***
Дело вот в чём: Акивили, может, и идиот, но он не наивный. Он живёт с людьми уже целую вечность. Он знает, когда ему врут. Знает, когда торговец на рынке пытается его облапошить, и выслушивает с улыбкой; всё равно позволяет, конечно — деньги для него как игрушки. Он забавляется переговорами с менеджерами из КММ, которые приходят к нему на Экспресс и сулят что угодно в обмен на звёздный путь, проложенный в нужную им систему. Тоже обманщики, просто другие. Люди в целом врут часто — иногда просто так, иногда с целью, иногда мелко, или бессовестно, или совсем безобидно. Никакой эон не сравнится. И вовсе не потому, что концепция им не знакома — о, ещё как, особенно когда речь заходит о некоторых. Просто он думает, что ни один божественный обманщик на свете не сможет так изворачиваться и лукавить, как простой человек.***
Аха притворяется его последователем с беззаветным восторгом. Они нашли его на вокзале чахлой планеты, истощённой войной. Среди беженцев, среди паровозного дыма, он сидел на ящиках и грыз яблоко — нескладный и тощий, и всё равно любопытный. Тогда Акивили ещё не понимал, почему. Просто почувствовал. Он вообще доверял своим чувствам. Как бы то ни было, заметил его не он, а другие Первопроходцы. Они разговорились — спрашивали про войну, про историю мелкой планеты, про что-то ещё. А когда вернулись — привели его вместе с собой, и Аха посмотрел на него с любопытной зубастой улыбкой. — Никогда не видел живого эона, — сказал он хриплым голосом и ухмыльнулся. Он представился не своим именем и сказал, что у него всё равно нет выбора. Что Звёздный экспресс не хуже других вариантов, и он всегда хотел повидать мир. Что он готов идти по пути Освоения хоть на край света. И потом, обхватив предплечье Акивили длинными тонкими пальцами: «Хоть куда, за таким-то эоном». Остальные Безымянные явно считали его безумцем. Весёлым и безобидным — Акивили и сам считал. Все его последователи были слегка чудаками. «Яблоко от яблони», — ухмылялись они, собравшись за игрой в общем вагоне. Аха был… особенным. Чтобы понять, кто он, Акивили понадобилось чуть больше месяца. На самом деле, если подумать, это было не так уж и сложно. Для эона, который всегда смеялся над Акивили за его любовь к человечеству, он строил из себя человека достаточно плохо. Наклон головы, немигающий взгляд, странные слова, странные истории, странный смех — другие Безымянные в лицо говорили ему, что он жуткий, хлопали его по плечам, и они вместе смеялись и не обращали внимания. Не знали, да и как бы им знать? Это не их Аха преследовал тенью. Конечно, было и ещё кое-что. Скука во взгляде, после которой что-то ломалось, или чинилось, или взрывалось. Повышающиеся ставки в настольных играх, два вечера обучения всего экипажа игре в дартс с ним в качестве главной мишени и острая ухмылка, когда вся стенка вагона оказалась утыкана дротиками. Маленькие чудеса, поселившиеся в стенах Экспресса: возвращение давно потерянных безделушек, сбои электрики, после которых лампы вдруг начинали светиться розовым, нашествие крохотных мышек, непонятно откуда взявшихся в космосе. Типичный скучающий Аха, только в малом масштабе. Никаких червей, наделённых мудростью всего мира, никакого переворачивания неба вверх тормашками на отдельно взятой планете; только мелкие пакости, от которых Пом-Пом лезет на стены и требует у Акивили срочно исправить всё мановением руки. Его они веселят, эти безумные мелочи. Заставляют ждать чего-то ещё, чего-то другого. Они с Ахой не враги, но и друзьями их назвать сложно. Так, просто знакомые, связанные нитями бесконечной вселенной. Теперь Аха мурлычет ему «Доброе утро, дорогой Акивили» за чашкой кофе, и наблюдает, и строит из себя самого обычного человека. Все на Экспрессе в курсе, как опасно играть с огнём, и всё же Освоение в его крови шепчет: «Не попробуешь — не узнаешь».***
