Платье для джентельмена

Кэйю не страшила война: когда отец отправил его на службу, та только закончилась, и он успешно вернулся домой, даже получив орден за отвагу. Кэйа не боялся смерти: его maman, еще с молодости слабая здоровьем и склонная к недугам, с трудом перенесла рождение Кэйи, а вторая беременность стала для нее летальной: она покинула этот мир, так и не услышав первого крика своего новорожденного младенца; того крика не услышал никто — младшая сестра Кэйи так и не открыла глаз. Кэйа мог бы сказать, что не боялся бедности — вот только когда отцовские письма перехватывают во время переписки с вражеским государством, а его поместье конфискуют, оставляя Кэйе лишь наследство maman, он меняет свое мнение. Неженатый, лишенный отчего дома Кэйа — лишь молодой дворянин, по-прежнему не видавший жизни. Ему бы предаваться азартным играм и плотским утехам, однако судьба распоряжается иначе. Нынче Кэйе Альбериху предстоит жениться. Отец давно присматривал для него невест из совершенно разных семей. Кэйа видел портреты старшей дочери клана Гуннхильдр — она была родом из соседнего графства и, по правде говоря, являлась очень неплохим вариантом для Кэйи: соседка, так еще и из зажиточной семьи, умница-красавица, да вот только показалась она ему не на шутку серьезной, будто выкованной из стали — им обоим бы тяжко пришлось мириться с нравами друг друга, оттого Кэйа отложил идею сводить с ней знакомство. Ему писал граф фон Люфтшлосс Нарфидорт, владеющий значительной долей земель у столичных границ, однако его дочь Эмми была уж слишком юной — в ту пору ей едва исполнилось тринадцать; к тому же, ее характер был… диковинный даже для такого человека, как Кэйа. Ему писали даже из-за границы с предложением, которое было более чем заманчивым для любого молодого повесы: богатая veuve искала нового мужа — вот только собой она была ненамного краше Квазимодо. Да и ее наследственность обещала желать лучшего — поговаривали, будто из-за пристрастия к табаку ее голос настолько огрубел, что даже слуги могли спутать его с голосом сапожника-пропойцы, а все дети ее долго не жили из-за худого здоровья; богатство же ее — это лишь приманка для падких на роскошь альфонсов. Что уж говорить: разумеется, Кэйа мягко отказался и от этого предложения. Но теперь… будет ли слишком нахальным с его стороны просить руки кого-то из тех, кто уже получил от него отказ? Пожалуй, да. Неужели по глупости своего юного сердца он лишил себя пути к достойной аристократа жизни? Неужели придется, собрав остатки непроданного туалета, переехать в полупустой дом maman и влачить жалкое существование? Издав тихий вздох, наполненный отчаянием, Кэйа падает в кресло. Само собой, его любезный дядюшка Дайн не выставит его на улицу, но ведь выбраться из плачевной ситуации своими силами — это дело чести! Каково будет прятаться за спиной у дальнего родственника, будучи образованным выходцем из дворянской семьи? Кэйа не сможет простить себе подобной слабости! От уничижительного ощущения где-то под ребрами Кэйа в сердцах смахивает с близ стоящего стола несколько бумажек и мельком замечает его — нераспечатанное письмо с печатью Лоуренсов, упавшее прямо к нему на колени. От волнения пересыхают губы и перехватывает дыхание. Да быть не может — неужели не отвечал? Аккуратно подобрав немного пожелтевший конверт, Кэйа смотрит на него, как на чудесное явление, и, на ощупь найдя конвертный ножик, вскрывает его и пробегается по строчкам глазами. Вторая неделя осени. Смотрины. И подпись. Да быть того не может! Кэйа практически подрывается со своего места. До графства, в котором проживает клан Лоуренс, ехать порядком пяти дней быстрым ходом на карете. В том, что дядюшка Дайн в очередной просьбе не откажет, Кэйа не сомневается. Лето совсем скоро закончится, и потому Кэйе следует озаботиться тем, как бы добраться до поместья Лоуренсов к назначенному сроку. Заявляться без предупредительного письма, конечно, донельзя некультурно с его стороны, однако того требует ситуация. Вещей оказывается не так много, как Кэйа думал, а потому он берет одну из карет своего дядюшки в пользование с клятвенным обещанием отправить ту обратно сразу же, как доберется до поместья, и следующим же утром отправляется в путь. О Лоуренсах ему известно не так уж и много, но