На исходе зимы

Месяц нинуи — время года, которое я вряд ли уже успею полюбить. Исход зимы... Казалось бы, если после горького точно наступит сладкое, то и горечь должна сделаться в сладость. Но когда до оттепели остаётся какой-то пустяк, — две или три седмицы, после всех пережитых морозов и метелей, — именно тогда холод почему-то кажется лютее всего. В домах подходят к концу припасы, в груди по утрам поселяется хриплый свист, а в душах иссякает последнее терпение. Это не столько обидно, сколько нелепо: словно пройти через жестокие горы и лес, увидеть спасение — и замёрзнуть в двух шагах от него, растратив силы. Да, однажды я избежал такой судьбы подлинным чудом, о котором позднее сложили песни. Но речь сейчас не о том. Отчего в эти последние дни зимы нам кажется, будто весна дальше от нас, нежели Арда Обновлённая? ...Я никогда не мог постичь, что она должна представлять собой. Мне легче было просто поверить в неё, чем вообразить. Как может мир существовать в двух ипостасях: тот, где мы живём, и где-то — преображённый, каким он будет, наверное, через много-много столетий? Я старался верить, не имея понимания. Но это значило — сомневаться, постоянно и неизбежно. Ты, я знаю, не сомневался никогда. Иной раз мне казалось — ты уже живёшь в Арде Обновлённой прямо здесь, среди нас. Частицей её на земле. Я знал тебя недолго, особенно по меркам бессмертных, — всего несколько лун. Вернее, убеждал себя, что знаю. Теперь о тебе говорят такими словами, что, кажется, речь идёт об одном из аратар. О ком-то непредставимо светлом и непогрешимом, совершенно свободном от страстей, тянущих нас к грешной земле. Был ли ты таким? Не был. Во всяком случае, ты был бескрайне далёк от того, чтобы считать себя чище или лучше других. Но «благороднейшим из нолдор» тебя называли уже тогда. И иных это пугало. К тебе относились насторожённо и люди, и эльфы. Нельзя дышать одним воздухом с подобным величием — и не чувствовать себя ещё ничтожнее, грязнее и недостойнее, чем всегда. А кому понравится такое чувство? К чему темнить — схожие мысли мелькали и у меня. Но я осознавал, что, сколько ни тянись я за тобой, дорасти до тебя хотя бы вполовину мне не хватит ни дарованного судьбой, ни срока жизни. Некоторые, чтобы ты стал для них понятнее, изо всех сил пытались найти в тебе ущерб, слабину. Так выискивают зазубрину на лезвие меча или брешь в доспехах. И когда находили — или полагали, что нашли — радовались и раздували находку до достаточно приметных размеров. Словно это отпускало им их собственные грехи. Когда ты повёл Третий Дом нолдор через Хэлкараксэ, не пожелав последовать примеру отца, и многие твои сородичи так и остались во вздыбленных льдах, — иные прямо обвиняли в этом тебя. Когда ты встретил людей в Средиземье и решил поделиться с ними мудростью — иные пожимали плечами. Солнце не берётся учить костровые угли. Да и люди испокон живут земной заботой. Что толку привязываться к тому, чей век и разум несопоставимы с твоими? Когда ты строил прекрасный Нарготронд вместе с гномами, которых считают народом искусным и богатым, но довольно прижимистым, — иные кривились, ища дополнительные, тайные смыслы такой дружбы. Разумеется, своими ушами я слышал не все из этих сплетен — они приносились обрывками, как сор, прибитый к морскому берегу. А потом пришла твоя давняя клятва. В моей тогда ещё живой руке, которую я воздевал, вопя на ходу, как дурак, пока в меня целились невидимые стрелы. ...Тогда показалось, что рухнуло всё. Не было в зале совета Нарготронда такого, кто, выслушав твою речь, не бросал бы тебе угроз, не заклинал остаться, не упрекал в безответственности или не назвал безумцем. Последних было особенно много. Но венец уже зазвенел о плиты пола, и этот звук, как удар колокола, отрезал дорогу назад. Удивительно: ты, похоже, воспринял всё иначе. Ты как будто ничуть не сожалел о покинутом королевстве, хотя Эру знает, что творилось тогда в твоей душе. Добровольное изгнание словно сбросило с тебя некие оковы, непонятные мне в ту пору. — Прости, государь, — только и смог сказать я, ошеломлённый и всеобщим возмущением на совете, и безрассудством твоего поступка, когда мы вышли из зала, и лишь десятеро присоединились к нам. — Выходит, я лишил тебя и короны, и подданных... Не в добрый час прозвучало твоё слово, король. — В добрый или не в добрый — время покажет, — спокойно отвечал ты, рассматривая листья под ногами. — Но когда слово произнесено — это значит, что ради него придётся идти на какие-то жертвы. Тот, кто приносит обет, всегда очерчивает себе границы, и порой они тесны, невозможно тесны... Если я не готов платить такую цену ради своего слова — значит, оно стоит меньше, чем пыль под ногами. И мой венец стоит столько же, и всё моё королевство. — Ты снял с волос упавшую кленовую пятерню, одну из последних на дереве. — А те подданные, что желали видеть меня столь лёгким нарушителем слова... Боюсь, не предали бы они и меня с той же лёгкостью. Слова «клятва» ты не произнёс ни разу. Вероятно, оно слишком прикипело для тебя к клятве сыновей Феанора. — Однажды наступает миг, когда нужно выбирать, с кем пойдёшь дальше, — добавил ты, кивнув на наших спутников. Как и я, они казались слегка придавленными случившимся. Во взгляде у тебя была голубая сталь. Очень светлая и очень острая. Будто меч нолдорской работы, разрезающий пополам упавшую на лезвие пушинку. Ещё я почему-то лишь тогда заметил, что твои глаза поставлены чуть-чуть наклонно — внешними уголками вверх. И это врезалось в память, как нечто важное.

