Улетаем, кричали птицы

повторяется день и вечер. от вокзала и на вокзал. я ищу тебя в каждом встречном, в отражении всех зеркал.

I. Город засыпает — просыпается Волк.

Фогель. В коридоре второго этажа, справа от перекрестка, было желто — в свете покачивающихся редких лампочек, так напоминающем ненавистный больничный, она кралась осторожно, хоть и знала, что сегодня почти все должны спать. И только сегодня есть возможность совершить то самое гадание — пятая ночь пятого месяца, как всегда говорила бабушка. Невысокая, худая, прозрачная, будто впитывающая в себя цвета настенных рисунков, она подошла к той самой двери — комнате номер 13. На деревянной двери с облупившейся краской «тринадцать» было написано по-римски — XIII. Когда-то оно было выписано привычно-арабски жирной черной краской — с завитушками на концах. Это было до появления Дракона. С ним — появилось много нововведений, в том числе это. Еще одно — посторонним вход воспрещен, поэтому проникновение в комнату Тринадцать в ночные часы было трехэтапным — пароль, ответ на комнатную шараду, досмотр. Конечно, никто его не соблюдал, только иногда, если Дракону вздумывалось поиграть. На своих это тоже распространялось — Золото однажды ночевал в коридоре, потому что отказался от унижающего участия в этих играх — в комнате Тринадцать он живет дольше, чем кто угодно. Комната Тринадцать — его по праву первенства, а не какого-то оборванца с кастетами. Все эти истории маленькая крадущаяся девушка, аккуратно прижимавшая к груди колоду в ткани красного бархата, знала от своего единственного друга в Доме — Лиса. Слово «друг» в Доме почти не говорили, и на первое, случайно вырвавшееся — мы же друзья! — он посмотрел удивленно. — Не говори так больше, — Лис тогда отвернулся, пряча в рыжих, усеянных косичками и бисером, волосах лицо, и закончил тихим, — я тебе не друг. — Это почему? — она замерла с клубком перепутавшихся ниток для плетения, пыталась вытащить сиреневую. — Потому что здесь опасно дружить, — Лис обернулся и, взглянув из-под странных, острых бровей, добавил, — со мной. Больше она не спрашивала. Значит, не друзья. В ее комнате ее прозвали Фогель. Не сразу. Как потом объясняла короткостриженная и высокая Рысь, смена клички — это очень серьезная вещь, и то, что у нее получилось — личный от Рыси подарок. В первый день в столовой, едва ступив в огромный шумящий зал, Фогель услышала, что обращаются к ней: — Что за дивная снежинка? Не иначе, пташка мира! — в самом центре пространства — в центре столового зала, и по центру двух, соединенных столов, прямо на его шве сидел он — широкий и скалящийся недобро, как улыбались ведьмы и священники в сменяемых друг друга декорациях ее детства — от деревянных, воняющих курами, изб до обделанных желтым золотом кабинетов. Это был взгляд хищников. Это был Дракон — в красной майке, в коже цвета чая с молоком, с желтеющими, непослушными как сухое сено, едва отросшими волосами. Фогель просидела на краю стола, смотря в мерзкую жижу тарелки, и, ничего не съев, оказалась снова в комнате. Дом был маленьким снаружи, и огромным внутри — коридоры, по которым Фогель ходила утром, к вечеру казались совершенно новыми, будто Дом был живым и проверял ее, меняясь и путая. Свернувшиеся в единый клубок дни первого пребывания Фогель пробыла ей — Пташкой. Перемена случилась внезапно. В седьмой девчачьей было шумно и грязно — свою кровать Пташка пыталась держать в чистоте, но Гайка из раз в раз продолжала в течение дня набрасывать туда свои странные вещи — веревки, железки, какие-то винтики и странные ржавые инструменты. В своем кабинете — завешанном первом этаже двухярусной кровати — Гайка мастерила что-то таинственное и, выходя, всегда накрывала свое изобретение огромным черным пакетом, похожим на мусорный. В день Второго Крещения, как его назвал чуть позже Дракон, Гайка впервые заговорила с Пташкой в комнате, высунувшись из своего кабинета. — Эй, Птаха, шпильки не будет? Если желание назвать Лиса своим другом было второй ошибкой, то первой, совершенной в Доме, было это: — Меня…зовут Марго. Глупое прозвище осточертело за несколько дней. Пусть и не всегда ласковое, но все еще пахнущее настоящим домом, марго было одной из самых простых и самых желанных вещей. В комнате воцарилась зловещая тишина, и Гайка, оторвавшись от своего дела, обернулась со странным выражением лица — настороженный испуг на нем сменился издевательской ухмылкой. Она со звоном бросила очередную железку на пол. — Как-как тебя зовут? — она приподняла брови. Пташка взволновано выдохнула, не отводя взгляда: — Марго. Маргар… — Прекрати, Гайка, — голос Рыси раздался с высоты второго яруса. Она спрыгнула в одно движение — высокая, крепкая, с короткими волосами, которые вечно падали ей на глаза. Ловко проскочив по полу, уважительно не сбивая чужой хлам, она подошла к Пташке так близко, что той стало не по себе — стали видны шрамы на ее голом животе и даже легкий пушок волос на накаченных руках в свете прикроватного светильника. Рысь наклонилась, вглядываясь в почти прозрачные глаза в белоснежных ресницах. — Здесь не принято называть и спрашивать имен, ясно? — А ты че за нее заступаешься?! — Гайка, нырнувшая в свой кабинет, будто отогнанная от котенка собака, снова распахнула штору, выглядывая — Пташка мгновенно глянула в тот самый угол — но там уже был упакованный черным пакетом квадрат. — Потому что не надо издеваться. — Кто издевается? Я? Че-то когда я здесь оказалась… Пташка перебила, осмелев: — Почему не принято? Что за тупые законы? Гайка многозначительно закатила глаза: — Не будь как все, кто был до тебя. Давай шпильку. Вырастешь — узнаешь. Это небольно, если что, — она