les rossignols

      соловьи заливались своим звонким мелодичным пением за открытым нараспашку окном кабинета, примечательного своей чопорной дороговизной и при том уместной, а потому красивой строгостью. эти маленькие, но жизнерадостные создания весело прыгали с ветки на ветку, и внимательный зелёный кошачий взгляд ловил каждое их движение, неизменно воздушное и совсем лёгкое, при том суетливое. помимо звонкого пения через окно в просторную комнату просачивалась вечерняя, фактически ночная прохлада, обжигавшая субтильную белоснежную кожу. но мишель едва ли замечала это... пожалуй, она не замечала вообще ничего вокруг себя. одни лишь счастливые голосистые трели были способны занять её.       сегодня мишель о чём-то, кажется, думала. думала усердно, как не думала уже очень давно, предпочитая как правило забываться в своей мнимой вседозволенности, которая обычно не обязывала её к ответу за свои бездумные поступки, навеянные и совершённые в порыве мимолётного, секундного желания, даже толком не осознаваемого, и при том благосклонно эта вседозволенность обещала лишь веселье, правда, такое же мимолётное, а потому-то бездушное и по большей части уже давно наскучавшее избалованному дитю хладнокровной судьбы. впрочем, мысли эти действительно смогли настолько увлечь собой девичий разум, её всепоглощающее жаждущее внимание, что д'эстре не обратила внимания на то даже, что её тело давно затекло от неподвижной позы и озябло, ведь мягкий плед с худых ног свалился на пол и некрасиво распластался там, что приоткрытые с трудом зеницы — только закрывать их было ещё труднее, ведь тогда бы вновь явилась темнота и вечно сопровождающее её одиночество, волокущее небрежные и мерзкие ошмётки своего окровавленного тела, — уж давно пекло от неморгающего взгляда. и что на её острые плечи опустились чужие тяжёлые руки.       — выглядишь не очень, — заметил насмешливый, но не злобный, давно знакомый, отпечатавшийся на самой подкорке женский голос. голос урсулы калленберг. которая, говоря на французском, никогда не пыталась скрыть своего грубого немецкого акцента, а даже наоборот с некоторой гордостью демонстрировала его и своё происхождение.       только после этого француженка наконец вздрогнула и растерянно обмерла, резко захлопала глазами, которые в тот же миг защипало. но не успела та оглянуться или хотя бы вскинуть голову, чтобы увидеть крупный силуэт прусски, иронично, но напоминающей чем-то громадную медведицу, как немка, не утруждая д'эстре в лишних телодвижениях, уже опустилась на корточки прямо напротив неё. серебристые глаза блистали прекрасно знакомой весёлой дерзостью, присущей хулиганистым подросткам. и широкая улыбка была всё той же — от уха до уха, до самой безумной глупости самоуверенная, но крайне заразительная. правда, как бы ни старалась мишель теперь улыбнуться в ответ, но её губы, честно, уже и позабыли, каково это.       — ты издеваешься, да? — собственный голос показался мишель неестественно севшим, таким сиплым, охрипшим — д'эстре не говорила уже очень долгое время, так что она сама была готова тут же дёрнуться от каждого следующего произнесённого ей слова.       — ничуть, — очевидная ирония, даже откровенный едкий сарказм сочится из чужой молодцеватой бодрости, не менее привычной для урсулы. голова с вороными волосами, коротко стриженными, так что их длина с трудом достигала покатых широких плеч, склонилась набок. выбившиеся из хвоста вороные пряди симпатично спадали на точёное лицо, показавшееся на какой-то короткий миг ещё более живым, чем прежде.       мишель в итоге лишь фыркнула, с этой её аристократичной изящностью надув тонкие губы, которые были теперь бледны настолько, что ещё более сливались с её белой кожей — хотя самой франции чудится, что в последнее время несколько посеревшей, — а вместе с тем отвернув в сторону головку с острыми чертами лица. но урсула была права: мишель, казалось, постарела, а её природная худоба превратилась в откровенно нездоровую. и ответ на так называемый вопрос немке ведь и не требовался вовсе, француженка знала об этом прекрасно.       и всё же, несмотря на возбуждающие искры раздражения, нечто лёгкое, удивительно, но смогло вновь расцвести в её душе, пробуждая вместе с тем всё самое лучшее, что было в мишель. и ведь не просто лёгкое, а даже нежно трепещущее, чуть ли не по-детски беззаботное. пробуждая то заботливое, что приласкало израненное существо француженки, всё ослаблено, болезненно пульсирующее: немка пропала практически пятьдесят лет назад, когда по указанию тогда уже перенявшего бразды правления бестолкового вильгельма, отправилась по делам в эльзас-лотарингию. но там её ждала лишь буря, прежде затихнувшая на время, но разразившаяся с особенной силой при повторном появлении воинственной калленберг на этих землях. инцидент был похож на сараевский, по жестокой иронии судьбы произошедший через несколько дней после — всё та же глупая самоуверенность, что обычно блистала в улыбке и всём теле прусски, националисты и стрелок... как оказалось, умевший попадать в намеченную мишень. а может, это была лишь безобидная шутка жизни, её собственноручный вызов чужой не раз хвалёной живучести, которая, как тогда казалось, не оправдала себя. и безбашенная воительница пала в умах всего мира, чтобы теперь тихо, незаметно ни для кого, но с особенной силой «восстать».       серебристые глаза быстро и странно сверкнули.       — ты действительно выглядишь не очень, — колко повторяет, а вместе с тем как бы подытоживает спустя длительное молчание урсула, так, словно выносит приговор, о котором сама француженка как будто бы даже и не догадывалась. впрочем, откуда ей знать? все зеркала в её квартире ведь давно разбиты.       — я не спала... несколько суток, — наконец, лениво признаётся франция, на секунду запнувшись. ведь, сказать честно, она и сама не знает, сколько уже бодрствовала — в последнее время она жила как бы вне времени и пространства, постоянно забываясь. благо, выносливость воплощений пока позволяла ей не сойти с ума окончательно. — меня снова начали мучить кошмары, знаешь... и сонные параличи, — если уж и выдавать свою подноготную, то полностью и без остатка, всё равно было уже нечего терять. и после д'эстре могла лишь обречённо вздохнуть, снова коротко да и не слишком охотно пошевелиться — откинуться на спинку кресла и глядеть наконец-то прямо и упорно на калленберг, но при этом самом словно бы куда-то мимо её крупной туши, как смотрят обычно все, кто потерял всякий смысл своего и без того отягощённого существования. кто был в шаге от того, чтобы наконец сдаться да утонуть в пучине жизни. и в конечном итоге навечно исчезнуть из её непроглядного лона.       француженка продолжала что-то говорить, но бессознательно вырывающиеся слова путались между собой, сливались в единый неясный поток. это был её монолог, её личная проповедь, пока стеклянный зелёный взгляд, пускай и щурящийся в попытке сфокусироваться, упорно бегал по фигуре немки, сидящей напротив, так желая отыскать в ней нечто.       — мишель? — за спиной вновь раздался голосок, на этот раз до противного писклявый. складывалось ощущение, что ванесса своим голосом хочет заявить всему свету о своём существовании, но те режущие слух высокие ноты, которые она всегда брала, неизменно вызывали лишь неприязнь. розьер удивило, как давно молчаливая д'эстре теперь пылко бормотала себе что-то под нос. — с кем ты разговариваешь...?       соловьи давно не поют на улице монтессуи.