«Подарок нам не мил, когда разлюбит тот, кто подарил» Уильям Шекспир — Гамлет
***
Кавасэ сидит на невысоком заборе. Под ногами небольшая тропа, чуть дальше — старый грязный пруд и окраина густого леса. Весна. Распускаются первые цветы, деревья становятся зеленее и аккуратнее, а Кавасэ чувствует подступающую к горлу тошноту. Весна для него — ненавистная пора года. Со стороны дороги слышны неаккуратные, спешные шаги. Кавасэ закатывает глаза всего на секунду позже, чем в воздух взметается громкое: — Эити! Кавасэ узнает голос почти сразу. Плечи его опускаются, и он делает раздраженный вздох, крепко впиваясь ногтями в отсыревшую древесину. — Кавасэ. Ка-ва-сэ. Я же просил. — Ня-ха-ха. Извини. Я забыл, — виновато произносит мальчишка, пристраиваясь рядом и кладя худые, бледные ручонки на тот же мокрый забор. Кавасэ всего на мгновение поворачивает голову в сторону, только чтобы убедиться, что во взгляде его нет ни намека на раскаяние. Ему совсем не нравится его настоящее имя. Это позорное напоминание о ком-то, кем он уже никогда не сможет стать, этот бесполезный, слабый ребенок, обреченный лишь на страдания и неудачи. Кавасэ не хочет связывать свою жизнь с этим позорным свидетельством того, кем он был когда-то, и кем навсегда останется на самом деле. Но Кавасэ чувствует раздражение совсем не поэтому. Его бесит запах цветов и весны, но Тамамори кажется самым настоящим их воплощением: от него за километры — или может это Кавасэ как потерянная собака принюхивается, выискивая родную фигуру хозяина — несет этим свежим ароматом фруктового мыла, а руки сами по себе тянутся, срывая бедные и несчастные, еще не успевшие отцвести, растения. — Почему ты ушел? — спрашивает мальчишка. Взгляд его глубокий, пронзительный и почти преданный, но Кавасэ не ведется. — Скучно, — коротко отвечает он. Это не совсем правда, но ни за что в жизни он не объяснится, выдав страшную тайную осознания собственного ничтожества и одиночества. Просто рядом с Ханадзавой, таким статным и уверенным в себе, рядом с Минаками — начитанным и спокойным, рядом с Тамамори — взбалмошным и ребячливым, Кавасэ чувствует себя немым призраком, нависшим молчаливой угрозой над счастьем других. Так что да, в более простой интерпретации — единственной, которую, по мнению Кавасэ, мог воспринять крошечный мозг Тамамори — ему было просто скучно. Шестеренки в «крошечном мозгу» Тамамори шевелятся, он дует губы и кидает обиженный взгляд. — И ничего не скучно. Он позвал их вчетвером играть в прятки. Кавасэ не мог объяснить ему, что от каждого лишнего движения тело пронзало невыносимой болью, зато мог согласиться и нагло сбежать при первой же возможности. Но, справедливости ради, судя по тому, что Тамамори пришел сюда — не только Кавасэ так поступил. Это было почти комически смешно и жалко одновременно. — Скучно, — повторил он. Это был их излюбленный вид споров: такой глупый и бессмысленный, но в душе Кавасэ всегда находил это довольно забавным как минимум потому, что только нагло перебивая и поражая Тамамори непозволительной простотой своих мыслей он мог добиться от него еще нескольких неприлично очаровательных реакций. — Где Минаками? — Не знаю. Я его не нашел. — Вот видишь. Не только я считаю тебя скучным. Тамамори поджал губы и нахмурился, казалось, еще немного — и громко топнет ножкой, совсем как капризные принцессы из детских девчачьих книжек. Но гордость Тамамори была выше этого — или, может, он уже начал считать себя старше таких ребячливых проявлений эмоций — так что он просто поспешно отвернулся, складывая руки на груди. Кавасэ проводил его задумчивым взглядом и намеком на легкую улыбку. Иногда ему было страшно дразнить Тамамори вот так. Иногда ему казалось, что еще немного, и Тамамори отвернется от него насовсем, навсегда, и больше никогда Кавасэ не увидит эти пухлые щеки и глубокие карие глаза. На самом деле он даже не знал, что в такой перспективе есть неприятного, учитывая то, как Тамамори его раздражал, так что Кавасэ остановился на том, что просто не хотел быть похожим на своего отца и становиться причиной еще одного разбитого детского сердечка. Но правда была в том, что Тамамори всегда возвращался. Рано или поздно его детские — как считал сам Кавасэ, даже если задевал его вполне серьезно и основательно — обиды проходили, и он снова поворачивался лицом к нему, озаряя счастливой улыбкой. Как бабочка, летящая к огню, несмотря на то, что всегда рисковала поджечь свои ослепительно прекрасные крылья, Тамамори всегда лез все ближе и ближе, несмотря ни на что. Вот почему Кавасэ выстраивал между ними прочную стену: ему — совсем немного — хотелось уберечь несчастную бабочку от беды собственной дурости. Даже если иногда под ребрами жгло желание пустить поближе и полюбоваться хрупкими крылышками. И Кавасэ был прав. Тамамори повернулся к нему и в этот раз, задумчиво хмурясь. — Минаками наверное просто затерялся, пока читал, вот мы и найти его не можем. Кавасэ хотелось свалиться с забора, прыснув со смеху. По крайней мере, в чем-то он мог согласиться с Тамамори — этот парень всегда витал в облаках, издалека напоминая скорее молчаливую и задумчивую статую Будды, чем ребенка, так что для него поступок такого рода казался ничуть не удивительным. Вот почему Тамамори всегда так обижался на Кавасэ? Бабочка жаждала огня, даже не зная, что наконец получить достаточно равноценно смерти. Кавасэ фыркнул. Он пришел к грязному пруду, чтобы полюбоваться на мутную воду. В конце лета здесь расцветали лотосы — непозволительный символ чистоты и чего-то бесценного, чего-то, что Кавасэ никогда не суждено уже было иметь, и место для души, хоть что-то, соответствующее внутреннему самоопределению Кавасэ, превращалось в грубую насмешку над его несчастьем. Кавасэ наслаждался уединением, пока мог. Пока Тамамори не заявился. К Ханадзаве Кавасэ всегда относился с трепетным благоговением и восхищением, но в то же время и обидой от того, что глаза его всегда были так холодны и обманчиво добры. Он совершал хорошие поступки, но не потому что хотел, а потому, что, казалось, его заставляли. Кавасэ терпеть не мог это принуждение, но и отказываться не спешил. Минаками всегда был ему безразличен. Это был скучный мальчик, любящий книги и странные рассказы, но иногда Кавасэ завидовал его какой-то излишне сильной духовной связи с Тамамори, как будто душой они были едины так, как Кавасэ всегда казалось ни одни люди на земле не могли быть. Тамамори его раздражал. Он вызывал головную боль своей шумной болтовней и непрекращающимися бредовыми идеями. Он, казалось, был не от мира сего или, может быть, действительно был каким-то иным созданием — екаем, к примеру, вот и отличался так от всех, кого только знал Кавасэ. Но, ко всему прочему, Тамамори его еще и привлекал. Кавасэ пока не мог сказать, как и чем именно, просто когда он видел его темные глаза, смотрящие с трепетом и благоговением, все, о чем мог думать Кавасэ, так это о том, чтобы Тамамори смотрел подобным образом только на него. Может быть, это было связано с тем, что Тамамори был и оставался единственным человеком, у которого Кавасэ вызывал не благоговейный страх, не неприязнь или жалость, а… любовь. По-детски чистую, дружескую, и даже если Кавасэ считал его глупым ребенком, то не мог не нежиться в лучах этого непостоянного, но такого сладкого чувства. К сожалению, даже его Кавасэ не мог иметь в постоянной и безраздельной собственности. У Тамамори были еще друзья, которым тоже нужно было уделять любовь, но Кавасэ, чувствуя подступающую к горлу колкую ненависть и ревность, не мог не желать только того, чтобы они все горели в огне. Мучительно, жестоко, но иногда Кавасэ тыкал иголками тех теру-теру-бозу, которых Минаками всегда так учтиво дарил им троим перед началом дождя. Кавасэ представлял на их месте всех тех, к кому Тамамори был так привязан, и тщетно считал, что все это от желания заставить невинного ребенка страдать. Иногда, глядя на это восторженное лицо, Кавасэ приходилось насильно напоминать самому себе, что Тамамори его раздражал. В этот раз напомнить не получилось. Как и в сотню других… — Ты собираешься вернуться? — спросил он, откидывая прядь смолянистых волос со лба. Даже они были черными, словно покрытыми копотью и пеплом от выкуренной сигареты, как бы ненавязчиво напоминая Кавасэ о природе его создания. Тамамори пожал плечами. — Не знаю. Хочу с тобой посидеть. Вот так просто. Так… честно. Кавасэ едва не давится собственной слюной, хотя на самом деле чувствует лишь прилив воодушевляющей радости при этих словах. — Тогда пошли, — говорит он и грубо хватает Тамамори за запястье. Он не помнит, когда в последний раз вот так чувствовал нежное тепло другого человека, но это ощущение вызывает в нем лишь тошноту и непреодолимое одиночество. Кавасэ тянет Тамамори подальше, подальше от деревни, подальше от пруда и подальше от таких раздражающих Ханадзавы и Минаками. Сегодня можно побыть немного эгоистичным. И, что несомненно лучше всего, Тамамори даже не сопротивляется. Он звонко смеется этим раздражающим звуком и крепче перехватывает ладонь Кавасэ своей собственной. Физическое взаимодействие, даже настолько легкое и простое, причиняет адскую боль, но Кавасэ терпит, потому что кажется — всего одно мгновение, и Тамамори уйдет, сбежит, и найти его больше не представится возможности. Вот почему Кавасэ тянет его за собой. Он даже не знает, куда ведет их обоих. Перед глазами все пестрит от количества ярких красок, зелени и голубизны неба, но Кавасэ, конечно же, все равно. Ему бы сбежать куда подальше, не возвращаться никогда-никогда и умереть где-нибудь на цветочном поле. Но Тамамори запинается о собственные ноги, резко тормозит и врезается в спину Кавасэ. — Куда мы идем? — спрашивает он дрожащим голосом, даже не пытаясь скрыть свое волнение. Кавасэ высокомерно поднимает одну бровь, окидывает Тамамори презрительным взглядом и фыркает: — Испугался что-ли? Ну вот. А Кавасэ уж было обрадовался, что ему наконец-то позволено сделать что-нибудь плохое. Обычно Тамамори избегал прямых обвинений. Обычно Тамамори огрызался, злился, истерил — в общем, делал все, что угодно, только бы не признавать правоту оппонента. В этот же раз он поджал хвост, стыдливо глядя в землю. — Мне бабушка не разрешает далеко от деревни отходить. Кавасэ громко и презрительно фыркнул. Как будто Тамамори хоть когда-либо в жизни волновали заботы его бабушки, и Кавасэ бы непременно обратил на это свое внимание, но слова застряли в горле где-то по пути. Говорить не хотелось. Они оба сели на траву под высоким раскидистым деревом юдзу. Кавасэ осторожно нащупал сухое после дождя место, прижал колени к груди и прикрыл глаза. Тамамори неуклюже плюхнулся рядом, звонко смеясь. От недавнего страха не осталось ни следа, так что Кавасэ лишь недовольно цокнул языком. — Так куда ты хотел меня отвести? — спросил Тамамори. Его голос был усеян любопытством и практически восторженностью, так что в Кавасэ пробудились головная боль и желание закрыть уши руками. — Тебе какое дело? Боишься же. Грубо. Грубо и тихо. Так, что Тамамори лишь раздосадованно фыркнул и, опершись локтями на колени, положил голову на ладони. — И ничего не боюсь. Просто не хочу бабушку расстраивать. В следующий раз сходим. Или он приведет туда Минаками. Или Ханадзаву. Или вообще предложит сходить всем вчетвером. Вот как это всегда происходило. И даже когда Кавасэ из последних сил надеялся урвать себе место под солнцем, это самое солнце отворачивалось от него, нагло смеясь над всеми глупыми и бессмысленными желаниями. Правда только в том, что Кавасэ шел вперед и вел Тамамори за собой все это время, даже не зная, куда хотел прийти в конечном итоге. Тишина волнами покачивалась вокруг них. До носа донесся слабый запах зацветающей сакуры. До чего же было спокойно, и как редко получалось украсть себе такой ценный фрагмент кусочками раскиданного по округе счастья. Кавасэ любил самому себе жаловаться на головную боль, которая