достаточно: что породистых скакунов разводят, что жена у Шуберта почила несколькими годами ранее, а еще около десятка лет назад — родной брат сложил голову на войне, оставив единственную дочку круглой сиротой. Кэйа не встречался с ней ранее, но об ее несносном, буйном характере не то чтобы слухи разлетаются, а целые легенды складываются! Он, конечно, не питает надежд, когда речь заходит о Лоуренсах. Все же слава о них ходит не самая лучшая. Однако деньгами они точно не обделены, поэтому Кэйа может, по крайней мере, обзавестись богатой невестой, что уже не мало. Вероятнее всего, столь откровенная спешка со стороны Шуберта вызвана скорым девятнадцатилетием Эолы. Судя по тому, что попытки выдать ее замуж по-прежнему остаются безуспешны, характером Эола даже с возрастом лучше не стала. Что ж, тем лучше. Так Кэйа может быть уверен в том, что он будет единственным претендентом на ее руку и сердце. Выйдет взаимовыгодный контракт: Кэйа снова при деньгах, а Эола не станет старой девой. За чтением легкого французского романа, что остался вместе с другим приданым maman, дни пролетают словно миг, и вот Кэйа, загруженный парой сундуков, оказывается на пороге у особняка Лоуренсов. Встречают его как дорогого гостя — несколько слуг, заметив его карету из окна, выбегают наружу, радушно щебечут и бьют поклоны. — Господин Альберих, добро пожаловать в дом Лоуренсов, — главный дворецкий, выпрямившись в спине, смотрит цепко. Кэйа, выученный не демонстрировать эмоций больше необходимого, прохладно улыбается ему в ответ. Конечно, он нервничает, да и усталость дает о себе знать, но на поле боя давать слабину категорически запрещено. — Я уже сообщил хозяину о вашем прибытии. Он готов принять вас прямо сейчас, но попросил справиться о вашем самочувствии: быть может, вы желаете отдохнуть с дороги? Кэйа не желает оттягивать неизбежное. Минуты промедления могут дорогого стоить, поэтому он решается тотчас же отправиться к хозяину дома. Внутреннее убранство особняка сложно назвать простым — в отличие от поместья Альберихов и небольшого дома, оставшегося от maman, Лоуренсы явно не скупятся на внешнее украшение комнат. Стены увешаны полотнами разного сюжета, по углам расставлены статуи в человеческий рост, отделанные позолотой, и то тут, то там виднеются залы славы, полностью покрытые шкурами различных зверей изнутри. Кэйа успевает осмотреться лишь мельком — дворецкий ведет его к нужной зале выверенным шагом, не останавливаясь ни на миг. Однако и быстрого взгляда на окружающую обстановку оказывается достаточно, чтобы сделать кое-какие выводы. Во-первых, Лоуренсы не стесняются бахвальствовать — как минимум, нынешний глава семьи. Во-вторых, обвенчавшись с Эолой, Кэйа определенно сможет восстановить свое финансовое благополучие, а это все, что ему, собственно, и нужно. Зала, в которую его приводят, определенно предназначена для встреч с важными гостями: высокие потолки, огромная люстра, выполненная явно на заказ, длинный стол, сейчас накрытый лишь на троих. Все это выставляет роскошь, которой владеют Лоуренсы, напоказ, как будто пытаясь впечатлить гостя еще сильнее. — Ах, господин Альберих, признаться честно, я уже даже не надеялся увидеть вас! Bienvenue! — мужской голос, неожиданно раздавшийся с другого конца залы, заставляет Кэйю прекратить свои раздумья и обратить внимание на говорящего. Кэйа никогда не видел Шуберта Лоуренса воочию, но, сопоставляя описание, представленное в генеалогическом древе, узнает его сразу же. Темные волосы с легкой проседью, густые усы и пенсне на носу — это точно он. — Доброго вечера, господин Лоуренс. Должно быть, вы не получили моего письма? — лжет он, удивленно выгнув брови. — Тогда прошу прощения, что застал вас врасплох! Надеюсь, за это время ваши планы не изменились и мое прибытие не напрасно? — Кэйа учтиво кивает, склоняясь в небольшом поклоне вежливости и удерживая спокойную улыбку на губах. — Ваша племянница не против столь скорого знакомства? — Кэйа не уверен, насколько Лоуренс учитывает мнение Эолы по поводу женитьбы и прочего, однако, судя по его собственным воспоминаниям о мятежной девичьей натуре, не особенно сильно. — Ну что вы! Что вы! — вскидывается Шуберт, быстрым и очень благодушным жестом протягивая к Кэйе ухоженные белые руки. Он едва не целует