Голод

      Все идет по пизде — Маки знает о том, что там, на поверхности мир буквально рушится на глазах, дома рассыпаются в крошку, в обесточенных районах проклятия с жадностью бросаются на людей. Сильнейший шаман современности (он же — придурок в повязке, который прогуливает собственные уроки и тайком тырит ее оружие) запечатан. Тоге чуть не отбросил коньки из-за потери крови. Зенины готовы перерезать друг другу глотки в борьбе за проклятое наследство. Судьба Май неизвестна.       Новостные сводки из внешнего мира прорезаются туго, будто сквозь вату. Маки знает, что все идет по пизде — Иери-сенсей выкуривает по пачке в день, настолько измученная трагедией Сибуи, что частенько совсем уж забывается и на ежедневные перевязки заходит с сигаретой в зубах.        — Ты уж прости, — устало говорит она, вынимая изо рта сигарету, и растерянно тушит ее о блюдечко — вместо пепельницы. — Нервяк страшный. Стараюсь бросить, но не получается.       Маки коротко кивает.        — Да ничего. Не осуждаю.       Куску мяса должно быть вроде как все равно, дышат на него медикаментами или сигаретной горечью. Куску мяса в общем-то невероятно похуй даже на то, что творится в клане. Пусть эти шавки хоть переубивают друг друга к чертям. Было бы славно.       Судьба Май неизвестна, и живой комок в груди как будто бы тоже охватывает огнем. Как будто ожогов на сердце намного больше, чем на коже. Как будто внутри ожоги даже болезненнее.       Иери-сенсей сдержанно хвалит Маки за выдержку, старается не тревожить шрамы, снимая бинты, и говорит, что Маки на самом деле большая умница. И обязательно в скором времени встанет на ноги.        — И глаз тоже восстановится. Правда, зрение немного может нарушиться.        — Угу.       Маки смотрит на нее бесцветным, тупым взглядом. По-хуй. Ей не привыкать. В мире шаманов она слепой котенок с самого рождения.       Все идет по пизде, и реальность летит на щепки. Собраться в единую картинку под близоруким взглядом ей сложно, почти что невозможно. Маки чувствует себя настолько бесполезной, что от былого гонору не остается и следа. По ночам голову сверлит нехорошая такая мысль о том, что, может быть, сгореть заживо в Сибуе было бы лучше. Чем вот так валяться в койке и ждать непонятно чего.       В одну из таких ночей Иери стучится в палату (лечащему врачу лучше других известно, как же хреново Маки теперь спится) и пытается выдавить улыбку, несмотря на хроническую уже усталость, отпечатанную на лице.        — Не спишь?        — Не-а.        — У нас тут смена караула. Очень просился к тебе.       Маки приподнимается на постели, нехотя шарит на столике в поисках очков. Волю к жизни нужно теперь старательно подпинывать. Выпутывать из этого круговорота сна, осмотров, смены бинтов и кормежки. Кожа под бинтами рвано пульсирует.       Иери придерживает дверь и впускает в палату мужчину.       Маки плотно сжимает губы, близорукий глаз начинает слезиться под резью линзы. Маки смотрит вперед и не узнает. Нужно время, чтобы осознать, чтобы сложить два и два. Потому что Юта, которого она знает, точно не должен быть здесь и сейчас. И тем более не должен смотреть на нее вот так. Вот такими невыносимыми глазами.        — Маки-сан!       На черной футболке поблескивает неизменное кольцо, нанизанное на цепочку — серебряное, с крохотным светлым камушком.        — Т-ты… ты когда вернулся? — выдыхает Маки.       Он делает шаг вперед. Второй, третий. И на вопрос отвечает, уже с ладонью Маки в своей.        — Прошлой ночью.       Юта держит за руку бережно, так, как будто боится сломать или навредить, и на какую-то секунду застывает с полуоткрытыми губами. «Хочет обнять», — осовело думает Маки. Этот его порыв, желание, неисполненное движение она почему-то считывает на ходу. Рука в его руке начинает пульсировать, но Маки отчего-то ладонь не отнимает.       «Дура…»       Какая-то часть воспаленного мозга (а именно часть разумная, в которой какие-никакие крупицы адекватности все же остались) судорожно подбирает варианты для объяснения. Да не может такого быть на самом деле. Чтобы вот так, неожиданно вернулся с другого, мать его, континента, и каким-то образом нашел путь к ней. Бредит она. Вот и все.       Юта наклоняется ближе, длинные отросшие пряди падают на лоб. Пальцы, переплетенные с пальцами Маки, ощутимо вздрагивают.        — Прости, что опоздал. Я… я ведь пообещал Годжо-сенсею, что возьму вас под защиту, и… Господи, я так рад, что вы все живы.       Маки удивленно распахивает глаза. Ну, единственный целый глаз, во всяком случае.        — Ну, не разревись только. Дурак что ли, Оккоцу?       Юта. Их Юта — прежний до мозга костей, пусть и по-незнакомому крупный, широкий в плечах, с непривычно темными глазами. Она выдергивает у него свою ладонь и, несмотря на то, как болезненно горят подушечки пальцев, машинально взъерошивает ему затылок. Ну, как в старые добрые.       «Какого черта у тебя так волосы отросли?»       Юты не было рядом как будто целую вечность. Точно вернулся из прошлой жизни. Жизни, в которой все было не то чтобы хорошо, конечно, но уж точно получше.        — Я рад, что ты в порядке, — повторяет Юта. У Маки все никак не получается разглядеть его как следует — подросшего и как будто бы повзрослевшего.        — Ну, меня поджарили до хрустящей корочки, — невпопад говорит она и давит из себя усмешку. Юта загорается — скулы покрываются румянцем за мгновение.        — Маки-сан!        — И ты в этом не виноват, — твердо говорит она. — Ты был в гребанной Африке.       Юта стыдливо отводит взгляд, прячась за длинными концами челки.        — Такое себе оправдание…        — Сойдет. Не вини себя.        — Да я и не виню…        — Не обманывай. Я ж тебя знаю как облупленного, — тут Маки осекается — синие влажные глаза Юты как-то чересчур уж близко. «Может, не так хорошо уже и знаю…» — думает Маки и зажимает в себе секундный испуг. У Юты взгляд по-непривычному насыщенный, и Маки теряется в определениях. Восторженный? Нет, как-то по-другому. Жадный. Изголодавшийся. Полгода все-таки не виделись. Может, достаточный повод для того, чтобы вот так пожирать ее глазами?       Меньше всего хочется думать о том, что Юта, которого всегда было проще-простого уложить на обе лопатки и пригвоздить к земле в спарринге, все-таки однажды из мальчика должен вырасти в мужчину.       «Плохо дело, — проскальзывает в голове пугливая мысль. — Если зазеваюсь, то ведь пропаду нахрен». Первая глупая влюбленность, заглушенная было полугодовой разлукой, настойчиво загорается в груди снова. Где-то рядом с необъяснимым беспокойством за сестру и ненавистью к себе за бесконечную слабость.       Юта делает ее в миллион раз слабее — такой омерзительно хрупкой, что хуже и быть не может.       У Юты в его огромных щенячьих глазах, конечно же, ни единого проблеска рационального. И все так же — неосознанно — он тянется ближе, рассматривая, впитывая, испуганно касаясь шрамов нежным, осторожным взглядом. Действительно изголодавшийся.       Маки пропадать еще сильнее не хочется, и она, выставляя ладонь вперед, шлепает ему на лицо. Отталкивает, отодвигает.       — Слишком близко, Юта. Давно по лбу не получал?       Если свести все в шутку, то так, конечно же, будет проще.       Юта зажмуривается и по старой привычке озабоченно трет шею, честно стараясь не залиться краской до корней волос.        — Прости, прости. Просто я… Я соскучился.       Иери-сенсей, молча стоящая в дверях, щелкает зажигалкой, выпуская бойкий огонек, и подпирает спиной стену. Может, тоже когда-то была влюблена в того, в кого не следовало, а?       Маки откидывается на подушки и закрывает глаза. Язык во рту — точь-в-точь наждак. Юте с этими его идиотскими обезоруживающими глазами правда лучше оказаться очередным температурным сном.       «Добро пожаловать домой».