* * *

Боль — это состояние, к которому в конце концов привыкаешь. Или теряешь сознание. Есть вещи страшнее боли: например, её ожидание. И есть вещи гораздо подлее боли: например, когда ты едва снят с дыбы и остатками мозга вяло сомневаешься, сможешь ли когда-нибудь самостоятельно развязать штаны — а с тобой начинают разговаривать подчёркнуто... человечно. Участливо, гаур их за ногу. Все мы, все двенадцать, прошли через это. В тесных каморах, где нельзя было встать и выпрямиться в рост, — впрочем, этого от нас никто и не ожидал после таких-то тёплых приёмов, — нас держали поодиночке. Отволакивали и запирали. И некому было рассказать обо всём казнящем унижении, которое хуже боли, да и незачем — другой наверняка испытывал то же самое. Некому было и обнадёжить нас. Тем более что каждый понимал: здесь это бессмысленно. Таким образом, никто не произнёс ни слова. Ни мучителям, ни друг другу. Догадываюсь: с тобой поступали изощрённее, нежели с другими. Причём именно в задушевных разговорах, перемежающихся с истязаниями. Что тебе предлагали? Чем грозили? Как рассчитывали вызвать твою откровенность, твой гнев, неосторожность, что-либо нечаянное? Не могу предположить. Знаю одно: ты не поддался ни разу. В конце концов, ты и сам неплохо умел просчитывать — и силы, и ходы. Без такого искусства не построить город и не выиграть сражение. Конечно, Враг давно понимал, какая пытка может расколоть нас вернее, чем просто боль. Когда мы очутились в общей яме, я почти нашёл силы обрадоваться тому, что какое-то время, пусть и довольно короткое, буду не один. Что я наконец вижу тебя. Хотя моя вина перед тобой была стократ сильнее этой радости. Никогда я так явственно не чувствовал, что дурная моя удача оскверняет всё, с чем соприкасается. Почти непроглядная темнота, грязь, какая-то жижа под ногами — должно быть, сочащиеся подземные воды. Холод, убивающий с неспешной тщательностью опытного палача. И цепь, приковавшая к стене твои руки, в которые я старался не вглядываться. Пока заклёпывали мои собственные оковы, свет ещё был — сероватый, неверный, но позволяющий рассмотреть: ты ли это? Что они с тобой сделали, король, во имя благих валар? Почему-то особенно нелепо было видеть короткие и неровные, будто овечьими ножницами обкромсанные пряди. Они слишком сильно открывали твою голову, делали очертания лица уязвимее. Здесь узников стригли не против распространения болезней и не ради волос на тетивы, а, похоже, просто для унижения. Всё это — и в подземелье, и снаружи — было не для тебя. Ты не должен был находиться посреди этой картины, ты выпадал из неё. Хотя бы потому, что всё окружавшее нас на Тол-ин-Гаурхот — печально захиревшая природа, здоровенные грязно-серые волки, занятые всегдашними животными заботами, то есть кормёжкой, грызнёй и совокуплением, орки, мало чем отличающиеся от них, трясущиеся или уже безнадёжно сломленные прислужники из людей, — всё это, казалось, глубоко презирает само себя. А у тебя не находилось презрения даже к этой грязи. Может быть, всё-таки оттого, что некогда ты называл это место — Тол-Сирион, и оно было тебе родным. Тол-ин-Гаурхот, Волчий Остров... Самая страшная неволя, какую только, наверное, можно вообразить. Все мы мёрзли, и нельзя было даже согреться скудеющим теплом друг друга, потому что цепи обрекали каждого из нас на одиночество. Когда случилась первая смерть — ужасная, внезапная, лишённая последнего достоинства, бесстыдная в своём первобытном оскале, — я понял, что воображение моё до сих пор было куда беднее, чем у Врага.