оскалилась. — Я тебя старше, если что, — тут же бросила Пташка, едва не добавив — и почти знаю, как тебя зовут, раз уж это здесь, оказалось, запрещенная информация. Тома. Или Лера. Она и правда знала — увидела в списке на директорском столе и имена, и годы рождения, список был длинный, целиком состоящий из разных имен, но напротив этих двух стояла фигурная, выведенная карандашом скобочка и звонкая цифра — семь. Седьмая комната, о ней директор говорил, объясняя, что теперь это ее новый дом — цветник, где ее встретят самые прекрасные соседки — спортсменка и — директор тогда важно помял седые усы, задумавшись — и та еще акробатка! Так что да, кое-что Пташка знала. — Держи и скройся туда, откуда выползла, — Рысь выдернула внезапно откуда-то с затылка узкую черную невидимку, пульнула как дротик Гайке и тут же повернулась на Пташку. — А тебе что, не нравится кличка? — Нет. — Тогда будешь Фогель, — Рысь вдруг положила на голову сидящей новоявленной Фогель ладонь — горячую и тяжелую, и, на секунду прикрыв глаза, убрала ее. — Фогель, — повторила она. Фогель вдруг почувствовала, как улыбка ползет на лицо, она, не сумев ее скрыть, заулыбалась широко и открыто. — А я сама не могу придумать? — Ей опять не нравится?! — едва успевшая скрыться в черном кабинете с черным квадратом Гайка, вынырнула из-за черной шторы вновь. По комнате разлился смех. Рысь в два прыжка снова оказалась на своем втором этаже и взглянула на Фогель впервые по-другому — как-то внимательно и нежно, будто в коротком, глупом и вообще не должном иметь значения крещении новой кличкой произошло нечто большее, но, что именно, Фогель никак не могла понять и только прошептала одними губами: — Мне нравится. Теперь, в пятую ночь пятого месяца, Фогель простояла у двери с неаккуратно выписанными XIII с несколько минут, прислушиваясь, а затем решилась на длинный, заученный стук — вовсе не парольный. Лис. На полу Шалаша было холодно, и острые колени саднили от жесткости кафеля. Шалаш располагался в пустой кабинке женского туалета на третьем этаже у пожарной лестницы, пустой она была от того, что трон унитаза был снесен под корень — образовавшуюся, подзалитую бетоном дыру Фогель пристрастилась закладывать камушками — вестниками Наружности. Гуляя по вечерам во дворе первые дни пребывания в Доме, Фогель рассматривала все, что попадалось на глаза — вскоре от скудности пейзажа она начала всматриваться в то, чего никогда не замечала в своей прошлой жизни. Так Фогель узнала, что камни — живые, и порой они уходят и приходят. Разного цвета, размера, ширины и веса — их сложно было запомнить, но она всегда выделяла любимчиков прогулки, и, если те встречались ей на следующей — она забирала их в Дом. Это значило — они просятся в гости. — Просятся в гости? — переспросил Лис после того, как дослушал историю, первый раз оказавшись в Шалаше. Лис осматривал все со свойственной себе брезгливостью, и склад из камней в проеме, ведущем в канализацию, не казался частью связи с Наружностью. Но в Фогель было нечто, что раскусить с первого взгляда не удавалось. Она знала — очень часто то, что кажется нелепицей, в итоге становилось единственным, что не утрачивало смысла. Поэтому она, не смущаясь нисколько, важно кивнула: — Да, — она закрыла глаза, перемешивая колоду. Это был их первый сеанс. Все началось чуть раньше, все, что запрещено называть дружбой — на перекрестке в Исчезающую ночь — ночь, когда можно было делать все, что на утро было запрещено вспоминать. Чаще всего в Исчезающую ночь признавались в чувствах, напивались настойкой Лошади и запирались в чужих комнатах, выкрадывали дневники и расправлялись с тем, что было ненавистно кем-то так же сильно, как кем-то любимо. Лис страшно боялся Исчезающих ночей — бывали они два раза в год, и, когда в детстве в эти дни он оказывался в Могильнике, белой холодной палате медчасти, он был счастлив, что не присутствует там — за дверьми этой зоны неприкосновенности. В крайнюю Исчезающую ночь Дракон быстро и насмешливо прочувствовал накатывающую на Лиса тревогу от приближающегося часа. Но одного Дракон прочувствовать не мог — боялся Лис вовсе не его и не других, он боялся того, что Дом тоже знает, что означает эта Ночь. В сердцевине Дома — на перекрестке, было шумно, под лестницей гремела пьяная драка — Лис осторожно шел через коляски и ноги, высоко подняв подбородок — в эту Ночь он вышел, уверенный, что бояться нечего, убедивший себя в этом. К тому же, это был шанс найти и выкрасть драконьи дневники. Свои Лис спрятал надежно. Так, что известно было одному Дому. Фогель он подцепил случайно — потому что Золото едва не проехал колесом своей коляски ему по ногам. По ногам в новых, выкупленных у треклятого Дракона, ботиночках — с аккуратными, лакированными бантиками на носках. — Извини, — Золото обернулся, и его тяжелые черные волосы больно хлестнули Лиса по запястью руки. — Спешу. Извинение было даже не формальностью, а лишь еще одним способом сказать — мне плевать. Золото почти никогда не говорил первым, а если говорил, то с Драконом. Тот, как образцовое животное, не имел личного пространства и не считал, что оно есть у других. У Дракона была только территория, и, по его убеждению, все на ней — тоже было его. Поэтому в минуты охватывающей скуки он хватал Золото под колени своими животными лапами — и разбрасывал того по комнате, как душе угодно. Говорил — злато чахнуть не должно, верно, Золотейшество? Вот тогда Золото и говорил первым — сначала нецензурно, а потом с такой затихающей ненавистью, что животное в Драконе отступало — и от ощетинившейся игрушки нападала скука. Наверно, она напала на Дракона, когда на перекрестке Ночью