Что же будет с тобой,
Если я попрошу?
©
После гран-при Катара Джордж лежит в своём номере под включённым на полную мощность кондиционером. Ледяные потоки воздуха совершенно не помогают — горячая обезвоженная кожа как невидимый щит отражает всё холодное, заставляя дальше и дальше переживать состояние сродни агонии. Тело, по ощущениям, весит тонну, виски пульсируют адской болью, к горлу волнами подкатывает мерзкая тошнота. Джордж держит свинцовые веки открытыми усилием воли — он не знает, дождётся ли заветного сообщения сегодня, или придётся провести ночь в забытьи и проснуться с частящим сердцем и уничтожающим все разумные мысли, как чёрная дыра затягивает все предметы вокруг себя, и оставляющим лишь звенящую пустоту ощущением страха. Алекс в больнице, и Джордж неотрывно пялится в заблокированный экран смартфона, который еле держит в едва подвижных пальцах. Самое страшное в спорте — это не получать травмы или другие последствия, которые касаются здоровья, самому. Самое страшное — смотреть, как это случается с кем-то, кто тебе близок. Накрывающее с головой чувство отчаянной беспомощности похоже на демона сонного паралича — выбивает воздух из лёгких, заполняет собой всю комнату и сжимает на горле цепкие пальцы с отвратительно длинными острыми когтями. Все, что входило в полномочия Джорджа — наговорить Алексу несколько нежных голосовых с поддержкой и словами гордости и любви, да позадалбывать в личные сообщения успевшего немного очухаться Логана просьбами по возможности передавать информацию. Полномочия Джорджа закончились. Теперь — лишь разбавленная мерным гулом кондиционера гнетущая тишина, лишь мучительно долгое ожидание, лишь догнавшее на фоне схлынувшего гоночного адреналина отвратительное самочувствие. Джордж оставляет без ответа глухой стук в дверь. Все, кого он обычно готов принимать в гостях после гонки, сегодня пребывают в том же состоянии, что и он, и вряд ли у них хватило бы сил шататься по чужим номерам. Кроме, разве что… «Открой, пожалуйста» — телефон требовательно вибрирует, на экране появляется уведомление совсем не от того отправителя, появление которого онлайн Джордж бы счёл сегодня наивысшей благодатью. Чёрт бы побрал его бесценного напарника. «Мне плохл» — пальцы едва попадают по клавишам и замирают на иконке «отправить». Вместо того, чтобы просто оставить Джорджа в покое, получив такое сообщение, заботливый, чуткий и только что не коронованный сияющим нимбом человеколюбия и правильности Льюис куда скорее позовёт к нему врачей, при этом не забывая с отеческой теплотой напоминать своему нерадивому юному напарнику, что здоровье гонщика — это, в первую очередь, дело команды. «Джордж?» — новая реплика озаряет экран. Льюис настроен решительно. Стереть прошлое жалкое неотправленное, написать «минуту». Ещё немного посверлить взглядом белый-белый потолок, оторвать от кровати налившиеся свинцом конечности, засунуть себя в спортивки и мягкие отельные тапочки, дотащиться до двери и щёлкнуть замком. — Привет! Ты в порядке? — ладонь Льюиса ложится на плечо, от многочисленных металлических колец исходит благословенная прохлада. — В полном, — Джордж коротко кивает. На языке вертятся не самые вежливое «зачем ты пришёл» и «что надо?», но так не разговаривают с почтившим своим вниманием скромную обитель Джорджа небожителем. Когда Джордж оставался наедине с собой или Алексом, Льюис Хэмилтон казался ему самым ужасным человеком на земле, не достойным ни капли его уважения. Стоило Джорджу перейти в «Мерседес», светлый образ кумира его детства сначала пошёл трещинами, превратился в уродливое и пугающее кривое зеркало, а затем и вовсе разлетелся на острые, больно впивающиеся в кожу осколки. Поведение Льюиса на треке и вне его, диаметрально расходящееся с публичными высказываниями, беседы с командой, в которых Льюис с мастерством виртуоза выворачивал наизнанку все имевшие место факты и события и не оставлял Джорджу никакого пространства для манёвра и защиты, аура власти и полной безнаказанности, которую Джордж ощущал кожей — все это уродливыми чернильными пятнами ложилось на когда-то светлый облик, обезображивало его до неузнаваемости. А то, как каждому уничижительному слову Льюиса в адрес Джорджа значительно кивал Тото, и вовсе заставляло того чувствовать себя сумасшедшим. Может быть, если два столь значимых и авторитетных человека сходятся во мнении об ошибках, которые Джордж не совершал, они действительно во всем правы? А ещё… Один взгляд в глубокие, цвета горького утреннего эспрессо глаза Льюиса, его покровительственный тон, лёгкое касание пальцами плеча — и трепет, порождённый гневом, сменялся другим: легкими разрядами электричества в кончиках пальцев, учащенным дыханием и полнейшей пустотой внутри черепной коробки. Под этим взглядом Джордж чувствовал себя раздетым, почти бесплотным, расщепленным на мельчайшие атомы и медленно сливающимся с бездушным, холодным космосом далекой галактики, единственной звездой в которой был Льюис. Стоило Джорджу остаться одному, наваждение рассеивалось. Всё лицемерие Льюиса, все его манипуляции становились так же очевидны, как тот факт, что солнце встаёт на востоке и садится на западе. Каждый грёбаный раз Джордж с упорством смертника клялся себе и иногда — Алексу, что в следующий раз обязательно выскажет напарнику всё, что о нём думает. Собьёт с Льюиса всю отвратительную спесь, возможно — не сдержится и сорвётся на оскорбления, но совершенно точно сможет сохранить ту часть рассудка, которая отвечает за вербальное формирование убедительных логических цепочек. Но пока всё, на что хватало Джорджа — сыпать резкими, но справедливыми высказываниями в адрес то «Ред Булл», то FIA во время интервью и, как зачарованному, молчать о том, что происходит внутри команды, становиться безмолвным истуканом или кивающим на любое обвинение китайским болванчиком, стоило Льюису или Тото обозначить своё присутствие в одном с ним пространстве. Особенно Льюису. Очередной «следующий раз» застал Джорджа абсолютно разбитым и неподготовленным, иссушённым на экстремальной катарской жаре и растревоженным здоровьем близкого человека. Будто бы судьба специально решила над ним посмеяться. Льюис по-хозяйски проходит в гостиную, огибает бессильно привалившегося к дверному косяку Джорджа, как предмет мебели, вальяжно садится на диван и похлопывает ладонью по матрасу рядом с собой — будто бы это Джордж завалился к нему в номер без приглашения вечером после тяжёлой гонки. — Нам нужно поговорить. — Пожалуй, — Джордж пытается вложить в реплику всю возможную сталь, но, видимо, экстремальные температуры способны расплавить даже такую эфемерную вещь, как металл в голосе. Запаса прочности хватает лишь на то, чтобы запереть дверь, пересечь пространство комнаты не пошатнувшись, и опуститься точно на указанное место. — Джорджи, — голос Льюиса глубокий и бархатный, улыбка — тёплая и немного усталая, и Джордж не может оторвать зачарованного взгляда от пухлых губ и белоснежного ряда идеально ровных верхних зубов. — Насчёт моего сегодняшнего схода. — Это… — Джорджу хочется ощериться, как готовой к нападению бездомной собаке. Он нервно сглатывает отсутствующую слюну, почти физическим усилием собирая внутри решимость. Больше всего на свете хочется зажмуриться, чтобы улыбка Льюиса, его глаза, само близкое, магнетическое присутствие семикратного чемпиона не отвлекали от изложения сухих фактов, — не моя вина. Получается неубедительно и блёкло. Джордж до боли кусает сухие губы, чтобы хоть на минуту дольше продержаться в реальности и отсрочить переход в зыбкий, инфернальный мир, в котором он — снова глупый неловкий подросток, ослеплённый сиянием своей единственной звезды. Льюис касается его щеки, берет узкое лицо Джорджа в свою крупную ладонь, ласково поглаживает большим пальцем. Джордж видит это движение