Ослепленные

Петр с силой трет шею, скрытую высоким воротником свитера, и делает большой глоток теплого чая из термокружки. Бесполезно. Боль продолжает царапать горло, неприятная и неотвязная, как простуда. Только еще хуже. Петр едва заметно морщится и натягивает воротник повыше, мимоходом обрывая вылезший из-под него тонкий стебелек, увенчанный ярко-желтым цветком. Одуванчик мгновение сияет в его пальцах крохотным солнышком, а потом развеивается полупрозрачным дымком. Черт бы его побрал. Удавка из одуванчиков сжимает шею вроде бы не очень туго, но ощутимо и неприятно. В горле скребется боль, и кажется, что еще немного – и откажет голос. За два часа до выступления самое то. Петр делает еще один глоток. Сидеть на каком-то ящике в темном углу закулисья подмосковного ДК, конечно, очень удобно. Но нельзя же просидеть так вечно, даже если очень хочется. Прямо перед ним репетируют рыцари, вместо мечей почему-то фехтуя деревянными кружками из реквизита «Сокровища Энии». Петр вообще-то ребят Андрея Вистиня любит, но сейчас от одного вида этих беззаботных физиономий делается тошно. От всего на свете делается тошно и в первую очередь от себя. Мимо стрелой проносится Женя. Растрепанный легкий, с наброшенной на плечи явно великоватой ему кофтой. Кофту Петр видел утром на Юре, но додумать эту мысль не успевает. Женя проносится обратно, но уже не с пустыми руками, а с мечом. Поворачивает на ходу голову, встречается глазами с Петром, тормозит, потешно заваливаясь вперед, и останавливается, опираясь на меч. −Петь, еще десять минут, и можешь идти чекаться. – скороговоркой выпаливает Женя и улыбается. От его улыбки разом становится светлее и теплее. Петр невольно растягивает губы, улыбаясь в ответ. Женя кивает и опять вихрем срывается с места. Небрежно стянутые в узел волосы открывают красивую крепкую шею с маленьким изображением василька чуть ниже уха. Петр кусает губу и снова трет горло, пытаясь заглушить боль. Сколько лет его уже душат эти дурацкие призрачные цветы? Так сразу уже не подсчитаешь. Кажется, что они были с ним всегда. С того самого дня, когда он впервые увидел Женю. Разглядел одинокий василек на его шее. А потом – нарисованные ярко-желтые одуванчики, венком обвивающие левое запястье Мелисова. Подумать только, какое значение в этом сумасшедшем мире имеют цветы. Знак внимания – цветы, праздник – цветы, горе – цветы. Цветы, цветы, цветы… Родственные души – опять цветы, яркой печатью проступающие прямо на коже. Петр за все свои сорок четыре года видел так мало тех, кого связали цветы. Все-таки родственные души – это такая дивная редкость… Но хуже всего – любовь, не встретившая ответа. Упрямая, настырная, прорастающая сквозь доводы рассудка, как бесшабашные степные цветы, которым для жизни надо всего ничего. Чуть-чуть влаги – один ласковый взгляд. И немного солнца – одна короткая улыбка. Их вырываешь с корнем, а они превращаются в дым и появляются снова, венком сплетаясь вокруг шеи и то затягивая петлю, то позволяя сделать вдох. Одна радость – увидеть их могут разве что такие же бедолаги. Петр со вздохом оставляет посуду на ящике – все равно никуда не денется, а нести в гримерку лень – и идет «чекаться». Главное только не чокнуться. Особенно теперь, когда Женя – вот он. То и дело заправляет за уши волосы, командует Нарышевым, дирижирует рыцарями с их кружками и вообще заполняет собой всю сцену, как солнечный свет комнату. Петр встряхивает головой, заставляя собственные неприбранные волосы упасть на правый глаз, чтобы не видеть лишний раз – какими взглядами обмениваются время от времени Женя и Юра. Ревновать – бессмысленно. Злиться – глупо. Как можно злиться на тех, кому так фантастически повезло – найти друг друга? Даже если одуванчики на горле сжимаются туже, заставляя прокашляться. −Опять простыл? – сочувственно спрашивает Женя, касаясь теплой широкой ладонью плеча Петра. – Петя, ну так же нельзя. Ты совсем себя не бережешь. −Что поделать… − отрешенно отзывается Петр, улыбаясь и прикрывая глаза, наслаждаясь этим коротким заботливым прикосновением, как