остановилось движение — двое никак не могли разойтись. Узкая Фогель в белом, ставшем за месяц в Доме сероватым, платье пыталась обойти махину Дракона. И тот, потешаясь, ловил ее, словно зверька, приговаривая свое — что за дела! не разойтись никак! сошлись наши, пути, что ли, пташенька? Не было ничего нового в этой сцене — Дракон был тем еще клоуном, и все позволяли ему это, зная, что на смену одной стороне монеты может прийти другая — убивающая в темноте спортзала, холоде туалета, пустынности задомья. Но она — остановившаяся в какой-то момент перед ним Фогель — вдруг задела за оголенно-живое. Она смотрела в глаза хищника одиноко и несмиримо — и это его раззадоривало. Дракон, оскалившись, вдруг схватил ее на руки, как любил хватать Золото в комнате — она взвизгнула и замолчала, став настоящей Птичкой в его огромных лапах — белой и, наверно, ужасно напуганной. Лис почувствовал себя собой из прошлого — пылающим Угольком, вдруг охватил незнакомый страх — будто это сам Дом относил его в те огненные, залитые пожаром времена, словно сбылись все его тревоги — и Дом в Исчезающую ночь решил забрать его себе снова. В груди запылало, и Лис помнил себя через толщу стекла, слыша будто из вакуума, не уверенный, что говорит и правда он. — Хватит. Мечущая по коридорам толпа будто замедлилась, даже Золото выглянул из темноты у крайней Бумажной комнаты — набитой архивами, документами и книгами учета. Все на мгновение затихло, и Лис глянул на Дракона так, как давно не смотрел на людей вокруг — его глазами. — Отпусти ее. — Понравилась? — оскалился Дракон, перекидывая на плечо узкое белое тело — платье задралось, оголяя молочного цвета бедра. — Я думал, ты мальчик с другими вкусами. Лис не успел ответить, как вдруг Дракон рухнул на пол, роняя Фогель — все произошло так стремительно, что вдарившую по драконьей голени Рысь Лис вспоминал уже после, дважды — когда о ней заговорила Фогель, и в последние секунды Ночи, перед тем, как все забыть, как следует по ее правилу. Дракону хватило мгновения, чтобы вскочить на ноги. Давненько не затевалось драк, недаром когда-то стремительную Рысь звали многогранным — Стрелка. — Охренел совсем?! Вздумаешь наших таскать — я тебе все твои когти зубами повыдираю, ящерица! Крик Рыси разносился от перекрестка, пока Лис убегал по лестнице, схватив худую холодную ладонь Фогель. Он и сам не знал, зачем это сделал и потому уверял себя, что это был не совсем он, это было чужое решение. От страха или от интуитивного знания, что именно в эту ночь произойдет откровение, которое невозможно без этой белокожей и беловолосой — неизвестно. Так они и оказались в Шалаше первый раз — Фогель вдруг дернула вправо на третьем этаже, сказала у старого женского туалета — стой здесь! И нырнула внутрь. А через пару секунд позвала. И, указывая на распахнутую последнюю кабинку, сказала — это мой Шалаш. — Сюда что, никто не ходит? Лис осматривался, кидая взгляды на написанные красной, скатывающейся комками, помадой тексты на серости кафеля. Света почти не было, и в темноте трудно было разобрать слова. — Ходят, но… не хотела, чтоб ты видел, как я его открывала…но раз спросил… — Фогель вдруг поднялась и задрала свободное платье, обнажив маленький ремешок прямо на кромке узорчатых трусов с нацепленными на него маленькими штуками, которые Лис не успел рассмотреть, смущенно отворачиваясь. В отличии от смерда Дракона, он никогда не промышлял подглядыванием. Фогель села обратно, и он обернулся. Она держала в руке маленький замочек: — Я проделала тут все, — она обернулась, дотягиваясь пальцами с узкими прозрачными ногтями до ручки кабинки — с боков у нее были маленькие дырочки. — Вставляю на цепь, — она указала на себя вниз, видимо на ту опоясывающую ее трусы цепь, — а замком внутрь! Это вдруг Лису очень понравилось — она в Доме всего ничего, а какая шустрая! Он одобрительно хмыкнул. — А если снизу подлезет кто? — он кивнул на зазор между кафелем и нижним краем калитки. Он бы не пролез, но кто потоньше — Поэт или какая-нибудь девочка, смогли бы. — То будет долго об этом жалеть, — Фогель зловеще улыбнулась, и Лис улыбнулся в ответ — было в этой ее едва заметной щербинке что-то живое, схожее с чувством первых летних дней. — Здесь проклятье. Лис сощурился: — Проклятье? — Да. Помолчали, рассматривая друг друга. — Это Рысь ему так вдарила? — вдруг спросила Фогель, чуть улыбнувшись. — Ага. — Спасибо, что заступился. — Да я просто Дракона не выношу. Фогель засмеялась, и Лис, поняв, что сказал, тоже захихикал. Оказалось, что Фогель не просто так бесцветная — она альбинос. Это звучало волшебно, будто она как эльфийка, особая раса — ей нельзя на солнце, она видит хуже других, и еще — у нее ужасный иммунитет. Лис встречал слово в единственной медицинской энциклопедии, когда пытался понять, что с ним, но никогда не видел прежде — она первая альбиноска в Доме. Она бодро мешала колоду, вытащенную из-под плитки в полу — с виду то была обычная кафельная плитка у самой стены, если бы тут был унитаз — она была бы прямо за ним, но на самом деле — это был целый тайник. Плитка аккуратно снималась, а под ней, в выбитом под форму бетоне, почти до самого основания пола, лежала колода. Вот ее Фогель мешала. В ту Исчезающую ночь она сказала то, о чем стоило забыть. — Карты говорят, мы связаны. Лис помолчал. — …как в прошлой жизни…или на другом круге. Круге? Наверно, он ей просто понравился. Вообще-то с Лисом такого не случалось — он никому не нравился, даже самому себе, но Фогель можно было понять — он ее вроде как спас…и даже на трусы ее в мелкий узор не пялился. — И кем я был на другом круге? — он чуть ухмылялся, наблюдая, как она взволнованно