Зеркальце

      Игорь маленький. Он лежит на ковре гостинной, греется в косом луче почти горячего мартовского солнца, закинув ноги на колени отца. Кровь приливает к голове, и та становится приятно тяжёлой, как созревшая головка подсолнуха. Если повернуть шею или сильно скосить глаза, то можно смотреть телевизор, правда, кверху ногами. Раздутые ниндзя, которых Юра притащил ему из видеопроката, с приглушённым до пары делений "кийя!" бьются на потолке, но даже в прыжке не падают вниз, и Игорю от этого смешно. Шея в такой позе быстро устаёт, и Игорь, потеряв нить сюжета, просто наблюдает за искрами пыли в воздухе, а потом, как всегда, тянется взглядом к отцу.       Таким расслабленным Игорь видит его нечасто. Отец сидит на краешке дивана и, забыв о партии в шахматы, что-то втолковывает дяде Феде, подавшись вперёд, так, что его лицо пропадает в тени. Видны только движения руки, в которой зажата тлеющая сигарета. Дым повторяет рубленые линии, смягчает их; как огонёк спутника в ночном небе, мелькает красный кончик.       Вторая рука отца тяжело лежит у Игоря на щиколотках, надёжно сжимает. Игорь смотрит на свою руку, небольшую и гибкую, с полупрозрачными на свету пальцами и перепонками. Он знает, что руки отца тоже просвечивают, но на ощупь они как нагретая солнцем кора - горячие и огрубевшие. Пальцы отца не выгибаются назад, а ещё Игорь даже двумя руками не может разжать его крепкий кулак. По крайней мере, так было недавно, но сейчас всё могло измениться, верно? Интереса хватает только на попытку приподняться: Игорь выныривает из солнечной полосы и чувствует, как по шее бегут прохладные мурашки. Ему это не нравится, и он возвращается обратно.       Теперь в обзор попадает Юра. Он сидит в низком кресле как-то свернувшись, подобрав под себя ноги, выгнув шею так, чтобы устроить голову на склоне спинки. Поза кажется неудобной, но Юра выглядит расслабленно, почти медитативно. Он тоже пригрелся на солнышке, как большой мартовский кот; золотые лучи подсвечивают голубоватые вены на его коже. Прозрачные, как вода, глаза сверкают на свету; Юра не щурится, и Игорь пробует сделать так же, но свет моментально его ослепляет. Он сколько может таращится в окно, стараясь не жмуриться и не напрягать лицо, но долго продержаться не может - отворачивается, промаргивается, ждёт, пока остановится танец радужных, как нефть в луже, пятен, и вещи обретут чёткость. Юра тоже смотрит на отца.       И дядя Федя тоже. Игорю очень нравится этот его взгляд - со множеством морщинок вокруг насмешливых, добрых глаз, со спрятанной в усах улыбкой. Нравится, как дома дядя Федя расслабляется и расправляет плечи, как заполняет всё собой. Рядом с ним Игорь всегда себя чувствует так, будто его с головой завернули в тяжёлое ватное одеяло. Дядя Федя сидит сейчас в кресле, за шторой, почти полностью скрытый в зеленоватой тени, сверкает глазами и дымит, и Игорю кажется вдруг, что он крутой мафиози, кто-то вроде крёстного отца.       В разговоре возникает пауза. Густой голос отца смолкает, он откидывается на диване назад. Солнце золотит его густые ресницы и брови, сглаживает шрам под глазом, подсвечивает и сами глаза - не такие прозрачные, как у Юры, хмурого питерского цвета.       Видак ворчит и выплёвывает кассету - фильм закончился. Перевернувшись на живот, Игорь тянется за пультом на тумбочке и, пошарив, нечаянно сваливает что-то другое. Это зеркальце - небольшое, серебряное, наверное, тёть ленино. Она сейчас колдует на кухне, и оттуда уже плывут чудесные запахи запечёного мяса с картошкой. Сама тётя Лена никогда не пахнет кухней или стиркой - она пахнет горькими травами, но Игорёк, почти не бывавший за городом, понятия не имеет, какими именно. Обратная сторона зеркальца украшена перламутровой эмалью: условная девушка расчёсывает волосы, сидя у пруда, условно обозначенного двумя камышами и совсем уж условным зелёным пятном лягушки. По ободку идёт какая-то надпись, но Игорь, несмотря на русские буквы, не может её прочитать. Он вертит зеркальце в руках, проводит по бугристому ободку пальцем, даже ковыряет его ногтём. Попробует поймать солнечный зайчик - но угол неудачный, - и, наконец, заглядывает в отражение.       Первое, что он видит - кресло, где сидит дядь Федя. Только вместо дядь Феди там какой-то жуткий косматый старик: седая, густая, как лошадиная грива борода спускается до самого пола, в ней путаются длиннющие пальцы - паучьи лапы. Игорь дёргается, и огромные, широко раскрытые глаза без зрачка быстро описывают круг, резко останавливаясь на Игоре, потревожившем одну из паучьих нитей, что протянулись по все комнате. Игорь роняет зеркало, но, будто заворожённый, не может оторвать от него взгляд, и теперь видит перевёрнутое отражение Юры - отслоившиеся куски мёртвой плоти, вывалившееся глазное яблоко, которое не может удержать истлевшее веко, лежащий на коленях, влажный, как огромный дождевой червь, кишечник. Игорь вскрикивает и бросается к отцу, хватается за его ногу, ища защиты. Тот подхватывает Игорька к себе на колени и, прижав его голову к своему плечу, спрашивает, что случилось. Мальчик рвано выдыхает, смотрит вверх. Папа совершенно обычный - хмурый от беспокойства, большой, тёплый. Только щеке как-то мокро - напротив сердца по рубашке отца быстро расплывается огромное кровавое пятно, и Игорь начинает плакать, закрывая кровавую дырку ладонью.       Он словно сквозь вату слышит стук каблуков тёти Лены, её быстрое "Костя, крести!" и хруст стекла на полу. Опухшие от слёз глаза он разжимает только тогда, когда дядя Федя настойчиво суёт ему рюмку с водой; тогда же он убеждается, что папина рубашка мокрая только от его соплей. Прохладная вода помогает успокоиться. Папа качает его на коленях, как маленького, пока Игорь смотрит, как тётя Лена собирает осколки зеркальца. Заметив внимательный взгляд Юры, он прячет лицо в груди у отца и, измотанный, засыпает.