быстрым лучом зимнего солнца. Удавка на горле милосердно разжимается, монитор в ухе оживает басом, заставляя вздрогнуть. −О, бас появился. – Петр вскидывается и оборачивается на стоящего у барабанов Ларса. – Илюш, можно еще раз? Ларс поднимает голову, встречаясь на мгновение с Петром глазами, а потом отводит взгляд, и в «ухе» раздается странный дребезжащий звук, как будто у Ильи сорвалась со струн рука. Ларс, впрочем, тут же исправляется и играет уже по-человечески, но Петр все-таки осторожно косится на его руки. Из-под длинного рукава рубашки едва заметно виднеется край фиолетового лепестка. −Однажды ты выйдешь на сцену и поймешь, что больше не можешь петь. – не поворачивая головы, говорит Ларс, когда они, почему-то бок о бок, идут переодеваться к концерту. −А ты – больше не сможешь играть. – машинально парирует Петр и тут же осекается. – Прости, я не хотел. Илья бросает на него короткий косой взгляд и неожиданно усмехается в усы. −Один – один. – спокойно констатирует он и, понизив голос, спрашивает. – Женя, верно? Петр не отвечает, ненадолго оттягивая воротник. Ларс убавляет шаг, бросает еще один взгляд – уже чуть более долгий – и отворачивается. −Ничего удивительного. Все цветы тянутся к солнцу. −А ты сам? – Петр останавливается, перехватывая Ларса за плечо. Тот вздрагивает, как будто Петр коснулся спрятанной под одеждой открытой раны. Тихо выдыхает и левой рукой расстегивает правый манжет рубашки. Тянет вверх рукав. Вокруг запястья у него туго обвивается плеть фиолетового вьюнка, убегает выше – к локтю – и теряется под рукавом. Ларс цепляет пальцами тонкий стебелек, оттягивает, заставляя ненадолго развеяться дымом. На коже остаются алые отметины. −И давно так? – тихо спрашивает Петр. −Не очень. – Ларс встряхивает темными волосами и смотрит прямо и открыто. – Даже странно. Вроде бы, лет десять тебя знаю… −Меня?.. – голос неожиданно срывается в какой-то фальцет. Петр отшатывается, натыкаясь спиной на стену и почему-то вдруг вспоминая, что кружка с чаем так и осталась стоять на ящике. Мысль дурацкая и абсолютно несвоевременная. Видимо, зациклившийся, одурманенный одуванчиками мозг не в состоянии осознать, что… Кому-то может быть больно из-за него. Илья ничего не говорит. Только качает едва заметно головой и порывается уйти, расправляя на ходу рукав. Но не успевает. Петр перехватывает его за запястье и замирает, заворожено глядя, как тугие кольца вьюнка на руке Ильи превращаются в дым. Как сглаживаются оставшиеся после них алые полосы. От большого пальца вверх вкрадчиво тянется совсем другой вьюнок – нарисованный. Одновременно удавка на горле разжимается, заставляя сделать глубокий всхлипывающий вдох. Дышать полной грудью оказывается так неожиданно хорошо, что на минуту темнеет в глазах. Петр тяжело опирается спиной о стену и чувствует, как его осторожно поддерживают за локоть. А потом отводят волосы, почти невесомо касаясь шеи. −Что там? – еле слышно спрашивает он. −Гербера. – голос у Ларса вроде бы и спокойный, но едва уловимое напряжение в нем так и позвякивает. – Красная. Петр накрывает ладонью его пальцы, прижимая к своей шее, и шепчет, все пытаясь продышаться: −Как можно было столько ходить рядом и не видеть?.. −Солнце. – пальцы Ильи бережно поглаживают шею, и отпускать его руку не хочется еще примерно ближайшую вечность. – Когда смотришь только на него, ничего другого не видишь. Петр крепче стискивает его пальцы и прижимает к своей щеке. −Прости меня. – вырывается само собой. – Я… −Все хорошо. – успокаивающе раздается над ухом. – Хорошо. Боль в горле стихает, словно ее и не было никогда. Плечи несмело обнимает осторожная рука, к которой оказывается вдруг так легко прижаться. Так же легко, как потом, на сцене, отпустить на свободу голос. Дать ему развернуться и зазвучать, наконец, в полную силу под удивленный взгляд и широченную улыбку Жени. Петр почти смеется сам, встречаясь на мгновение глазами с улыбающимся во весь рот Ильей. Пальцы у Ларса мелькают по струнам так, что не уследишь. Как и за ним самим. Как же это, оказывается, хорошо.