рассматривает расклад — карты в Тринадцатой водились, но таких не было даже у Золота — на них было так много обозначений — и числа, и цветы, и какие-то картинки, которые трудно было увидеть в сумраке подступающего рассвета, а Фогель и подавно — каждую она подносила поближе, так, что падало рассеивающееся сияние. — Птицей. Она подняла на него светлые глаза — и пробило удушающим страхом. Она смотрела растерянно, но в первое мгновение Лису почудилось, будто она смотрела взглядом разоблачителя. — А ты? — И я, — она потрогала раскинутые карты. — А они что…могут дать такой точный ответ? Она удивленно подняла взгляд: — А ты правда был Птицей? — Откуда я могу знать! — Лис возмущенно откинулся к стенке. — А зачем тогда спрашиваешь? — Ну как ты поняла, что это…птица? — Если расскажу, то перестанет работать. — А про круг…расскажешь? Фогель рассказала. А в наступившем рассвете Лис пообещал себе никогда больше об этом не вспоминать, как гласило правило Ночи, и сохранил на память только одно чувство — желание верить. Это и сыграло с ним злую шутку. Он поверил ей. Теперь Фогель стучалась в комнату Тринадцать, ровно в 04:43 ровно пять особенных раз — не по драконьему паролю, а по их. Лис распахнул глаза, будто и не спя, и тут же поймал горящий взгляд у окна — Дракон тоже не спал. Его тяжелый силуэт закрывал пробивающийся рассвет, глаза горели красным огоньком тлеющей во рту сигареты. Фогель сидела на своем уже привычном месте — у перегородки, справа от двери, и мешала колоду. Инструктаж она проводила еще на лестнице — можно задать только один вопрос, получить только один ответ, нужно молчать, и вопрос тоже задавать молча, и самое главное — нужно верить, иначе, как она любила говорить обо всем, что не могла объяснить — перестанет работать. В момент крайнего сосредоточения — задавания вопроса, Лис сбился, подумав вдруг, что не уверен, достаточно ли он верит? Вдруг она сама все придумала? С другой стороны — даже если так, это же работает. Тревога ушла, сменяясь уверенностью — лучше это будут ее выдумки, тогда она обеспечит их сбываемость собственной силой веры. Теперь главное, чтобы ответ ему понравился… А то вдруг начнет сбываться что-то не то… — Волк, — Фогель отрезала одним словом. Что? Лис оживленно всматривался в картинки. Волков на них не было, как в общем-то и птиц в тот, первый раз. — Тебя нашел волк, — Фогель касалась карт, как всегда делала за секунду до того, как все сметет в единство колоды. В комнату Лис возвращался озадачено-печальным. Дракон так и сидел на широте подоконника и вдруг, завидев в скрипящей открывающейся двери рыжика, оживленно соскочил, смешно и убого пробегая к нему на носках, якобы заботясь о постороннем сне. Такого быть не могло, а значит Дракон бережет что-то от проснувшихся ушей. — Новость на мильен, рыжик, — горячо зашептал Дракон Лису в лицо. — Чего? Близость Дракона всегда вызывала брезгливую тревожность, и Лис старательно шагнул в бок, задевая руку, свешанную с кровати, единственной поставленной поперек комнаты, а не вдоль стен. Спящий зашевелился, оказываясь разбуженным: — Заткнитесь, — Лошадь поднял помятое лицо, не открывая глаза, зашипел, — он только спать нормально начал! Он — это Поэт. Лис глянул на замершую у стены фигуру, будто пытающуюся слиться с ней. Как забавно — неужели Лошадь передвинул так по-дурацки кровать, чтобы удобнее было следить за чужим сном? Дракон только отмахнулся, подтаскивая Лиса к окну в явно горячем азарте. В розоватом свете утра он на мгновение показался просто парнем — почти мальчиком, улыбчивым, игривым, в белой, подранной на груди майке, с выжженными морским солнцем волосами, о каком писали в романах. Может, он и правда оттуда — где жара и люди влюбляются в улыбки друг друга? Но это не было правдой о нем. Безучастный к лисьей задумчивой морде Дракон улыбнулся в предвкушении и сказал: — Итак, мы первые, кто узнал это — у нас новенький. И, выглянув в окно, кивнул куда-то вправо, словно за угол Дома. Так и было — высокий человек в черном медленно и без какой-либо спешки выгружал черные сумки из черной машины.

II. Как от хижины остались только угольки.

Дракон. У Калигари всегда воняло псиной — в комнате номер один было узко, пахло сыростью и еще какой-то медицинской кислотой — малохольного вида Сардина, то и дело чередов разного рода спреи, капли и прочую херню, в которой Дракон никогда не нуждался, сопел на своей маленькой кровати. Дом вообще был полон дохляков, и это было неприятно — от этого на душе было стойкое чувство одиночества и мертвечины. В чем веселье игры против тех, кто сознательно проигрывает? Калигари внимательно, молчаливо и точно бил иглой Дракону по груди — в нем было спокойствия, как будто бы вот-вот готового перейти к безжалостности, и Дракон, бывало, даже думал как-нибудь носатого раскусить. Но пока надобности в этом не было — со своей непростой, но ясной функцией он справлялся, и Дракон, скучая, внимательно осматривал присутствующих. Кабинет Доктора Калигари находился в комнате номер один, и все его соседи, видимо, будучи терпилами, никак не высказывались на этот счет. В моменты такого анализа Дракон особенно ценил свою буйную тринадцатую — лучше каждый день кусаться с Лисом, чем пинать едва дышащих рыб. Так можно растерять тонус — может, Калигари не просто спокойный, а вовсе умирающий? И один только Дракон — его живой лучик света. — Больно? — вдруг вскинул темные густые брови Доктор. Дракон тоже удивленно глянул, передразнивая. — Нет, конечно. — Лицо у тебя удрученное. — У меня нехватка кислорода. Сардина, кажется, оживился, заслышав, что речь идет о некой симптоматике, и Дракон заметил, как тот, вскинувшись со своего