Кэйю в обе щеки, но все же останавливается лишь на крепком, очень долгом рукопожатии. — Ваше присутствие здесь, словно глоток свежего воздуха. Как для меня, так и для моей племянницы. Буду с вами откровенен: я не хочу скрывать того, что очень обеспокоен положением Эолы, и попрошу вас дать ей немного времени привыкнуть к вам… Она славная девочка, действительно славная, если вы узнаете ее получше, — Шуберт тут же срывается на объяснения. Судя по его судорожным, бойким глазам и взволнованному взмаху руки, Кэйа для него — чуть ли не последняя надежда выдать племянницу замуж. — Слышал, совсем недавно вы закончили обучение заграницей. Во Франции, полагаю? — Все верно, господин Лоуренс. Париж, прекрасная Сорбонна… — Кэйа задумчиво и тихо улыбается, вспоминая дни, проведенные вдали от дома: парижские библиотеки и кабаки, театры и бордели, смурные магистры и бестолковые бакалавры… И, главное — свобода: ночные кутежи, вечерние лектории, утренние головные боли. — Признаюсь, мои знания не так свежи и обширны, нежели ваши, мой дорогой, простите старику эту вольность, но мне все еще снятся те нестройные голоса молодых и счастливых: Gaudeāmus igĭtur, Juvĕnes dum sumus! Кэйа мягко смеется, заслышав до боли знакомый студенческий гимн, мелодией которого были напитаны исполинские стены университета. Это не могло не принести ему облегчения: разумеется, господин Лоуренс лишь пытается найти к нему подход и явно попадает в цель. Смекалка ли, чутье ли, а может быть — всего лишь опытность в дипломатии, но ему все же удается расположить юный ум к дальнейшему диалогу. — Побалуйте меня подробностями о Сорбонне, господин Альберих, — просит Лоуренс. На его лице застывает благостное выражение, хотя глаза почему-то становятся неподвижными. Не зря maman с детства учила Кэйю вежливой сдержанности, а вредная гувернантка причитала по поводу любого проявления лишних эмоций при посторонних. Если бы не их уроки, Кэйа бы точно не сдержался и ушел от руки Лоуренса, приобнявшего его за плечи, словно собственного сына. Однако он улыбку на лице держит, кивает и следует к столу. Диалог выходит вполне себе светским: Кэйа умело декларирует, почти не прерываясь, ловко и плавно переходя от темы к теме, а Лоуренс задает вопросы в те моменты, когда монолог Кэйи изживает себя. Эолу они отчего-то не дожидаются — сразу приступают к трапезе: на столе все появляются новые блюда — кажется, им нет конца, и Кэйа воистину наслаждается таким проявлением внимания к своей персоне. Его дядя Дайн, ведущий достаточно аскетичный образ жизни, Кэйю не баловал, да и было не за что, однако, Кэйе стоит признаться хотя бы самому себе, он действительно соскучился по подобным церемониям. — Слышал новости о вашем отце. Прискорбная история, — спустя некоторое время, Лоуренс, наконец, приступает к теме, пожалуй, волнующей его больше, чем студенческие истории молодого Альбериха. Нельзя скрыть, что Кэйа переживает о том, что преступление его отца может стать главным камнем преткновения в его дальнейшей судьбе. От подобного сложно отмыться — и детям, и даже внукам государственного изменника. Лоуренс ждет от него каких-то комментариев, хотя старается выглядеть расслабленным: не отрывается от еды, но все же смотрит испытующе, настороженно; взгляд его так же неподвижен и даже немного блекл, как замыленное стекло. — Так и есть, — Кэйа делает глоток вина, пытаясь прервать взволнованную горечь на корню. — Для меня это стало неотвратимым ударом. Я находился во Франции и готовился к выпуску именно в тот момент, когда моего отца арестовали. В последний раз я видел его два года назад. Он врет. В последний раз Кэйа видел отца, когда ему выносили приговор о пожизненной каторге. Благо, адвокаты смогли спасти его от смертной казни — иначе Кэйа стал бы свидетелем повешанья собственного отца и вряд ли смог бы пережить подобное потрясение. Лоуренсу, разумеется, об этом он говорить не собирается; как и о том, с каким трудом он сдерживал слезы, в последний раз глядя в лицо отца перед его отбытием. — Страшно представить, что вы пережили в ту пору, — кивает Лоуренс, но Кэйа не до конца понимает, искренен ли он в своих словах, потому что на мгновение теряет с ним зрительный контакт: погружается в себя, задумчиво нахмурившись. — Вашему отцу не стоило связываться с