находила на него всякий раз в присутствии Тамамори, но без его громкого голоса и восторженных криков даже тишина казалась нагнетающей и некомфортной. Кавасэ открыл глаза, покосившись в сторону. Он ожидал, что Тамамори уйдет — вроде недалеко убежали, как-нибудь найдет дорогу домой — но тот сидел рядом, задумчиво покачивая на пальцах брелок в виде рыбки кои. Красивый такой. На металлической застежке, с красным шнуром и, конечно, самой рыбкой. Большой, увесистой. Яркой, пестрой, переливающейся красными и черно-белыми пятнами — такую за несколько метров не заметить было довольно сложно. Но у Кавасэ она не вызывала ничего, кроме презрения и отвращения. Смотреть было больно. — Минаками подарил? Но отчего-то он отвести взгляд был неспособен. И вопрос этот был скорее риторическим: конечно, он знал, откуда у Тамамори брелок и почему Минаками на своей школьной сумке носит точно такой же, но переспросить в надежде на собственную ошибку хотелось очень сильно. Никогда не слышать ни ответ, ни что-либо еще об этих несчастных брелоках — и того больше. — Ага! — Тамамори с восторгом и радостью кивнул. По нему хоть и не скажешь, но подарки он ценил. Может и не с таким трепетом, но совершенно точно бережно хранил их у себя. Кавасэ относился к таким вещам совершенно по-другому. Он ломал их, пачкал, рвал, выбрасывал все в колодец, туда, подальше от собственных глаз. Потому что все они от одного несчастного брошенного взгляда напоминали ему о том, насколько он жалок сам по себе. И каждая такая вещь болезненным разрядом по телу проходилась, как извечное напоминание. Напоминание о людях, коих Кавасэ так слезно ненавидел. Напоминание о том, что суждено ему навеки остаться в одного: так зачем привыкать к роскоши и купаться в чужой любви? Тамамори часто дарили подарки. Минаками подарил ему парные брелоки в виде карпов кои, Ханадзава часто отдавал свои старые игрушки или сам мастерил что-то из дерева и глины, бабушка старалась принести хоть что-то за последние гроши, лишь бы дитя было счастливо. Кавасэ без зазрений совести выкинул его любимый голубой мелок, украденный где-то в школе. Тамамори часто дарил подарки. Для Минаками у него всегда были записанные на плотных листах неаккуратным грязным почерком истории, для Ханадзавы он каждый год запасал смешные и отчасти милые открытки, для бабушки на каждое день рождение пытался приготовить что-нибудь вкусное и рисовал веселые детские картинки. Кавасэ же он дарил жуков, лягушек, красивые цветы, а затем плакал, когда принимающий с особой жестокостью это все уничтожал. Потому что Кавасэ не умел по-другому — по-другому он и не хотел. Начиная с желания растоптать эту бессмысленную детскую привязанность и заканчивая пылающим в груди ощущением пустоты и отчаяния, когда наконец осознаешь, что остался ни с чем: все в Кавасэ жаждало этого. И понять бы еще, чего больше: подарков или унижения? Люди по собственной глупости покупали дорогущие сувениры в местах, где им довелось побывать, обменивались подарками на день рождения в знак материальности их связи и привязанности. Кавасэ плевался желчью и досадой всякий раз, когда с ним пытались связаться подобным образом. Но все равно каждый раз наблюдая за счастливым Тамамори в его день рождения, Кавасэ не мог не испытывать распускающейся бутонами гортензий зависти в груди. Зависти и… ревности. У Тамамори были забавные подарки-напоминания о его связи с Ханадзавой и Минаками. У Ханадзавы и Минаками были забавные напоминания-подарки об их связи с Тамамори. Кавасэ всегда казалось, что езжай он куда-нибудь достаточно далеко, то навсегда бы забыл о Тамамори. Потому что никаких вещей, никаких физических напоминаний, ничего с собой у него не было. Но Кавасэ был бы счастлив при таком раскладе. Забыть о том, кто столько лет изводил тебя, заставляя кипеть от горечи и раскаленной ненависти в твоей крови — есть ли участь лучше? Заставить себя думать, что это всего лишь злобный демон-екай напал на твою душу, соблазняя и отравляя