Путешествовать с Ахой поразительно весело. Если бы Пом-Пом знала, кто он — сказала бы, что чувства самосохранения у него столько же, сколько у самого Акивили: ровно ноль, как и мозга. Это неправда, конечно — она просто любит его песочить, — но всё равно близко. Радость Ахи хорошо сочетается с его Освоением. Ими обоими движет любопытство, и хотя его источники разные, результат один: они не могут пройти мимо, не сунув куда-то свой нос. Аха — потому что хочет повеселиться, часто за чужой счёт, Акивили — потому что ему интересно, потому что весь космос полон загадок, и он прокладывает среди них свой серебряный путь. То, что последние месяцы он делает это в странной компании, лишь добавляет азарта.***
Удивительно, но из-за Ахи на Экспрессе появляется ещё один житель. Это маленькое создание — следствие нашествия мышек, с которым было решено бороться старым-добрым «Слушайте, а давайте заведём кошку?». Акивили — эон. Он ходит среди людей, и вообще сказал бы, что человечнее многих, и всё же; кошек у него не было. Раньше. Возможно, нет и сейчас, потому что в базе данных экспресса кошки — милые маленькие зверьки, и у них отсутствуют два ряды клыков и ядовитые железы, которые есть у этого… чуда. Поразительно, её приволок не Аха, зато Аха дал имя: Девяточка. — В честь драгоценного друга, — заявил он, и Акивили чуть не поперхнулся от смеха, попутно благодаря все просторы вселенной, что IX абсолютно плевать на чужие проделки. Он вообще был хорошим, эон Небытия; больно уж флегматичным, на вкус Акивили, зато о-о-очень спокойным. Забавно, но имя Девяточке подходит: у неё чёрная шесть с лёгким лиловым отливом, и больше всего она любит есть и лежать на диване. Общий вагон — её царство, её великое логово. Обычно никто к ней не лезет, но на Экспрессе есть одно исключение, а потому сейчас Акивили, устроившись с чашкой кофе, наблюдает, как она растягивается всем длинным (возможно) кошачьим телом на спинке дивана, высоко задрав хвост, и с прищуром косится на ближайший цветок. За ближайшим цветком прячется Аха, согнувшийся в три погибели — он слишком высокий, чтобы просто пригнуться. Его глаза блестят, и у Девяточки тоже. Вдвоём они — лучшие друзья на Экспрессе, и их взаимная тяга удивляет Акивили иногда даже больше, чем абсолютное нежелание Девяточки общаться с кем-то ещё. — Что делаешь? — Рядом с Акивили опускается Разалина, их новый картограф, и с интересом смотрит на разворачивающуюся сцену. Аха выглядывает из-за цветка, улыбается, и у него очень много зубов — больше, чем у Девяточки, а у неё их как минимум сотня. — …Неплохо. Акивили прижимает палец к губам, потому что ему искренне интересно, чем всё это закончится. Ему многое искренне интересно — например, что Аха забыл на Экспрессе и почему не уходит, хотя прошло уже несколько месяцев. Во вселенной столько миров, столько возможностей, чтобы устроить хаос. Почему именно здесь? Девяточка бьёт по цветку лапой, и Аха выскакивает, с шипением бросаясь в атаку. Вместе они скачут по дивану, падают с него, завалившись за спинку, а потом выбегают: Девяточка впереди, часто перебирая ногами, и Аха следом — тоже на четвереньках, как огромный, очень длинный паук. Акивили давится кофе и хрипит, захлёбываясь от смеха. Разалина бьёт его по спине и тяжело вздыхает, когда бешеная погоня врезается сначала в фонограф, потом в столик, а потом в Пом-Пом, которая в этот момент выходит из тамбура. — Что!.. — начинает она, но Девяточка с воплем наступает лапой ей в рот и мчится прочь, ветром взлетая на стену. Когти у неё острые — половина Безымянных ощутили их на себе, включая самого Акивили. Пока он пытается не умереть от горячего кофе — в основном потому что тогда Аха растреплет об этом на всю вселенную и покроет его имя позором, — тот выпрямляется во весь рост и тянет к потолку руки: Девяточка запрыгнула на люстру в виде кита и сидит там, развалившись и помахивая хвостом. — Иди сюда, хорошая, — сладко шипит ей Аха, и голос у него дурной и безумный, и его совершенно не волнует, что Пом-Пом задыхается от возмущения где-то у его ног. — Мне кажется, или он ещё вырос? — с сомнением спрашивает Разалина. Акивили косится в его сторону, и да — Аха кажется ещё выше, ещё непропорциональнее, чем обычно. Он или стоит на цыпочках, или совершенно не скрывает силы, что смешит Акивили только сильнее. Впрочем, длится это веселье недолго: Девяточка решает сменить положение, прыгает — и приземляется на голову Разалине. Та, вскрикнув, пытается