дипломатами, даже если сделка казалась выгодной и безопасной. Я считаю, что в подобную ситуацию мог попасть любой из тех, в ком зреет даже крохотное семя самонадеянности. Политические интриги караются жестко и радикально и, увы, не нам решать, кто прав, а кто виноват. Dura lex, sed lex, — Лоуренс приподнимает свой бокал и, криво улыбаясь, даже как-то скорбно, произносит: — Пока мы — покорные слуги, нам не предстоит узнать гнева небес. Все, что я могу сказать, чтобы отвадить от себя злые языки: Боже, храни Королеву! Кэйа тихо вздыхает, саркастически хмыкает и без особого желания заканчивает фразу так, как обязан любой другой преданный подданный их государства: — Чтобы Она долго царствовала среди нас. Он выпивают одновременно, не чокаясь. Это должно было быть заключительным аккордом в сложившемся разговоре, но Кэйа все же добавляет напоследок: — Я, как любой сын, благодарен своему родителю за воспитание и достойную жизнь. Но во многом наши мнения расходились — это началось в годы, когда я перешагнул порог зрелости и научился свободно мыслить. Возможно, из-за надвигающейся угрозы непрерывных споров и ссор отец и отправил меня во Францию, чтобы я не пытался мешать ему участвовать в его деятельности. Он уберег меня, хотя пытался уберечь себя, и, пусть он сделал это невольно, я благодарен даже за это. Я все еще юн, но за моими плечами опыт, который оградит меня от ошибок, совершенных моим отцом. Как говорится в «Римских деяниях»: «Что бы ты ни делал, делай разумно и предусматривай результат», — и это мое жизненное кредо, — Кэйа говорит это на случай, если Шуберт подозревает его в настроениях или волнениях, которые были присущи его отцу. Для Кэйи не секрет, что Лоуренс, разумеется, может относиться к нему с опаской: он не был глуп, однако не каждый решится отдать свою родную племянницу замуж за сына предателя родины. Шуберт рискует собственной репутацией, связываясь с тем, кто носит фамилию Альберих, накануне звучащую в каждом переплетении светских сплетен. Но, судя по всему, дела в вопросе женитьбы идут совсем худо, раз Лоуренс все же радушно принял Кэйю в своем доме. — Вы умеете обнадеживать, господин Альберих, — слова Шуберта вполне спокойны, без прежнего волнения, и оттого непонятно, что на самом деле он думает. Как и все аристократы, Лоуренс умеет менять маски и скрывать свое истинное отношение к чему бы то ни было. — Вы кажетесь мне достойным молодым человеком: вы образованы и воспитаны, с вами приятно вести диалог, и вы, очевидно, прекрасно держитесь в обществе. Моя племянница изнежена моими теплыми чувствами и, пожалуй, в этом и есть мой промах: я позволил ей иметь личное мнение… А это рождает в сердцах молодых женщин неповиновение и строптивость. А кому нужна упрямая и непокорная жена? Испокон веков женщина всегда стояла за спиной мужчины, а Эола… — господин Лоуренс измученно прикрывает глаза, и именно в этот миг Кэйа замечает годы, отразившиеся на его уже давно немолодом лице: морщины и бледные губы, заострившийся подбородок и затянувшуюся приближающейся старостью кожу. — Эола мало того, что не желает находиться в тени мужчины, так и вовсе наивно мечтает затмить любого, кто захочет обладать ею. Но я все же прошу, Кэйа, не обессудьте: пообещайте, что дадите ей шанс, а я пообещаю, что буду принимать вас в своем доме как самого желанного гостя даже в том случае, если помолвка не состоится. — Что же, торопиться мне некуда, — Кэйа пожимает плечами, встречая усталый взгляд Шуберта, полный надежды и принятия. — Я постараюсь найти к вашей племяннице подход. Рим построен не за один день, не так ли? Шуберт на его вопрос кивает не так оптимистично, но с небольшой надеждой, а после уводит разговор немного в иное русло. Он всеми силами старается заинтересовать Кэйю в том, чтобы тот возжелал остаться в этом доме подольше. Возможно, то было лишь тщеславие, но все же Кэйа чувствует в словах и рассказах господина некое заискивание: он спрашивает, интересует ли Кэйю охота и, даже не успев получить ответа, уверяет, что борзые в его псарне обладают уникальнейшим нюхом и сноровкой, леса — полны чудной дичи, а в арсенале оружейной комнаты находятся заграничные именные ружья и арбалеты — словом, все, что может впечатлить даже самого бывалого охотника; дальше разговор перетекает к