омерзительными токсинами. Но Кавасэ был бы несчастен при таком раскладе. Потому что, так или иначе, Тамамори все равно его обойдет. И Кавасэ останется один, с призрачными воспоминаниями то ли о любимом человеке, то ли о призраке, а Тамамори забудет его, такое важное — и то навряд-ли — имя сотрется из памяти, чернила растекутся по пергаменту от дождевой воды неаккуратными пятнами. И Тамамори его забудет — не найдется даже физического воспоминания об этом грязном, всегда побитом и замаранном чужой жестокой рукой мальчике. А Кавасэ забыть не сможет. Почему он никогда не дарит подарки? Ответ до боли простой… Минаками ему плохой знакомый. С ним Кавасэ даже знаться не хочет: такой раздражающий и в то же время настолько тихий, что даже не прицепишься. Идеальный, в то же время такой же отвратительный, он сливается с серостью и духотой летнего дождя. Нет, Кавасэ бы никогда не стал дарить ему подарков. Ханадзава ему хороший друг. Его Кавасэ безмерно уважает, слушается, но Ханадзава такой холодный, как глыба айсберга посреди океана: кому-то он покажется единственным спасением посреди бескрайней водной глади, а кто-то умрет, разбившись о непоколебимую стойкость. Нет, Кавасэ бы никогда не стал дарить ему подарков. Тамамори ему никто. Его Кавасэ презирает, ненавидит и вместе с тем так до безумия лелеет, что становится страшно даже. Он такой чистенький внутри, настолько собственноручно завернувшийся в эту грязную накидку из пыли и разлитых чернил, что Кавасэ становится тошно. Да, Кавасэ бы подарил ему целый мир. Но целого мира у него нет. Есть только ссадины и синяки на лице, грубый характер, смешанный с острой жестокостью, которую бы взять, да выпить — но ведь язык прожжешь. Приходится напоминать самому себе. Тамамори ему никто. Просто пришел, увязался однажды, как дворовой кот, и теперь отцепится не может. Вот только Кавасэ все пытается найти значение этой переменной, смысл в сорванных цветах и глупых подарках, однажды задумываясь над тем, что, быть может, было бы не так плохо засушить все эти соцветия, так заботливо собранные Тамамори для него. — Смотри, Кавасэ! — громко восклицает мальчишка, что-то высоко поднимая над головой. Кавасэ оборачивается. Неаккуратно сплетенный венок из белых цветов юдзу, пахнущий весной, солнечным теплом и Тамамори. — Что это? — не без отвращения спрашивает он. Сотрясать воздух глупыми и бессмысленными вопросами, особенно сейчас, когда знаешь ответ, только чтобы позлить и вывести из себя кажется таким правильным. — Это тебе. Тамамори протягивает свои маленькие детские ручонки, трепетно сжимая настоящую корону из цветов и зеленых листьев. Кавасэ практически отшатывается от него. — Выглядит ужасно. Ты венки плести не умеешь? Ложь тоже кажется правильной. А вот надутое и разочарованное лицо Тамамори — совсем нет. Кавасэ его даже жаль отчасти, но прекращать он уж точно не собирается. — И тебе не стыдно? Я вообще-то старался! — возмущенно восклицает Тамамори. Так обыденно и совсем знакомо. Кавасэ хищно улыбается, наверное, впервые за весь день, а Тамамори, уловив всего мгновение слабости в его поведении, кладет венок ему на голову. Совсем как корона. Из белого золота, с топазами и изумрудами. Венок такой блестяще-чистый, что Кавасэ чувствует себя подавленным, как будто эта ноша на его голове не из цветов, а настоящего металла: давит на плечи, вынуждая сутулиться и морщиться в отвращении. Кавасэ считает цветы и факт того, что их возложили ему на макушку, совершенно грязными, но правда в том, что единственный, кто оскверняет и пачкает как старания Тамамори, так и эти изящные, белоснежные лепестки — это сам Кавасэ. Рвотный позыв подступает к горлу. Кавасэ как-то совсем теряется в ощущениях, настолько, что выходит из себя только при последующем шумном восклицании: — И даже спасибо не скажешь? Тамамори смотрит хмуро. Дуется, так миленько, что Кавасэ подавляет в себе желание протянуть руку и ущипнуть эти пухлые порозовевшие щеки. А вот Ханадзава в таком