* * *

Не знаю, настолько точным был твой расчёт: время, натяжение цепей, мощь зверя, остатки твоей собственной силы, сплавленные в последний разящий клинок... Не знаю, как далеко он простирался. И существовал ли к тому времени вообще. Невозможно совершить подвиг, не переступив — или не исчерпав — перед этим здравый смысл. Позже я проклинал каждую минуту, когда в тягостном, уже почти безразличном ожидании у меня в голове невольно рисовались возможные картины твоей гибели. Нет, я с юности не верю в сглаз, как и в другие старушечьи сказки. Но я никогда не сумею убедить себя в том, что всё случившееся в подземелье Волчьего Острова было предпето для тебя изначально. От такой музыки лопнули бы камни. Сама плоть Арды разверзлась бы, не пожелав зажечься жизнью. Как-то раз, во время нашего обречённого похода, ты объяснял мне: — Для квенди всё подчинено установленному порядку вещей. Нарушить его — не просто огромный труд и тяжкое решение. Это... преодоление своей природы. — Звучит, как что-то не совсем справедливое, — поразмыслив, заметил я. — Хотя, может, я неправильно тебя понимаю... И так было всегда? — И будет. В своей судьбе вы, эдайн, свободнее нас. Это главное ваше благо. На язык мне слетелось разом несколько возражений, но я нашёл в себе силы сдержаться и спросить: — Почему, государь? Почему ты так считаешь? Помню, твоё лицо в тот миг стало каким-то мальчишеским, сияющим внутренним светом. Наверное, таким оно было в Амане. — Знаешь, мне кажется... — ты помедлил, собираясь с мыслями. — Что именно вы наследуете Арду Обновлённую. — Мы? — я чуть не подавился воздухом. — Младший народ, созданный смертным, слабым и подверженным Искажению, как никто? — Да, — легко кивнул ты, — человек изначально слаб. Но я никогда, слышишь, никогда не соглашусь, что человек изначально зол, плох и никуда не годен. Думать так — значит уподобляться Морготу. К тому же и в слабости есть... своего рода выбор. — Неужели и он входит в эту нашу «свободу», о которой ты говоришь? — Пожалуй, да... От этих рассуждений я развеселился. — Ну что ж, осталось только дожить до неё, до Арды Обновлённой! Как сказал один смертный дурень по дороге в Ангбанд... — Не в этом дело, Берен. Она... как будто уже существует. Просто между ней и нашим миром пролегает какая-то грань, которую, я чувствую, можно смыть. Мне оставалось промолчать, чтобы не срамиться. Всё это было уже гораздо легче принять на веру, чем объять рассудком. — Я верю в эдайн, Берен. В то, что вам она откроется. Я узрел первый ключ к ней, — ты снова помедлил и улыбнулся, — в вашем союзе... И если я хоть немного помогу его приблизить — я буду счастлив. Значит, мой путь в Средиземье оправдан. Да, ты так и сказал. Хотя ни разу не видел нас с Тинувиэль вдвоём. ...Мог ли я помнить об этом, оставшись один, в смрадной яме, среди одиннадцати истерзанных тел? Среди погибших по моей, как я твердил себе, вине? Желал ли я в те минуты такой цены за свою жизнь, свою удачу и победу? Я чувствовал, как остывают твои руки. Я и сам давно закоченел — но всё-таки руки живых, как бы ни мёрзли, похожи на что-то живое. Не на подземельный камень. К тому времени моё обледеневшее сознание оказалось способно производить почти связные мысли. И первая мысль была такова, что её хотелось, не останавливаясь, кричать в небо — пока не доищешься ответа или скорее молнии в никчёмную дурную башку. Наверное, я бы так и сделал, если бы ко мне тогда успел вернуться голос. Он был сорван во время допросов. Да и небо осталось далеко, за каменной толщей. «Эру Единый, неужели у Тебя не было другого выхода?!» Почему это понимание обрушилось на меня с такой сокрушительной силой, словно меня погребал под обломками весь