семейному делу Лоуренсов — знаменитому коневодческой ферме, растянувшейся на несколько десятков гектаров, ипподромам, скачкам и, разумеется, прибыльности сего хозяйства. Лоуренс также говорит о погоде в этих краях: о том, как спокойно и великолепно здесь лето, как чудесны вечера, как живописны пейзажи, о том, как сказочны зимы — белоснежны и умиротворенны. Само собой, Кэйа был сражен красноречием Лоуренса и уже предвкушал, как будет замечательна его жизнь здесь, под крышей богатого и щедрого поместья. Господин Лоуренс знал, как вселить в юное, распаленное сердце азарт и тягостное ожидание. И, говоря об ожиданиях, Кэйа, захваченный в плен своих фантазий и громких обещаний хозяина дома, совсем не сразу вспоминает, для чего на самом деле он здесь находится. Отсутствие первопричины приглашения Кэйи — самой Эолы — постепенно охватывает сердце напряжением. Кэйа понимает, выныривая из радостных мыслей о светлом будущем: кажется, по всем правилам этикета Эола уже должна быть как минимум ему представлена, и, исходя из того, что она по-прежнему не присоединилась к ужину, вывод напрашивается один — она решила бунтовать. Сначала Шуберт пытается шутить про женщин и долгие сборы — Кэйа смеется больше из вежливости: подобный юмор далек от него. После они с напускным интересом обсуждают волнения на северной границе, хотя оба чувствуют, что совсем не элегантно тянут затянувшуюся беседу. И к моменту, когда на стол подают десерт, Шуберт уже не сдерживает раздраженного бормотания: — Вот хватит меня удар — и всё из-за нее, все из-за нее… — ворчит себе под нос Лоуренс, когда слуги начинают наполнять чашки с чаем по второму разу. — Сара, — он окликает одну из стоящих неподалеку девушек. К ним подходит служанка — совсем молодая, светленькая. Кэйа даже мысленно сочувствует этой самой Саре — на ее лице читается искренний страх, и он подсознательно понимает: прислугу тут наказывают по всей строгости. — Приведи Эолу сюда немедленно. Я понимаю, что женский туалет может занимать время, однако практически уверен, что Эола занимается далеко не тем, чем положено. Эола появляется спустя две чашки чая и три пирожных с заварным кремом. На ее лице не румяна, а выражение полной скуки и даже пренебрежения. В отличие от своего дяди, Эола явно не ждала Кэйю с таким же нетерпением. В ее взгляде читается явное недовольство, словно ее отвлекли от очень важных дел: холодный огонь не обжигает, но почти заставляет Кэйю вздрогнуть, когда их взгляды встречаются. Этикет заставляет его встать, дабы поприветствовать леди как следует. Та высокомерно кивает в ответ, а после садится за стол как ни в в чем не бывало. Кэйе остается лишь сесть на свое место вслед за ней в полной тишине. — Очень жаль, что ты пропустила ужин, дорогая, — цедит Шуберт, не отрывая взгляда от невозмутимой племянницы. Пусть его слова и кажутся доброжелательными — на самом деле, весь он полон тихого бешенства. — Сегодня был чудный фазан. Не так ли, господин Кэйа? — он обращается к Кэйе уж точно не для того, чтобы тот с ним согласился. Скорее для того, чтобы Эоле стало хотя бы немного совестно. Но тщетно. Та в свою очередь даже не ведет бровью. Кэйе остается лишь позавидовать ее выдержке. Он, затаив дыхание, внимательно наблюдает за разворачивающимся перед ним представлением. — Будь добра, извинись перед гостем и объясни, почему ты так задержалась. Господин Альберих проделал длинный путь ради знакомства с тобой. Эола поднимает на дядю полный огня взгляд, смотрит исподлобья, но не испуганно — скорее дерзко. Она тихо прочищает горло под чужими взорами: — Прошу прощения, что опоздала. У меня действительно была веская причина. Я не хотела приходить, — отвечает Эола ровным тоном, грациозно берет свою чашку с уже остывшим чаем и прячет ухмылку за глотком. Кэйа на столь очевидную дерзость едва сдерживает смешок — господин же Лоуренс начинает выглядеть по меньшей мере недовольным. Такое, судя по всему, происходит не впервые, и господин Лоуренс уже отчасти смирился с подобным поведением племянницы. Однако он все же возмущается, видимо, для приличия: — Раз уж ты соизволила посетить нас, прошу, составь господину Альбериху компанию, поделись своими успехами в танцах и музицировании. Я, к сожалению, должен вас покинул и заняться семейными обязанностями, — объясняется