угла, заинтересованно поправил очки. Эти очки, кстати, ему Дракон великодушно приобрел там, куда Сардина не высовывается. Так что, мог бы быть поприветливее. — Правда? — Доктор стал серьезным, и это Дракона тоже раздразило — даже если бы ему не хватало кислорода, это повод не для подозрительного замирая, а для активного беспокойства, Лошадь, возможно, уже повалил бы его на пол, пытаясь делать искусственное дыхание! — А сам не чувствуешь? — Дракон демонстративно вдохнул побольше, кривясь, засаднило кожу на груди. — Вонь как в псарне, — и, вдруг повеселев, добавил, — или не как, — глянув многозначительно на Майора. Майорчик уже грозно привстал — говорить он тоже не любил, как и все в этой несчастной палате, и Сардина засуетился следом. Это дуэт Дракону нравился выразительной комичностью. — Гром, — многозначительно и коротко выдал Калигари, и тот притормозил — ну, точно псина. — Хороша дрессировка, — улыбнулся Дракон. Дальше было быстро и стремительно — Майорчик налетел, сбив все нацеживаемые Доктором чернила, сбив и самого Калигари, повалив Дракона на холодный досчатый пол — ну, наконец-то! Дрался Майор хорошо, это Дракон знал с первого дня в Доме, когда тот вдруг вступился за Лиса в Погребке — вышел из тени угла — кудрявый, высокий и с грозно-детским выражением лица. Майор, видимо, перечитал Тома Сойера и Дон Кихота, иначе Дракон объяснить не мог, с чего он такой дурак: подошел, закрыв вдруг Лиса своим широким — уже тогда воняющим псиной! — плечом, и сказал: — Он по-честному выиграл. Успокойся. Во-первых, нихера Лис тогда не по-честному выиграл — он выиграл, потому что у него было опытное преимущество — Дракон в эту хрень играл впервые, а этот рыжий, видать, раз в сотый. А во-вторых — пацан, тебе что, восемь? По-честному можно только умереть, а жить надо по-умному. Дракон тогда промолчал про псину, зато выдал: — Полиция нравов? А я думал, откуда мусарней пасет, Майор. Золото тогда тяжело вздохнул, и впервые сказал Дракону что-то длинное и связное, и это было: — Поздравляю, у нас идиот. Потом оказалось, что Майор не полностью Майор, свои его называли Громом. Но это было еще смешнее, как в общем-то и вся эта срань с прозвищами — так что в сердце Дракона он навсегда остался мусоренком. А мусоров надо гасить. Эта сюрреалистическая, внутридомовая микрофлора вырастила неженок — им бы всем да на улицу, посмотрим тогда, что такое «по-честному». Дракон по-честному не играл, не дрался и не жил — поэтому Майору прилетело первым, что попалось под лапу — иглой Калигари. Ментеныш взвыл, хватаясь за плечо. Дракон хотел было двинуть ему посильнее, пока он вытаскивал иглу, сжимая руку, но не успел: — Встал и вышел, — ледяное лезвие давило на шею, под самым подбородком. Вот сука ты, Доктор, а как же клятва? — Понял? — Калигари держал крепко. Хоть он точно и не стал бы убивать Дракона в субботу вечером в комнате номер один, но заявление сделал весьма понятное. Дракон ухмыльнулся, хватаясь за крепкое широкое запястье Доктора. Тот дышал ему в шею, пах вполне врачебно — так воняло во многочисленных кабинетах диспансера и еще в комнате у бабки. От бивших воспоминаний Дракон растерялся, не ответив. — Сеанс бесплатный, — прохрипел он, поднимаясь. — Сбор за моральный ущерб. Майор сидел на полу, стягивая футболку, подставляя плечо Сардине, обеспокоенно осматривающему страшную рану, обложившемуся всеми своими бутылочками на выбор. — Кстати, че-то не слышу лаянья, что два на одного нечестно? — многозначительно хмыкнул Дракон, выходя. Все события ввели его в хорошее расположение духа — во-первых, Калигари все-таки живой, а во-вторых, все они ничего такие ребята, а про честность — просто пацанский пафос. Либо Калигари не разделяет простодушных взглядов своего Грома. От ощущения навалившегося псарного тела Майора осталось только одно желание — скорее помыться. Вообще-то после сеансов это было нежелательно, но что плохого с ним могло произойти? Только смерть, а в этом, собственно, ничего страшного Дракон не видел. В комнате номер один была недолгая тишина. Пока Сардина не сказал: — Ты же понимаешь, что в следующий раз он придет с ножом? Лис На ночном субботнем перекрестке было шумно — Лис шел торопливо и взволнованно — сумка через плечо слегка отдавала тяжестью — туда было упрятано все самое необходимое. Сегодня не хотелось задерживаться, время было высчитано поминутно, но: — Говорят, он убил всю свою семью. — Кто это говорит? Ты, придурок? — Не всю, а только свою жену. — У него не было жены — он был священником. — Ага, и жрал детей. — Ты его не видел даже! — Как и ты! — Я слышала, что он говорил Мухомору. — И что он говорил? Здрасте, я сожру ваших детей? — У Мухомора стальная дверь, там невозможно подслушать. Лис стоял, окутанный очень странными и абсолютно новыми для перекрестка разговорами. Придется задержаться… У правой стены под лестницей оживленнее всех вещала Гайка, размахивая руками, она подробно объясняла — почему кто-то там не мог есть детей, и что на самом деле он — это вернувшийся Черный Человек. Лис, услышав зловещее имя, подошел ближе. — Черный Человек? — Да, — тут же важно кивнула Гайка. Лошадь, сидевший под самой лестницей со своим субботним рынком настоек, закатил глаза: — Не слушай ее. Это не может быть Черный. Лис нахмурился. Зловещее имя витало в Доме — в каждой комнате, каждом коридоре, каждом домовце. Наверно, из всех живущих в этом доме один лишь Мухомор и знал, кто такой Черный Человек на самом деле. Мухомор. И еще кое-кто, с кем Лис очень давно не встречался. Уголек В Могильнике было холодно — Уголек лежал, завернувшись в едва уловимое тепло одеяла, укутавшись с головой. Стояла тишина — Могильник всегда