как в замедленной съемке, а ощущает — словно через толщу воды. Наверное, Льюис действительно волшебник, потому что как иначе можно объяснить то, что физический контакт с ним лишает воли и заставляет разум стремительно покидать бренное тело, оставляя вместо всех рациональных мыслей лишь пугающую и одновременно блаженную пустоту? А Джордж — и правда всего лишь нерадивый ученик волшебника, который так и не научился противостоять магии своего наставника. Льюис обводит кончиками пальцев линию губ Джорджа, и тот — онемевший, оцепеневший, оглохший, — позволяет это делать. Всегда позволяет. — Те объятия на видео были для прессы, — Льюис смотрит участливо. Джордж моргает растерянно, сосредоточенный на том, чтобы пересилить неистовое желание притереться к руке щекой, захватить губами подушечки смуглых пальцев. — Ты же понимаешь, что. — Я не идиот, — Джордж резко подаётся назад, в глубине зрачков сверкают последние искры противоречия, высеченные из неповоротливых, почти застывших шестерёнок внутри черепной коробки. Да, Джордж сделает это сейчас. Алекс, его милый, любимый Алекс, бы им гордился. Но слова застревают внутри и наждачкой царапают горло. С разрывом телесного контакта тут же дают о себе знать тошнота и головная боль — оказывается, ласка отвлекала и от них. — Конечно нет, — Льюис пользуется его смятением и, будто бы не замечая реакции тела напротив, почти невесомо ведёт ниже, по чувствительной шее. — Я успел дать интервью, где сказал, что беру вину на себя. «Ты всегда работаешь на свой публичный образ, и то, что ты говоришь на камеру и на самом деле думаешь — это небо и земля», — звучит в голове Джорджа где-то на периферии сознания. Тело покрывается мурашками. — Спасибо, — вместо этого глухо произносит Джордж. — Хочу, чтобы ты знал, что единственная причина, по которой я это сделал — мое желание тебя защитить, — Льюис заправляет непослушную прядь Расселу за ухо и треплет по волосам. «Команду интересует только твоя судьба и твой восьмой титул. Потому что ты — легенда, а меня вам не жалко». Джордж почти задыхается от невысказанного, от вскрывающего грудную клетку чувства несправедливости, от за минуты поднявшейся температуры и примешивающегося к этому порочного, тёмного, идущего из какой-то первобытной, животной части его существа, желания. Внутренности скручиваются в тугой узел, взгляд заволакивает пеленой. — Я очень ценю это, Льюис. Джорджа же любили в детстве, так почему он раз за разом покупается на эти наигранные — или нет? — ласку и заботу? На показное — или нет? — хорошее отношение? С учётом биографии, такую слабость можно было бы простить какому-нибудь Ферстаппену, но он… Он уже сам не верит в то, о чём смел всё это время думать. У Льюиса огромный опыт в Формуле, пожалованный Королевой титул сэра и неоспоримое влияние во всем мировом спорте. Льюис — его кумир, его недостижимая путеводная звезда, мечта, которой он столько лет грезил. Как личность такого масштаба может ошибаться? — Мне действительно было очень неприятно быть выбитым собственным напарником, — в голосе проступает жёсткость, пальцы ощутимо стискивают подбородок и поворачивают лицо Джорджа так, чтобы он смотрел прямо в глаза. «Ты готов спихнуть на меня любую свою ошибку, лишь бы никогда в ней не признаться», — панически бьётся у Джорджа в голове, и он бы хотел двинуть себе по лицу за такие мысли. Джордж действительно виноват в том злополучном инциденте на первом круге, Джордж подвёл всю команду, своей неосторожностью и импульсивностью лишил её шанса на двойные очки и подиум. Льюис всё знает лучше, Льюис просто не может быть не прав. — Я извинился… Я извинился очень много раз, — если бы в организме Джорджа осталось достаточно воды, в уголках глаз бы сейчас непременно выступили слёзы. Джордж чувствует себя мышью, которую перед смертью гипнотизирует кобра. Кровь бешено стучит в висках. — Ты должен был слышать, это было в