желании себе никогда не отказывал… — За что? — монотонно спрашивает Кавасэ. Неприятный вес на его голове отключает все внимание и отражается инстинктивным желанием сбросить грязную вещь с себя. Сбросить собственную кожу, подобно змее. — За подарок! — отвечает Тамамори, все так же хмурясь. Теперь еще и эти руки, сложенные на груди… Кавасэ теряется в ощущениях. Он отворачивается и молчит. Соприкасаться с чем-то настолько красивым и чистым кажется таким омерзительно-болезненным, что Кавасэ хочет накричать на Тамамори, разорвать к черту все эти цветы и выкинуть с ближайшего моста, но вместо этого он лишь поднимает руку и растерянно гладит пальцами нежнейшие лепестки. Приятно. — Ты их убил, — все так же безразлично говорит он, глядя куда-то вдаль. — Без воды и питательных веществ цветы умрут. Лучше бы оставил их на дереве. Тамамори поникает. Кавасэ знает, что даже для него это слишком: Тамамори выработал иммунитет к яду, но не к шлепкам холодной чешуи о человеческую кожу. — Тебе не нравится? — как-то совсем уж отстраненно спрашивает Тамамори. Кавасэ чувствует, что тот близок к тому, чтобы разреветься. Такой же ранимый, как и всегда, но почему-то он раз за разом продолжает возвращаться на место, ожидая… изменений? Или нового укуса? Кавасэ вновь не отвечает. Пускай плачет. Ему бы не повредило, даже когда Кавасэ знает, что самому от этого больно становится, даже когда Кавасэ знает, что на самом деле нагло врет. Рука произвольно тянется в нагрудный карман рубашки. За подарок принято отплачивать подарком. У Тамамори нет подарков от Кавасэ, а Кавасэ выбросил все его цветы и животных, даже тот маленький бесполезный голубой мелок. Сейчас же Кавасэ перебирал в руках золотую брошь в форме лотоса. Аккуратненькая такая, блестящая и переливающаяся на солнце. Она Кавасэ была ни к чему — лишь болезненное напоминание о матери, с которой ему не суждено было встретиться, но сейчас он хотел бы придать этому глупому украшению другой смысл. Он протягивает лотос Тамамори. Неживой, в отличие от цветов на его голове, лотос кажется грязным, на мгновение Кавасэ даже чудится, что окрашены его лепестки в цвет крови, но Тамамори с восхищением и сбившимся дыханием смотрит на то, как тяжелое металлическое украшение падает на его раскрытую ладонь. — Дарю, — коротко отвечает Кавасэ. Он никогда никому ничего не дарил, а потому такие слова из его уст звучали впервые, но как же это было прекрасно… Только, вопреки ожиданиям, лицо Тамамори стало еще более удивленным. — А-А т-ты уверен? — тихо пробормотал он. Обычно все, что попадало в ловкие руки Тамамори, тут же оказывалось сжато в кулак и спрятано куда-нибудь глубоко по карманам, сейчас же лотос лежал на его раскрытой ладони и с насмешкой сиял золотым блеском. Кавасэ презрительно фыркнул. — Он мне не нужен. Это ты любишь с мусором возиться. Тамамори широко улыбнулся. Он нежно сжал цветок пальцами, прижав к самой груди, и Кавасэ готов был поклясться, что при этом зрелище у него самого что-то в сердце затрепетало. — Спасибо! Я всегда буду его с собой носить, честно-честно! — воскликнул он, радостно подрываясь на ноги. Кавасэ смотрел на него взглядом, впервые полным привязанности и глубокой заботы, но едва-ли Тамамори мог это заметить. Тамамори лгал ему в лицо. Так нагло, что аж челюсть сводило. Потому что Кавасэ знал. Не будет Тамамори хранить его подарки так же бережно, как этих несчастных рыбок кои или открыток для Ханадзавы. Забудет Тамамори об этом золотом лотосе, как только положит куда-нибудь на дальнюю полку. И Кавасэ Тамамори тоже забудет, рано или поздно, но Кавасэ позволяет себе обмануться. Хотя бы один раз… Тамамори роется по карманам. Суетится, что-то ищет, и наконец вытаскивает из брюк несколько бледно-бежевых косточек. Протягивает разжатую ладонь Кавасэ, приторно-сладко улыбаясь. — Что это? — Семена юдзу! Бабушка сказала, что их можно посадить, и тогда они прорастут. Кавасэ аккуратно берет пальцами косточки. Они такие маленькие, легко