чувствовался как странная коробка в большом доме — как своя комната, как защищенное место, где никто и никогда тебя не достанет. Никто и никогда тебя не достанет, никто и никогда тебя не достанет — если не открыть глаз, то его не было тоже — а во тьме и тишине было совсем нестрашно. — Точно не страшно? — вдруг раздался ехидный голос. Нет. Нет. Нет. Уголек зажмурился сильнее — маленькое сердце забилось так быстро, что под одеялом становилось тесно от силы ударов, будто дрожала теперь вся кровать. Он не мог проникнуть в Могильник — здесь он никогда не появлялся, руки Маркизы всегда защищали от его острых когтей, стоило ей положить Угольку в рот свои белесые порошки и круглые таблетки, он спал крепко и долго — и никогда его здесь не встречал. — Да я просто не хотел приходить, знаешь, здесь мне никогда не нравилось. Уголек молчал, но Птице были слышны мысли — он подцепил когтем край одеяла, и вдруг стало тяжело — словно что-то огромное придавило к кровати маленькое тело — зашуршали крылья, и когти заскреблись по металлу старой проржавелой кровати. — Ну, хватит тебе — выглядывай. Нельзя только прятаться. Уголек не прятался — от Птицы никогда не получалось. Она находила и на чердаке, и у Арлекина, и на дереве, даже том, что свисало ветвями в наружность — в высокую стену домов и окон. В то, что тоже называли Домами. — Обиделся, поэтому молчишь? — тяжесть стала сильнее, и голос приблизился настолько, будто звучал внутри головы. Уголек, сжавшись в тьме одеяла, почувствовал, как потек нос, снова полились слезы — Птица не любил его слезы, и крылья зловеще забились с такой силой, что весь Могильник словно начал трещать — будто лопался кирпич и сыпался потолок. — Я хочу помочь тебе! Не прячься! — Нет! — Уголек, от накатившего отчаяния и злости забился в коконе одеяла, ударяя по трещащей напротив стене. — Нет! Ты каждый раз! Каждый раз! — плач вырвался из груди позорным воем, и Уголек схватился ладонями за рот — от страха или от ненависти к тому, что снова не смог от него спрятаться, даже здесь! Даже в недоступном Птице Могильнике! Удары крыльев стали оглушающими, что-то падало на одеяло — это были большие тяжелые перья или когтей, это был град в последнем спасающем домике в огромном Доме — в дурацком одеяле в цветочек, под которым лежало Золото еще неделю назад, а теперь он, Уголек, вдыхал оставшийся на невыстиранном одеяле запах тринадцатой комнаты, запах волос Золото, запах земли и зелени — это было настоящим, а Птица — не был! Не должен был быть! Удары прекратились и снова наступила могильная тишина. — Но я здесь. — Раздалось где-то под самым потолком. — Зачем? — пропищал Уголек. — Хочу помочь тебе. Уголек всхлипнул громко, как плакала вчера белобрысая девочка, которую Мухомор вел по коридору в седьмую комнату, она рыдала, останавливаясь только, чтобы подраться с директором — пинала его худую длинную ногу своими — в синяках и ссадинах, в длинных зеленых носках. — Не говори так, — вдруг пискнул Уголек, удивившись самому себе. Птица засмеялся. — Ты мне все больше нравишься! — Чем я тебе нравлюсь, если я только плачу! — Уголек приоткрыл глаза и оказался в кромешной тьме одеяла — летали цветные пятна, и ресницы склеивались от слез. — Не лукавь, — голос у Птицы улыбался, — ты же знаешь, как я люблю твои славные…придумки. Помнишь, как красиво горела хижина Патрика? Вдруг резко стало легко — словно крылья и когти исчезли, и теперь кровать лишь слегка прогнулась где-то за спиной — будто Птица просто сел, как садилась Маркиза. Уголек плохо помнил, как горела хижина Патрика. Ему казалось, что он вовсе этого не видел, просто знал, что это случилось, а воспоминания пылающего пламени — его придумки из-за чужих рассказов. Всю неделю обсуждали этот пожар, приходило много людей, его и все вокруг часто спрашивали обо всем, о Патрике, о хижине, о том, что они делали в тот день, и что делал Патрик — но Уголек не знал ничего, что не знали бы другие, эти вопросы были скучными и надоедающими. Патрик исчез, как и его хижина, и никто по нему не скучал — в тринадцатой на следующий день после пожара Золото пишет в книгу Великих Событий под сложную и кучерявую диктовку Поэта: Велик был день, и красен был день восемнадцатого октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года от Рождества Христова, и пятого месяца от смерти Зайчонка. Золото с Лошадью долго смеялись над этой глупостью, как из скучных учебников — и Поэт страшно обиделся, отказываясь додиктовывать. — Но надо же закончить как-то похоже, как начали, — задумчиво пробормотал Золото, поправляя упавшую на очки кудрявую прядь, всматриваясь в выведенную строчку. — Напиши так, — подсел поближе Уголек, заглядывая в тетрадь, — в этот день мы навсегда забудем Патрика… — Звучит по-идиотски, — буркнул отвернувшийся к стене Поэт. — Тогда сам додумывай! — рявкнул Золото, подъезжая к кровати, снова чуть не сбив Уголька. — Ну, эй, — Лошадь забрался на кровать, заглядывая Поэту в лицо, но тот вертелся, пытаясь отвернуться, — да здорово же получилось, мы просто смеялись, потому что, ну, — он взглянул на соседей, ожидая подсказки. — Потому что это смешно звучало, — закатил глаза Золото, — все, мне надоела возня, пишу — мы навсегда забудем Патрика! Поэт вздохнул громче и дольше, и все заулыбались снова, сдерживая смех. Пятый месяц от смерти Зайчонка — это очередной день памяти. Зайчонка Патрик забил камнями утром восемнадцатого июня — когда Гром высунулся из окна на разлетевшийся скулеж — под пограничным дубом лежала уже мертвая Зайка. Зайчонка хоронили под дубом, отвоевав у Мухомора — маленький Уголек стоял, закрывая спиной беленькую собачку, рука об руку с зареванным