Лоуренс, кивая Кэйе. Эола на мгновение замирает, словно беспокоясь о чем-то, и через мгновение с напускной нежностью протягивает: — Ну что вы, дядя, задержитесь еще ненадолго. — Оставь, Эола, — мимолетом отмахивается Шуберт, откладывая накрахмаленную обеденную салфетку и одним взглядом веля прислуге убрать посуду. — Негоже такому старику, как я, портить молодым веселье. Кэйа встает со своего места, прощаясь с хозяином дома: тот легко и естественно раскланивается, с надеждой улыбается куда-то себе в усы и неторопливым шагом направляется к дверям. Кэйа понимает, что господин Лоуренс, скорее всего, решил преподать племяннице урок и оставить ее наедине с гостем. Ему кажется, что это ничего особо не изменит — Эола явно ему не благоволит. Однако Шуберт не теряет надежды, и Кэйа в какой-то степени им восхищается. Когда они остаются одни, Кэйа возвращается на место. Чай уже допит, и больше его не хочется, но Кэйа виду не подает. Улыбается — со стороны, наверное, даже как-то глупо, — приподнимает брови, глядя на Эолу, и не видит в ее взгляде ни толики заинтересованности. По этикету ему положено поддержать беседу, как, соответственно, и Эоле. — Ваш дядя сказал, что вы музицируете, — слегка нерасторопно начинает Кэйа. Все же к каждой даме есть свой подход, и если мужчина не смог этот подход найти, значит, он плохо старался. Эола — девушка с характером, однако тем она интереснее. Кэйа не чувствует в ней плотской заинтересованности — она совсем не в его вкусе, но взгляд ее ледяных глаз вызывает у Кэйи неподдельный интерес. Тот воинственен, жесток и похож на взгляд палача или карателя. Режет, рубит, кромсает одним лишь взмахом ресниц. Кэйе кажется это удивительным и даже немного пугающим. Эола, услышав его вопрос, прозвучавший совсем не к месту, едва не закатывает глаза, но сдерживается. Кэйа сам не особо в восторге от собственной неловкости. Поджав губы, Эола со вздохом ему отвечает: — Так и есть, — коротко и просто. Кэйе все равно, но он старается ухватиться за эту тему: воодушевление на его лице смотрится уж слишком наигранно. — Позвольте предположить, фортепиано? — Неверно. Туба. — Что, простите? — А вы выглядите образованным! — качает головой Эола и легко всплескивает руками. — Неужели никогда не слышали тубу во время оркестровых концертов или маршей? Сказать, что Кэйа оторопел — это ничего не сказать. Он моргает, опешив, старается представить Эолу, довольно субтильную барышню, с инструментом, о котором она говорит, и не может ничего с собой поделать — улыбка и смех так и рвутся наружу. Кэйа скрывается за глотком горячего чая, едва не закашливается: ему нельзя обидеть даму, особенно Эолу, особенно сейчас. Он всеми силами выдерживает заинтересованность и приятность на своем лице, снова вскидывает брови, но чувствует, как дрожат уголки губ от терзающей их улыбки. — Как необычно… — тянет он, чуть пощипывая себя за запястье, чтобы не терять контроль. — Туба. Должно быть, когда вы репетируете, ваши соседи сомневаются в том, что в нашей стране мирные времена. Губы Эолы тоже начинают дрожать. Она замолкает, глядя на Кэйю чуть посветлевшими глазами, сжимает губы, тихонько прокашливается. В ее взгляде появляется нечто похожее на удовлетворение, в них будто читается мысль, что игра стоит свеч. — Хотите задать мне еще какой-нибудь из наибанальнейших вопросов, господин Альберих? Поверьте, правдивого ответа вы тогда не получите. — Вы, полагаю, как и все столичные модницы, считаете, что в каждой женщине должна быть загадка и что мужчина должен расколоть этот крепкий орешек? — Какая пошлость! — возмущенно вскидывается Эола. Кэйа довольно посмеивается и щурится. — Послушайте, господин Альберих… Мне все это неинтересно, — она медленно качает головой, со звоном отодвигая от себя сервиз. Кэйа даже не удивляется — довольно предсказуемые слова. Эола, в целом, такой ему и представлялась: свободолюбивой и острой на язык. — Видеть вас тут не хочу. Но не думайте, я также сильно не хочу видеть здесь никого остального. Дядюшка мой на вас обижаться не будет, поэтому можете смело уезжать. Делать вам тут нечего — замуж я не пойду, — Эола же, распалившись молчанием Кэйи лишь сильнее, теперь смотрит хмуро, словно в любой момент готовясь нанести решающий удар. И тогда Кэйа поступает честно: отвечает откровением на откровение. — На самом деле, я тоже не горю желанием жениться. Даже если Эола что-то хотела ему сказать до этого, сейчас, заслышав столь неожиданный для нее ответ, лишь недоуменно склоняет голову к плечу. — А с чего вы, дражайший, тут тогда время мое и ваше тратите? Дядюшке голову морочите? На кой вам тогда жена? А тем более я? — в ее голосе сквозит претензия, суть которой Кэйи не совсем понимает — сама ведь замуж не хочет. Али просто строит из себя недоступную, а сама так и мечтает, чтобы однажды появился принц, бесстрашно сразивший злого дракона? — По злому року. Мой дом конфискован, отец на каторге, а Франция обедневших аристократов не терпит — там мне больше не место. Но тому решение нашлось: жениться, — прямолинейно отвечает Кэйа. Не сказать, что он многим рискует — вряд ли на руку и сердце Эолы большая очередь. Однако какой-то риск в его словах все же есть — негоже в лоб говорить о таких вещах в светских кругах, и Эола должна понимать это. — Занимательный вы человек, Кэйа Альберих, — та не просто понимает — судя по веселящемуся взгляду, еще и поддерживает, и Кэйа не удерживается от ответной улыбки. — А что, если я дядюшке пожалуюсь? Кэйа смеется. — Главное, чтоб вашему дядюшке не пожаловался я. Не так ли? — он бьет Эолу по больному, на что та слегка кривит губы и фыркает. — Да и, к тому же, ma chère, он и без того понимает мою мотивацию. С вами, миледи, действительно можно отчаяться. Эола не отрицает этого замечания, и оно ей даже льстит. Кэйа с довольством понимает, что сможет проникнуться. Как бы Эола ни пыталась казаться отрешенной и недоступной, в ней все еще чувствовалась девичья непосредственность, даже детскость, доступная лишь людям чистого сердца. Эоле нужно признание, которое желает получить любой юный мечтатель, и все ее дерзкие и честные слова так и свидетельствуют об этом. Должно быть, она хочет присмотреться к Кэйе получше, чтобы понять, способен ли он подыграть ей в этой самобытной театральной постановке. Весь следующий месяц Кэйа проводит за праздными прогулками и светскими беседами с господином Лоуренсом, а также с самой Эолой. Она какое-то время противится, выказывает недовольство и вечно ссылается на мигрени, но в итоге все-таки смиряется — хотя, скорее, просто таится, придумывая новую стратегию. Беседы у них с Шубертом довольно скучные и однотипные, без блеска остроумия: о погоде, новом законе о международной торговле и семейном деле семьи Лоуренс — коннозаводстве. Это предприятие оказывается довольно прибыльным: господин Лоуренс рассказывает о конных скачках, о заказах, которые поступают даже из соседних графств, и международном импорте. Кэйа слушает внимательно, расчетливо, а Шуберт, проникшись возможностью назначить наследником семейного дела своего зятя, говорит много и подробно. Животинка Кэйе всегда нравилась, особенно кони. Конюшни в прежнем доме Альберихов были обширны и оживленны. Отец всегда большое внимание уделял всестороннему образованию своего наследника, и потому Кэйа умел ездить верхом с ранних лет. Ухаживать же за своим конем всегда было ему в радость: возможно, потому, что, в отличие от людей, животному от него ничего не было нужно. Жаль только, что вместе с домом конфисковали и его любимого скакуна. Он бы с удовольствием прокатился на нем еще раз. С Эолой же дела обстоят немного… сложнее. Не сказать, что они не ладят — напротив, Кэйе отчего-то кажется, что у отношений, складывающихся между ними, даже есть какой-то потенциал. Рядом с Эолой Кэйа не рисуется и щеголится, не старается ее покорить: все-таки ее позицию Кэйа принял и даже не пытался оспорить. Эола сначала относится к нему настороженно, недоверчиво и разговаривает всякий раз через силу, в основном лишь вздыхая и вскидывая взгляд к небу, но потом ей это надоедает, ведь Кэйа не подает какой-то ответной реакции на детскую провокацию. Эола тушуется, успокаивается под влиянием непоколебимого, как ровная гладь воды, Кэйи. Разговоры между ними становятся чуть длиннее пары предложений и кивков, находят новое развитие, и вскоре Кэйа и Эола обнаруживают себя уже несколько часов гуляющими в компании друг друга по тихому саду и обсуждающими вещи столь глупые и непосредственные, что, услышь их кто-то из тех сплетниц, что, проходя мимо, обычно с