помещаются в ладонь и приятно постукивают друг о друга, когда Кавасэ сжимает кулак. — Зачем они мне? — Посади их где-нибудь! Они прорастут и у тебя вырастет дерево юдзу. Будет обо мне напоминать, ня-ха-ха. Тамамори тихо смеется, ласково щурясь. Кавасэ, как завороженный, смотрит на сжатую в кулак ладонь. Сколько времени прошло с тех пор, как Тамамори в последний раз дарил ему подарки? Кавасэ думал, что уже достаточно его ранил, чтобы больше такого желания не возникало. И эти косточки ему нужны не были. Он бы их выбросил в ближайший ручей — чтобы уж точно не проросли, или кинул в огонь. Но что-то теплое разливалось в сердце. Может быть… Только может быть, ему стоит попробовать сохранить себе на память хоть что-нибудь?***
Кавасэ хрипло выдыхает теплый весенний воздух. Длинные черные ресницы трепещут, а в глазах лишь щиплющая дымка. В сердце ничего, кроме звенящей боли и пустоты. В конечном счете он оказался прав. Не нужны были Тамамори ни его подарки, ни его дружба. И вот как нечестно получалось: Кавасэ-то без этого всего и жить дальше не мог. В конечном счете все оказалось именно так, как он и думал, и Тамамори забыл о нем, как о чем-то давнем и совершенно бессмысленном, в то время как Кавасэ жил его призраком, напрасно питая любые надежды. Все, как он и думал… И золотому лотосу Тамамори предпочел иллюзии и рыбок кои. Кавасэ с самого начала не имел права надеяться. В руках блеснул огонь. Зажигалка полыхала, но Кавасэ не спешил поджигать сигарету. Курить хотелось страшно, но портить запах цветущего юдзу казалось настоящим кощунством. В конечном счете он сделал именно так, как хотел Тамамори… Позволил косточкам прорасти, пересадил их в глиняный горшок и наблюдал за каждым весенним цветением. Именно дерево стало свидетелем его одиночества, ненависти, неразделенной любви и страданий. Когда Кавасэ ехал в Токио, у него с собой было два огромных чемодана. В одном была одежда, те немногие личные вещи, которые не вызывали отвращения своим жутким напоминанием о неприятном прошлом. А во-втором — горшок с юдзу. Кавасэ так и не решился пересадить его во двор, и боялся, что растение не переживет поездку, но дерево, точно так же насыщенное и выработавшее противоядие к яду Кавасэ оказалось самым живучим существом, которое только можно было бы представить. Такое хрупкое, с тонким стволом и нежно-зелеными листьями, оно яро цеплялось за свою жизнь, словно бы насмехаясь над всем остальным в этом мире. Иногда Кавасэ это раздражало. Чрезмерно. Это дерево стало отрадой его души, напоминанием о любви, которой не суждено было уйти незаметно, которой предначертано было цвести и пускать корни все глубже и глубже в сердце. Это дерево стало его ненавистью и презрением, болезненным ударом в сердце, единственным доказательством того, что Кавасэ любил, но так и не смог стать любимым. А еще оно пахло так приятно. Свежо… Цитрусами. Дерево юдзу пахло Тамамори. Или это Тамамори пах деревом юдзу? Кавасэ уже не мог сказать. Мог сказать только то, что этот запах его безмерно раздражал. И поэтому он пытался его уничтожить. Подрезал листья, забывал днями поливать дерево, держал его в просто ужаснейших условиях и в конечном счете пересадил сюда, на задний двор поместья, надеясь, что отравленная чужой смертью почва уничтожит эту ошибку молодости. Но, подпитываемое кровью дерево лишь укоренилось глубоко под землей и расцвело. Оно цвело каждую весну. И каждый день Кавасэ просыпался, вдыхая запах цитрусов. Дерево не давало плодов. Кавасэ ждал, что сможет извлечь хоть какую-нибудь пользу и собрать по весне немного фруктов, но этого так и не происходило. Год, два, Кавасэ ждал, когда же на месте белоснежных цветов вырастут неровные зеленоватые шарики. Хотя бы один… Но в конечном счете дерево не дало плодов. Любовь Кавасэ тоже плодов не дала. Она цвела, распускаясь прекрасными белоснежными лепестками, и точно так же опадала — немой символ болезненной привязанности и желаний. И тот, для кого она цвела, так и не