Майором. — Вопиющее, конечно, живодерство, — хмыкал Мухомор, — но тем не менее, мальчики, нельзя оставлять животные трупы на территории, и… — Здесь его дом! — завопил снова Майор, подпрыгивая от злости, вот-вот собираясь лезть в драку с директором, и скопившаяся толпа детей воинственно завопила, поддерживая. — Надо искать убийцу! — закричала Гайка — она единственная пришла вооруженной — в руках у нее были тяжелые гаечные ключи, и на удивленный взгляд Уголька она только самодовольно улыбнулась — это на случай, если начнутся массовые беспорядки! они всегда могут начаться, если кого-то убивают! — это словосочетание она услышала по радио неделю назад, пока сидела в будке у Часовщика, выдающего ей инструменты. А потом добавила — держи-ка! — и сунула один из ключей, грязный и тяжелый, Угольку. — Какого убийцу, Господи прости, — вздохнул Мухомор, осматривая пространство, — господа дети, время покидать… — он помолчал, потирая лоб, — место преступления…давайте-ка, давайте. Часовщик, старый и хромов сторож, копал у дуба половину дня, а Уголек сидел молча, рядом с Майором и Зайкой — на белой шерсти красная кровь к вечеру стала черной. — Узнать бы кто, — зло прошептал Майор. — Узнаем, — сам не зная, зачем, пообещал Уголек. И узнал — это был Патрик. Мстил Майору за свое изгнание из первой. А потом он просто исчез — и больше, как и написано в книге Великих Событий, о нем никто не вспоминал. Кроме Птицы. Тот опустил вдруг тяжелую когтистую лапу прямо Угольку на голову, вырывая из воспоминаний, и привыкшие к темноте глаза различили, как исчез просвет от лунного окна, и все над- погрузилось в тень. — Вспомнил? — голос зазвучал ласково и тихо. — Да, — шепнул так же тихо Уголек. — Хочешь расскажу сказку? Уголек промолчал, комкая край простыни — запах Золота совсем исчез, и все начинало заполняться новым, свежим, холодным, нездешним запахом птицы. — А почему снова?.. Начнешь пугать… — обиженно пробормотал Уголек. — Однажды ты перестанешь меня боятся. — И для этого надо пугать?! — Уголек распахнул одеяло одним движением и замер, поняв, что сделал — выбрался из последнего убежища. Все — теперь он был один на один с Птицей. Птица сидел на краю кровати — большой и красивый, покрытый черными перьями, блестящими от лунного света, желтые глаза горели зловеще, но не пугающе, а тяжелая когтистая лапа лежала совсем близко, и Уголек боязливо глянул на сияние выпущенных в ткань бедного одеяла в цветочек когтей. — Ну что, страшный? — Птица улыбнулся. Он был похож на него, на Уголька, но был другим — взрослым, очень большим и…таким красивым, будто его мог выдумать кто-то, кто выдумывал все эти длинные греческие мифы из библиотечных книг. Уголек рассматривал его с интересом — он нечасто видел Птицу вблизи, чаще всего слышал. — А крылья?.. — глупо спросил Уголек, пытаясь заглянуть, есть ли они за спиной у Птицы. Раздался гремящий шум, словно развернули огромную географическую карту в классе, или упала стопка тетрадей, или разлетелась стая птиц — и в мгновение всю комнату, весь необъятный в своем холоде Могильник, заняли два крыла — длинных черных крыла. Они закрыли свет окна, и складывались сами в хижину, почти как ту, что сгорела с Патриком — высокую и темную. — А про что сказка? — спросил тихо Уголек, рассматривая перышки, опустившиеся на кровать. — Про Черного Человека. — Вообще я уже взрослый для них, — неуверенно пробормотал Уголек, чувствуя, что выглядит глупым — сначала прятался, а теперь выпрашивает сказки. — Это особенная сказка — для всех. — Даже для таких, как ты? Птица улыбнулся, поднимая к лицу когтистую лапу, подпирая голову смешно, как девчонки на уроках. — Да, даже для таких как ты. Уголек быстро завернулся в освобожденной из-под когтей одеяло — сказка была долгой. Лис На первом этаже уже было тихо — даже Часовщик, кажется, уже дремал в своей будке, и молчало его радио. Лис крался, осторожно осматриваясь — не хотелось бы, чтобы кто-то выследил свежий Тайник. Вдруг в глубине коридора раздались шаги — может, не спал кто-то из воспитателей, или спустился сам Мухомор — он, превратившись совсем в старика, стал добрее и глупее — и, бывало, бродил ночью, бесцельно и долго. Лис пошел быстрее, заворачивая в спортзальную рекреацию, в ней никогда не было жизни, и выходить через почти всегда открытый спортзал было самым верным способом незаметного ни единой взрослой душе побега. Лис шел по темноте коридора, проходя закрытые уже много лет кабинеты, минув доску объявлений, занимающую половину стены, быстро глянув, что нового — пришлось притормозить, увидев свежие буквы размером с ладонь, выведенные жирной краской: Требуется сожительница — уютный быт, веселые будни, красивые свидания, крепкие напитки, двуспальная кровать! С вас — чувство юмора и красивые ноги, с меня — золотые горы. Ваш Л. 2 этаж, к. XIII P.S. Интересующимся соискателям, не подходящим по половому параметру: дополнительный конкурс + собеседование. Лис закатил глаза так, будто он Поэт, и пошел дальше, размышляя, что в этом объявлении тупее — приписка про «неподходящих по половому параметру» или то, что вообще-то у Дракона полуторка, а не двуспалка. Двуспалка в комнате была только одна — у Лиса. Он вдруг остановился, осознав. Вот гаденыш чешуйчатый! Времени и так было немного, а теперь еще и это — Лис вернулся, вчитываясь внимательнее — показавшаяся в темноте Д на самом деле оказалась подлой Л. Придурок — Лис, быстро открыв сумку, зарылся в поисках белой краски, и едва вытащив баночку, выронил ее с грохотом от раздавшегося за спиной голоса: — Что здесь происходит? Лис мгновенно обернулся и замер от охватившего ужаса — в сумраке коридора стоял никто иной как Черный Человек.