интересом заглядывают через оградку, дабы поглядеть «вечную невесту» и ее очередного «женишка», злые языки начали бы говорить о них лишь хуже. Молва ходила о каждом из них и доселе, однако сейчас словно стала полниться большим количеством красок. Как славно, что ни Кэйе, ни Эоле нет дела до злосчастных сплетников. Сложности общения с Эолой заключаются не в разного рода разногласиях, а в отсутствии между ними всякого интереса, что обычно волей-неволей возникает между мужчиной и женщиной. Это не особенно проблема для них двоих — дружба и приятельство кажутся Кэйе даже большей ценностью. Однако рано или поздно им придется связать себя узами брака, что значит — романтического взаимодействия нельзя будет избежать полностью. Размышлять об этом в одиночку Кэйа, право, не любит, и поэтому решает рассказать Эоле о своих мыслях напрямую. Та, к счастью, его мнение полностью разделяет: — Я не вижу в Вас никого иного, кроме собеседника, господин Альберих. Вы привлекательны и, вероятнее всего, пользуетесь спросом у женщин, однако мне Вы безразличны. Я не кривлю душой и не пытаюсь очаровать Вас своей неприступностью. Я лишь исполняю волю своего дяди, — ответ Эолы удивляет: отчего-то Кэйе казалось, что Эола ни во что не ставила желания Шуберта, но, видимо, совсем отказаться от выполнения своих прямых обязанностей все же не может. — Разделяю Ваши мысли, леди Лоуренс. Пусть я и не выполняю ничьей воли, жениться бы не хотел. А посему, надеюсь, мы придем к некоему соглашению, — Кэйа хитро улыбается и переводит взгляд на оградку. Сейчас они отдыхают на плетеной качеле в саду, не скрытой кроной деревьев, и потому каждый желающий может увидеть их снаружи. Мимо как раз кстати проходит чья-то прислуга. Кэйа знает, что зачастую тех могут посылать якобы с письмом или по поводу других чрезвычайно важных дел, но, по большому счету, они всего лишь собирают сплетни для скучающих аристократов-провинциалов. И этим можно воспользоваться. — Соглашению? — удивленно спрашивает Эола. Кэйа вновь смотрит на нее, а затем, без предупреждения взяв ее руку в свою, подносит ту к губам и оставляет на тыльной стороне быстрый поцелуй. Эола смотрит на него равнодушно, не смущаясь ни на толику — лишь немного вздергивает бровь в презрительном скептицизме. Кэйю всегда восхищала эта черта в Эоле: казалось бы, как можно настолько спокойно воспринимать столь очевидные ухаживания со стороны мужчины, пусть и потенциального мужа. Но Эоле будто бы все нипочем — она спокойно наблюдает за Кэйей, ожидая ответа на свой вопрос. — Поддерживать видимость семейного счастья, дабы наши завистники лишились ума один за другим, — сначала Эола ничего не отвечает, словно пытаясь понять, шутит Кэйа или говорит всерьез, а затем заливается громким хохотом, заставляя его удивленно замереть. Руку же свою она не убирает, позволяя Кэйе мягко сжать ее ладонь в своей. Девичья кожа оказывается предсказуемо мягка на ощупь. — Вы не перестаете меня удивлять, — в ее глазах легко читается усмешка, не присущая игривым девицам — усмешка Эолы немного злая. Кэйа непроизвольно улыбается в ответ в ее немного злой манере. — Я согласна, — просто отвечает Эола. — Я рад, что моя невеста оказалась столь сговорчива. Ваш дядя явно недооценивает Вас. Вы стали бы чудесной партией для любого другого мужчины, — Кэйа старается звучать как можно более серьезно, однако не перестает улыбаться, чем выдает свое шутливое настроение. — Должно быть, я счастливец. Сама судьба благоволит мне, — речи льются с его уст медом, и Эола, тихонько прикрывает лицо веером, блестя буйными, разбойными глазами. — Вас не учили чувству такта, господин Альберих? — фыркает она. — Пожалуйста, прекратите смущать юную леди, иначе она всю ночь не сможет сомкнуть глаз и напишет по меньшей мере с десяток стихов, посвященных вашей улыбке искусителя. Тут уже Кэйе пришла пора вскидывать брови в удивлении. Он неспешно качает головой: — Боюсь, эта юная леди не сомкнет глаз совсем по другой причине: она будет затачивать ножи. — Ох, как кровожадна Ваша невеста! — Эола неэлегантно фыркает и хохочет. Отсмеявшись, они возвращаются к обыкновенным темам в беседе, и женщина с корзиной в руках, до этого внимательно следящая за ними из-за оградки, быстрым шагом удаляется восвояси. Кэйа усмехается: все идет по плану.