает в ванну.       Пастельные полотенца окрашиваются в насыщенный вишнёвый оттенок; белоснежная махровость рыхлеет от жёсткой крови;       Наверное, Джисон психопат, раз ему нравится, как лепестки аканта стекают по лоснящейся поверхности ванны, накладываясь друг на друга и собираясь в отвратительном кровавом пятне на самом дне. Смывать эту красоту вовсе не хочется. Пак выкидывает полотенца в стиральную машину, поддон не чистит, избавляется от металлического привкуса во рту и глотает литрами воду, неосознанно поливая акант.       Укджин говорит, что фармацевты изготовили порошки, которые замедляют рост цветов, порождённых не любовью к человеку, и он может отложить столько партий, сколько Джисону потребуется, но тот отказывается.       — В чëм же причина? Ты теперь не жаждешь жить?       — Не в этом дело. Просто не хочу, чтобы вы ему вредили. Он красивый.       Чон поражëнно округляет глаза, старается не подскочить со своего кресла, чтобы не ударить Джисона. Вразумить его нужно, мозги вернуть на место, а то они совсем функциональность свою утрачивают. Пак понимает, что Укджину такая новость не нравится, поэтому, прежде тот его остановят какими-то нравоучениями, покидает кабинет, а через неделю непосещения кабинета номер четыре пишет врачу, что не намеревается больше посещать приëмы. Укджин каждый раз оставляет километровые сообщения о том, что Пак поступает далеко неправильно, но Джисон игнорирует их, а потом — что проще простого — кидает чужой контакт в чёрный список.       Через полтора месяца приступ вновь тревожит его, будоражит жизнь, встряхивает тело, когда Пак мчит в ванную, вытаскивая изо рта слипшийся лиловый комок и кидая его в поддон, где уже давно не смываются разводы старой крови. Джисон бережно раскладывает их, создавая пятнами непонятное изображение, вдохновлённое импрессионизмом — он никогда и не подозревал, что в нём живёт живописец.       Он иной раз пишет картины живыми цветами, смешивая их с собственной мёртвой кровью. Вскоре ванны становится мало, и Джисон действительно скупает всевозможные холсты в художественной лавке на углу его жилого комплекса, чтобы оставлять следы уже на них.       Ещё через два месяца вместо лепестков он выплëвывает коробочку с семенами и разглядывает их очень долго, не зная, как их применить в творении.       Вечером на подоконнике он засаживает семенами длинное кашпо, которое он благодарно принимает у соседей, что уже давно попрощались с таким хорошим человеком, зная о его судьбе.       Маленький акант цветёт скорее, чем его внутренний — обилие солнца изо окна благоприятно влияет на росток, ведь в самом Паке солнца нет. Джисон с особой любовью ухаживает за цветком, следит, чтобы он не зачах у него на глазах, пока он создаёт новое творение.       Каким-то образом Укджин узнаёт о новом пугающем хобби Джисона и прям-таки вламывается в его квартиру, чудом не взламывая замок, который чересчур занятой работой Пак не хотел открывать.       — Мистер Чон?       — С дороги! — Пак удивлённо поднимает брови, стоит Укджину оттолкнуть его и пройти в гостиную, где дело в самом разгаре. Человек, неподготовленный к подобному зрелищу, уже бы вырвало от испуга — такое впечатление, будто здесь убили человека, чтобы использовать его кровь в искусстве. Но трупа здесь нет, разве что ходячий мертвец имеется, который отказывается лечиться.       — Правда красиво, — слышится со спины, и Укджин чувствует, как Джисон останавливается подле него, деликатно касаясь поясницы. Чон выпускает напряжённый вздох.       — Джисон, тебе…       — Если ты хочешь, чтобы я продолжил жить, не заставляй меня убивать вдохновение.       «Пак, какой же ты идиот!» — слезливо-голубым отдаётся внутри Укджина, когда он разворачивается к старшему, поджимая губы. «Его не исправить, уже поздно. Символизм цветка был изначально неправильно истолкован».       — Не буду.       — И обещай, что сохранишь ему жизнь после моего ухода.       Чон гулко сглатывает предательский комок желчи, хватается за чужие плечи в желании встряхнуть, образумить, но Укджин проливает слëзы, которые устал сдерживать эти долгие девять месяцев.       Они пьют бадьяновый чай, и внутренний горный акант ругается, что он вынужден пить кровь своего брата       Укджин очень редко покидает квартиру старшего, практически прописывается в ней, пока Джисон сам не предлагает переписать её на Чона.       — Твой конец уже близок? — с затяжной грустью шепчет Укджин, обнимая красивое лицо ладонями, лаская нежные щëки и такие милые черты лица.       — Да. Дышать совсем тяжело, — Пак открывает веки, переворачивается в руках Чона, заглядывая ему а глаза. — Только сдержи обещание, прошу.       — Обещаю, Джисон. Обещаю.       — Ты прекрасный друг.       В феврале квартира по документам полностью принадлежит Укджину — Пак Джисон в ней больше не существует — внешний акант в самом расцвете сил, такой же красивый, по мнению Джисона, как и его внутренний. Аккуратный, изящный. Пак больше не пишет — лепестки не вырываются из него, но старые картины стоят-висят-заполняют некогда голые стены. Укджин смотрит на них пустующим взглядом, и, наверное, тоже тронулся умом, находя в неаккуратных лепестковых штрихах красоту.       Чон всё чаще обнимает Джисона, не желая отпускать. Через три недели все загрунтованные картины отправляются в музей Искусств, и Пак хнычет, будто у него вырвали кусок сердца, а Укджину — будто и у него тоже, а потом размазали по рёбрам.       Последняя неделя зимы, плавно перетекающая в март, оказывается роковой для Укджина и Джисона.       Пак задыхается, царапает кожу, чтобы притупить внутреннюю боль — горному аканту нужен простор, свобода, он вырваться из тела хочет. Чон поддерживает старшего, укладывает его на диван; шепчет, что он хорошо несёт свой крест, молит, чтобы Джисон жил, если не физически, то искусством. Укджин прячет лицо в руках, когда до этого видит окровавленные шипы аканта, очень точно, будто под умелой рукой хирурга, прорезавшие грудь Пака. И лилово-белый цвет стоит прямо перед глазами.       Солнечным мартом Укджин душевно умирает, когда хоронит дорогого товарища в оранжерее, позволяя внутреннему аканту раскинуться и рассыпать новые семена. Рядышком он садит маленький акант, который ничем не отличается от родителя. Искусство. Джисон породил искусство и навсегда останется вечным.       — Джисон, ты послушался меня, ведь ты смог оставить писательский след, пусть и несколько иной, — Чон выпрямляется, разглядывая цветы, а затем проливая очередные слëзы. — Ты сделал всё правильно.       Благодаря инициативе Укджина о картинах Пака узнаёт вся Южная Корея, ставя его в один ряд с великими художниками — музей, где находятся все его холсты, посещают каждый день; люди узнают о прошлом Джисона, о Джисоне-писателе, и выучивают отрывки текстов, рассказывая их по школьной и университетской программе.       Джисон великий человек, и он будет жить вечно. В искусстве.