замок? Каждое мгновение, проведённое в яме, я был готов к смерти и звал её, каждый миг я был уверен, что рано или поздно она придёт за всеми... Видимо, бывают вещи, к которым никогда нельзя приготовиться. Наши сказания часто заканчиваются хорошо. Свадьбой, пиром, победой, восстановлением правды. Может быть, оттого на краю беды мы уверены: уж нас-то она непременно должна миновать. Убеждены, что кто-то уже написал нашу историю — и лишь перелистывает страницы, и, конечно же, не позволит случиться самому непоправимому, кромешному злу. Каюсь, я порой тоже так самонадеянно думал. Вот поэтому, наверное, твоя гибель ударила по мне сильнее, чем все предыдущие испытания вместе взятые. Потому что высшие силы с размаху ткнули всех нас мордой в плохой конец. Как нашкодившего кутёнка в лужу. Я не надеялся выжить, на себя мне было плевать. Но душу будто рвал зазубренный наконечник стрелы — горькая обида на то, что ты так и не увидел в последний миг неба, не узнал тепла, не вдохнул вольного воздуха. И, скорее всего, не удостоишься даже честного погребения. В этом была ещё одна вселенская несправедливость — словно самой смерти кому-то показалось мало. ...Серое, серое. Грязный снег, присыпанный пеплом. Дикий камень. Волчья шерсть. И огромный свет, который я не чаял увидеть снова. Я долго приходил в себя. Если бы не Тинувиэль, то, возможно, я снова завяз бы в подобии бессловесного безумия, как после перехода через Эред Горгорот. И всё же... Какая-то часть моего существа онемела. Если на тело сыплется слишком много ударов, то в конце концов оно перестаёт чувствовать боль. Когда человек раз за разом ломает свою усталость, заставляя себя бодрствовать, то потом долго не может заснуть. Так я не мог плакать. Лишь в голове теперь билась другая мысль — ровно и медленно, как усталое сердце. Она тоже была обращена к Единому. Нет, это не была просьба отпустить тебе вину, даровать утешение или о чём ещё молят в таких случаях. Всего два слова. «Согрей его». Твой курган за одну ночь покрылся белыми первоцветами. Кажется, я никогда не видел столько цветов в одном месте — они устилали холм сплошным ковром, так, что чёрная земля ранней весны совершенно скрылась под ними. И, глядя на это живое покрывало, я хотел верить, что моя молитва услышана. Почему-то именно после этого мне стало необъяснимо легче. По крайней мере, разум отпустил скорбь, в которую ещё накануне вцеплялся мёртвой хваткой — как в последний долг того, кто не смог спасти. Того, кто выжил вместо тебя.

* * *

Теперь те, кто попроще, в один голос говорят о тебе высокие слова — всё те же, повторяющиеся из раза в раз. Те, кто считают себя умнее — молчат. А я не нахожу себе места ни среди тех, ни среди других. Потому что я был рядом с тобой до конца. И ещё потому что нет цены, которую можно уплатить в словах за всё, что ты для меня сделал. Если на свете вправду существует Арда Обновлённая — неважно, в пределах нашего мира или за его гранью — мне хочется надеяться, что ты её увидел. Да, я помню твои слова: «Вам, людям, наследовать её». Но мне, не худшему воину в Дортонионе, кажется: смерть — дело не менее важное, чем жизнь. А иногда гораздо больше. И Эру это ведомо. Может, твоя жизнь и строилась по порядку вещей, издавна предназначенному квенди, — но, клянусь, смерть твоя была самой что ни есть человеческой. Я не знаю, много ли мне удалось — и удастся — сделать в жизни для обретения Арды Обновлённой, в которую ты верил крепче, чем кто-либо. Но, ходя со мной по одной земле, ты дал мне понять: надежда на неё есть. Потому что все мы от рождения слабы — да, это так. Но благодаря тебе я больше никогда не поверю, что кто-то из нас, людей, изначально принадлежит злу.