обратил на нее свой взор. Кавасэ с самого начала не имел права надеяться. Он не помнил, как давно Тамамори стал для него призраком. Когда Тамамори уехал из Токио? Год, два назад? Или прошло целых восемь? Кавасэ не мог сказать. Он не вел счет, календари все выбросил и время потеряло дня него всякое значение. Расстояние на временной ленте он теперь отмечал цветением юдзу. Зажигалка щелкнула еще раз. Быть с Тамамори было больно. Не быть рядом с Тамамори — еще больнее. Кавасэ сделал шаг к дереву. Просыпаться и каждый раз вспоминать о своей неразделенной любви, стоило только увидеть эти прелестные белоснежные цветы было больно. Тамамори рядом с ним уже не было, но эмоции от присутствия дерева Кавасэ не с чем было сравнивать. В воздухе больше не пахло юдзу. В воздухе пахло жженой травой и бензином. Кавасэ поднес зажигалку к бледному, едва только распустившемуся листику. Ему было жалко дерево, оно не заслужило таких страданий только из-за чьих-то глупых чувств, но прямо сейчас вспыхивало огнем и горело ярким пламенем. Все это время Кавасэ пытался уничтожить не дерево, а собственные чувства. Если бы он по-настоящему этого хотел — растение бы уже давным-давно умерло. И сейчас Кавасэ поджёг его только по одной простой причине. Он хотел согреться, но от обжигающих языков пламени стало только холоднее. Может быть, если Кавасэ и себя сожжет, то сможет наконец согреться в лучах своей бессмысленной, болезненной любви? Это кажется глупым, и в то же время единственным верным решением. Кавасэ наблюдает за скользящим по стволу огнем. Вверх, к самому небу, взметается столп дыма, и Кавасэ практически слышит вой сирены. Придется с пожарными разбираться, но какая же это морока. Кавасэ делает шаг.***
— Ауч! — Тамамори вскрикивает и едва не вскакивает от неожиданности и боли. Игла вонзается в его палец, на коже выступают маленькие капли крови. Тамамори слизывает их и дует на ранку. Они с Минаками разбирали его вещи перед переездом. — Что такое, Тамамори? — раздался голос с противоположной стороны комнаты. Минаками относил коробки с ненужным барахлом на улицу. Но Тамамори ему не ответил. Внезапно привлекшая его внимание вещь казалась такой… Необычной. Как минимум потому, что лежала она совсем не там, где положено лежать золотым украшениям, а в коробке со старыми игрушками и книгами. Тамамори провел пальцем по краю лепестков. Они были заостренными, неприятно цеплялись за кожу своими зубьями. Тамамори никогда не интересовался золотом, а тем более украшениями из него, но если бы у него в коллекции вдруг появилось что-то такое, он бы точно не посмел отложить брошь куда-то в сторону. Тем более что Тамамори точно помнил — это подарок. От кого-то важного? Простым знакомым золото не дарят. Но даже напрячься и представить у себя в голове лицо дарителя Тамамори не мог. Лотос сверкал в его руках золотистым блеском и кровью на кончике иглы. Совсем не так ярко и свежо, как кольцо на безымянном пальце Тамамори. Со спины послышались шаги. Минаками присел рядом с ним на корточки и, игнорируя кровь, взял брошь двумя пальцами, поднимая ее на свет. — Лотос? Откуда она у тебя, Тамамори? — спросил Минаками, с теплой улыбкой переводя взгляд от украшения к его владельцу. — Это… — Тамамори запнулся. Он не знал. Он не помнил. А должен был? В груди вспыхнуло неприятное чувство. Как будто он забыл что-то очень-очень важное, что-то, что должен был хранить в своей памяти до конца жизни. Но что? Был ли человек, подаривший ему золотой лотос, таким значимым в его жизни? Почему тогда лотос лежал в коробке с детскими вещами? — Не важно, — отрезал Тамамори. Он поднялся на ноги, выхватывая ценную находку из чужих пальцев. Минаками проводил ее удивленным взглядом, когда Тамамори бросил брошь обратно в коробку. Здесь не было ничего интересного, и если Тамамори не помнил, откуда у него золотой лотос, значит это и не так важно. Он поднял коробку, сунув ее в руки Минаками. — Отнеси на улицу. Потом продадим на какой-нибудь ярмарке.