трансляции, — трансляции, которая опозорила Джорджа, выведя в эфир именно этот момент переговоров, выставила его на весь мир слабым, неуравновешенным и никчёмным — таким, каким он и был на самом деле. Даже привычный зрителям многоступенчатый мат Юки звучал более высокорангово. — Я хочу, чтобы ты попросил прощения другим способом. Джордж коротко кивает и одним слитным движением оседает на пол, оказываясь перед Льюисом на коленях. Виски снова простреливает болью, довольное и умиротворенное лицо старшего товарища чуть подёргивает пеленой. — Ну же, Джорджи. Рассел сглатывает, тщетно пытаясь заставить обезвоженное тело произвести на свет немного слюны, облизывает сухим, шершавым языком потрескавшиеся губы. Льюис расставляет ноги в свободных спортивных штанах шире, касается носком кроссовка чужого бедра, направляя. Джордж запрокидывает голову, жадно хватает ртом ледяной воздух, щурится, чтобы два расплывчатых Хэмилтона хотя бы воссоединились в целостный образ. — Я люблю твои глаза, — голос сверху примирительный, с нотками греющей, как первые лучи майского солнца, касающиеся едва распустившихся на деревьях листьев, нежности. — Как у нашкодившего щенка. Даже сейчас, когда Джордж балансирует на грани сознания, эти слова будто бы оборачивают его плечи легким, приятным к телу шёлком. Шёлковым шарфом, в невесомых складках которого неизменно прячется незастегнутая острая булавка. Они проникают куда-то в подкорку, самовольно тонкой филигранью отпечатываются на той части души, которая ещё не очерствела и умеет верить в чудо, чтобы позже слиться с внутренним монологом и стать неотъемлемой его частью. Например, чтобы шептать «у тебя почти идеальное тело» каждый раз, когда Джордж смотрит в зеркало или выкладывает фото без футболки. Джордж никогда не будет достаточно хорош для того, кто являет собой что-то среднее между человеком и богом. И поэтому мир рассыпается искрами сотни бенгальских огней, когда Льюис — неудержимая стихия, раскалённая лава в антропоморфном воплощении, всё-таки наклоняется к своему второму пилоту и впивается поцелуем в его приоткрытые губы. Рассел замирает в неудобной позе, как надломленное деревце, не смея протянуть руки и обвить плечи своего кумира, не находя в себе смелости поменять положение головы, чтобы не тянуло мышцы шеи. Льюис с жаром врывается языком в горячий сухой рот, целует без капли бережности, агрессивно и грубо, не сдерживаясь — будто наказывает за аварию на трассе. Джордж припадает к чужим губам, как умирающий от жажды — к источнику, но не так, как об этом обычно пишут в книгах, а абсолютно нефигурально. Минет насухую вряд ли приятен, а ему бы не хотелось второй раз за этот бесконечно длинный день разочаровывать своего Бога. Джордж не замечает, как рука Льюиса опускается к поясу собственных брюк, распутывает узел завязок и приспускает ткань вместе с бельём. Лишь когда Хэмилтон с громким причмокивающим звуком отрывается от его тщательно вылизанного изнутри рта и надавливает на затылок, до Джорджа, потерянного в ощущениях, доходит, что нужно делать. Член Льюиса большой. Настолько, что, когда Джордж увидел его впервые, в голову закралась мысль о том, что это какая-то физиологическая аномалия и у обычного человека такого просто не может быть. Увы, но сейчас сил, чтобы восторгаться открывшимся зрелищем, как в тот раз, у Рассела нет, а крепкая хватка в отросших, чуть вьющихся волосах максимально прозрачно намекает, что и времени тоже. Повинуясь, Джордж несмело обхватывает губами бархатистую, влажную от смазки головку, пропускает её в широко открытый рот. Сквозь крепкий кокон неудобства, плохого самочувствия, пульсирующей головной боли и страха наружу снова пробивается острое, изломленное, почти уродливое возбуждение. Желание закручивается внизу живота, как поднимается в безжизненной катарской пустыне песчаная буря, отдаёт покалыванием в кончиках пальцев. Джордж смелеет и приникает