III. Сытых драконов не бывает.

Дракон Нужно было реализовывать имеющиеся внезапные накопления, которые Калигари не получил в качестве оплаты. Дракон бодро шел по этажу, приближаясь к перекрестку — там, как и всегда, собрались субботние бездельники, которым суждено стать сегодня жертвами драконьего таланта сбывать бесполезные вещи. Под лестницей звенел девчачий смех, и Дракон, заприметив знакомую белеющую щиколотку подкрался как настоящий хищник — пташка привычно завизжала! — Здравствуйте, дамы, — Дракон, опустился на пол, заглядывая, — о, и парнокопытные — здравствуйте! Лошадь предсказуемо закатил глаза — Дракон уже давно заметил, что это коллективно-поведенческая привычка тринадцатой, но к нему — скалящемуся даже самому себе в отражении — она не прижилась. Фогель поджала ноги в белых, будто больше на пару размеров, кедах. И, ничего не ответив, смотрела на чужака на их алкогольной вечеринке — на полу были расставлены стопочки и настоечки, а и без алкашки буйная Рысь уже подогнула свою накаченную ножищу, видимо, для более эффективного прыжка на всякий случай. — Чего тебе? — безулыбчиво спросила Гайка. — Заглядываю с деловым предложением. — Презики и трава не нужны, вали, — она многозначительно кивнула на выход, представляющий собой просто залестничное пространство перекрестка. — Шурупинка моя, в этом доме существуют люди и с другими потребностями. Правда, пташка? Фогель промолчала, краснея — и от вида ее румяных беленьких щек Дракон заскалился веселее. Знакомство началось на неверной ноте — кто ж знал, что она такая пугливая! Стоило бы восстановиться в глазах леди. — Есть любители русского рока? Дракон сел ближе, складывая ноги по-турецки, заставляя всех вжаться в глубину еще больше своей огромной фигурой. Он быстро расстегнул небольшую, но тяжелую поясную сумку и достал стопку дисков: — Помимо прочего шлака, — он быстро покидал на пол трещащие коробки Арии, Парка Горького и чего-то еще, что Фогель не успела рассмотреть, щурясь, — есть и стоящие вещи, — Дракон важно развернул всем диск со странным раскрашенным человеком. В подлесеньи повисла тишина, и Лошадь громко выпил стопку, зажмурившись — проняло свекольной настойкой по рецепту Часовщика. — Охренеть, господа, — пораженно и тоскливо вздохнул Дракон, — имеем представление о таком поп-культурном феномене, как Дэвид Боуи?! — Это разве Дэвид Боуи? — вдруг подала голос Фогель, заинтересованно подаваясь вперед. — Он самый, — Дракон деловито щелкнул коробочкой, вытаскивая внутренний вкладыш. Фогель прищурилась, вытягиваясь тонкой шеей, и Дракон с удовольствием прижал листок к себе поближе. — У меня все равно нет плеера, — она пожала плечами, и прижалась обратно к стене. Так дело не пойдет. — У меня тоже — именно для таких как мы и существуют рыночные отношения! — Дракон улыбнулся, смотря в светлые глаза, и добавил голосом, от которого засмеялась Рысь, — ну…не совсем «мы», если ты понимаешь… А вы тут, кстати, бесповодно пьянствуете или по нашему новому другу? — это было глупое желание подцепить чем-то интересным, и оно сработало. — Какому другу? — тут же оживилась Гайка. — А вы не в курсе? Рысь сложила руки на груди: — Которого он выдумал, чтобы мы не выпнули его. — Оу… — Дракон зловеще улыбнулся и, поднимаясь, добавил, — в таком случае, готовьтесь к новостям. Если что, дарю бесплатно, — он остро глянул на внимательно следящую за ним Фогель и добавил, — для некоторых присутствующих: мы целый день прожили в Доме с новеньким невидимкой… Так перекресток всколыхнулся принесенной новостью — в Доме новенький. И, если ни в одной из комнат его не обнаружилось, значит — это воспитатель. На задомье было тихо — Дракон глянул на горящие окна комнат — у самого правого на втором этаже Золотко аккуратно обхаживал свои цветочки, которые Дракону приходилось заботливо двигать каждый раз, когда хотелось ночью покурить в окно. Он звонко свистнул, и Золото вскинулся, всматриваясь во тьму двора. — Принесу тебе цветочков, заточенная королевна! Окно задернули прозрачной шторкой. Дракон, добежав до Пограничного дуба в пару бросков, резво уцепился за ветви — листва почти опала, и теперь на верхушке ствола виднелась снова та странная табличка — Здесь жил Зайчонок, которого мы любили — на металлическом листе было выбито неровно, но ярко. Он, всего мгновение смотря на странные слова, уже зацепился за забор, вглядываясь в высоту домов за пустошью лесополосы, когда из незастегнутой сумки посыпались диски — вот дерьмо! — Ария? От неожиданности Дракон чуть не рухнул, и, глупо уцепившись за ветки, посмотрел вниз. У самого подножья дуба среди рассыпанных дисков стоял мужчина в черном пальто и вертел в руках «Арию». — Ария, — гаркнул Дракон с дерева. — Хороший вкус. Дракон помолчал. Кажется, это и был тот самый новенький. — Слезай, — мужчина поднял голову и посмотрел прямо Дракону в глаза — в ночной тьме взгляд у него тоже был тяжелый и темный. Такие были у самых матерых ментов…не у тех, из которых Майорчик, а у настоящих, стреляющих в подворотнях, а еще — такие глаза были у отца, и бабка всегда приговаривала, что это все война. — Ты не понял? — Зачем? — Хочу познакомиться. — Я с незнакомыми дядями не знакомлюсь, — Дракон оскалился больше из вредности, чем из реального желания побега — диски в любом случае надо было собрать, это ж почти валюта! Можно было бы толкнуть в Ковчеге! Он неохотно спрыгнул, и, оказавшись на земле, сделал то, что приходилось делать редко — задрал голову. Так появился Волк — во всем черном и с тяжелой волчьей подвеской на груди. Он, строго осмотрев Дракона, как какого-то дошкольника, отдал тому в руки «Арию» и, помолчав, сказал: — Как тебя зовут? — Дракон. Волк улыбнулся — темные глаза на мгновение стали мягкими, будто Дракон сказал какую-то нелепую глупость, и тот по-доброму над ним смеялся. Обернувшись на Дом, к самым окнам, Волк пробормотал: — Заточенная королевна приобретает смысл… Дракон промолчал, чувствуя, как вдруг запылали щеки, словно его уличили в чем-то стыдном, и впервые за долгое время самодовольство заглохло от волчьего внимательного взгляда, ответить хоть что-то — означало бы оправдываться, и Дракон молчал. — Правда сигал за цветами? — Нет! Волк медленно двинулся к Дому, и Дракон медленно пошел за ним — почти шаг в шаг. В этом странном знакомстве было что-то особенное, что-то особенное было в самом Волке. — А вас как зовут? — Думаю, скоро узнаю, — улыбнулся Волк. — Кстати, «Ария» — херня. Волк не обернулся, и Дракон шел за ним со странным чувством нового в груди.