к массивному члену с большей жаждой, берёт чуть глубже, втягивает щёки, пару раз проходится по головке кончикам языка и… больше не успевает ничего сделать. Хватка в волосах становится крепче до боли, прочно фиксирует голову в определённом положении. Льюис подаётся вперёд бёдрами, с утробным рыком беззастенчиво вгоняя член в глотку до конца, отстраняется и потом делает так ещё, ещё и ещё, двигается быстро, резко и размашисто, будто трахает в рот латексную секс-игрушку, а не живого человека. Джордж сосал не настолько часто, чтобы у него успел атрофироваться рвотный рефлекс. Желудок скручивает неприятным спазмом, горло раздирает, будто он глотнул кислоты, а дышать и вовсе получается через раз, потому что член занимает во рту всё свободное место. Реальность снова плывет, распадается на крошки стекла и впивается ими в расположившиеся на жёстком ковре колени. От возбуждения не остаётся и следа, Джордж больше не чувствует себя принадлежащим себе, не ощущает себя собой. Только лишь функцией, даже не человеком, а несуразным обломком метеорита, который подлетел слишком близко к Солнцу и сейчас в мучительной агонии сгорал дотла от его жара и света. Опыт Льюиса и его выдержка, которые приводили Рассела в такой восторг во время их других совместных ночей, сейчас играли со вторым пилотом «Мерседес» злейшую из шуток. Вся выпитая после этапа вода неумолимо поднимается обратно к горлу, и Джордж из последних сил делает отчаянную, слабую попытку оттолкнуть Хэмилтона от себя, на что тот лишь бесцеремонней дёргает его за волосы и вжимает лицом в пах. Рассел успевает среагировать за секунду до — наверное, это уже на уровне инстинктов благодаря тренировкам с зажигающимися в разной последовательности лампочками. В момент, когда головка члена почти выходит изо рта, он стремительно, со всей силой, на которую было способно размазанное усталостью тело, вырывается из хватки и склоняется над ковром, чуть в сторону. Джорджа тошнит водой, перемешанной с отвратительной зеленоватой желчью и, даже когда в желудке уже абсолютно пусто, мучительные острые спазмы продолжаются. Картинка перед глазами снова смазывается и плывёт, звуки приглушаются, горло саднит, и Джорджу кажется, что это и есть его предсмертная агония. Из неё Рассела выводит прикосновение чужих пальцев к щеке, лёгкое, ожидаемо брезгливое. — Посмотри на меня, пожалуйста, — шелестит Льюис одними губами. Всё время, на которое Джордж стал для него бесполезен, Хэмилтон ласкал себя, и теперь, стоит Расселу выполнить просьбу, тот кончает ему на лицо. Джордж инстинктивно зажмуривается, поток спермы заливает приоткрытые губы и подбородок, смешивается с горькими остатками рвоты, несколькими сиротливыми каплями остаётся на острых скулах, в ноздри бьёт её резкий запах. Джорджу не верится, что всё это закончилось. Где он? Кто он? Что сейчас только что случилось? Что случилось вечером в гонке? Как одно могло к другому привести? В голове — ни единой связной мысли, полный вакуум, звенящая пустота, в которой роятся бесконечные вопросы без ответов. Тело реагирует лучше, хоть и с опозданием — становится трудно дышать, плечи содрогаются в беззвучных и бесслёзных рыданиях. Хочется свернуться калачиком и забиться в угол, стереть неприятно подсыхающую сперму с лица, а из памяти — эти вечер и ночь. — Эй, Джорджи, тебе плохо? — голос Льюиса звучит откуда-то сверху, ласково и участливо, большая ладонь успокаивающе ложится на макушку и гладит спутанные пушистые волосы. — Н… нет. Нет, — еле выдавливает из себя Джордж, — Просто дай мне побыть одному. И Хэмилтон уходит, оставляя Рассела грязным, отвратительным пятном в белой-белой, почти стерильной пустоте номера, всхлипывающим безвольным ничтожеством в мертвенной тишине, сгоревшей, обугленной звездой в пространстве, лишенном атмосферы. Мигает экран мобильного телефона, покоящегося на тумбочке. 10 пропущенных вызовов от абонента «Албоно».