стряхнуть её, и она перелетает на Акивили, когтями проходится по рукам и лицу, а затем благополучно ныряет ему за спину, и в следующую секунду все они кубарем катятся по полу, ведь Аху не останавливает маленькое препятствие в виде занятого дивана. Когда они всё-таки останавливаются — торжествующий Аха с Девяточкой на плече, ругающаяся сквозь зубы Разалина и придавленный этой кучей-малой Акивили, — к ним подходит Пом-Пом. Глаз у неё дергается. — Акивили, — рычит она. — Ну, я пошёл, — говорит Аха и с улюлюканьем скатывается с него, подскакивает и вместе с Девяточкой растворяется в неизвестности. Разалина выворачивается молчаливым червём и уползает в сторону тамбура. Акивили тянется за ней — и ойкает, когда крепкая ручка Пом-Пом хватает его за ухо. Строит большие глаза, чтобы убивать его было жалко. — Я ничего не делал… — Следи за своим питомцем, пока он нам весь Экспресс не разнёс! Почему я одна тут всем занимаюсь! Никакой помощи от тебя, никакой! Ну что ты за ужасный Первопроходец! Дымясь, она отпускает его и топает в сторону рухнувшего фонографа, а Акивили присаживается и смеётся. Трёт ухо, косится в сторону люстры и улыбается, когда замечает там две пары кошачьих глаз.***
Вместе они спускаются на планеты, которые остальные Безымянные предпочитают обходить стороной. Заражённые чумой, заражённые войной, заражённые Роем. Акивили смотрит, как Аха возится с куколкой жаложука, нянчится с ней, как с ребёнком. Подходит ближе, с любопытством заглядывая ему через плечо. Они одни на опустевшей планете. Руины вместо городов, высохшие деревья, выжженые кратеры на месте морей и озёр. Огромная звезда, пульсирующая в небе — умирающий гигант, жить под светом которого невозможно. Экспресса отсюда даже не видно — он ждёт на краю туманности, где более-менее безопасно. Они хотели проверить, не остались ли на планете те, кому нужна помощь, но нет; мир давно заброшен. Акивили грустно думать о всех его тайнах, которые ему не доведётся раскрыть. — Давай его забёрем? — предлагает Аха, когда Акивили садится на корточки рядом. Куколка слегка шевелится у него в руках. Она тонкая, как бумага, и изнутри в неё упираются лапки. Когда они шевелятся, Аха нежно воркует. — Вместо проводника будет. Акивили со смехом хлопает его по руке и трогает жёсткую лапку, пробившую оболочку. Она цепкая, острая, очень живая. Аха ухмыляется, когда Акивили поднимает глаза. Свет полумёртвой звезды окрашивает его в алый. — Интересно? — Немного, — признаёт Акивили, а затем деловито забирает трясущуюся куколку и ставит себе на колени. Выбравшись, маленький жаложук трепещет крылышками. Ах, остаток Распространения. У него нет здесь колонии, и он умрёт один, не найдя пропитания. К сожалению, это его судьба: Пом-Пом не оценит, если Экспресс вдруг станет новой колонией. Акивили знает это на собственной шкуре, потому что он лично выпихивал небольшой рой из грузового отсека шваброй, когда они забрались к ним на пике нашествия. — Забавный, — ухмыляется Аха, протягивая жаложуку палец. Тот хватает его с жужжанием и клацаньем, бьёт жалом, и Акивили наблюдает за этим с ухмылкой. Вот какой человек стал бы так делать? Чем они занимаются там, у тебя в таверне, эти Недотёпы? Чему Аха их научит, когда сам он… такой? Краем глаза он видит, как Аха облизывает губы и как сверкают его глаза, и знает, что тем же днём будет вылавливать новорождённого жука из Экспресса, чтобы выпустить в космос. Смотрит на мёртвое небо, заранее тяжко вздыхает — и развязывает ленточку у плаща, чтобы было, чем поиграть с их временным новым другом. — Только Пом-Пом не рассказывай, ладно? — просит он, и Аха с лукавой улыбкой прикладывает палец к губам.***
Акивили точно знает, что у Ахи есть цель. Какая цель — вопрос хороший, но она есть, и она вряд ли ему понравится. Их пути и раньше пересекались — он не сказал бы, что общение между эонами человеческое, но иногда оно очень похоже. И Аха… он всегда был не прочь пообщаться. Обычно его присутствие не такое физическое. Чуть меньше прикосновений длинных пальцев к плечам и лукавых улыбок, чуть больше резкого смеха посреди космоса и неприятностей, возникших непонятно откуда. Он до сих пор помнит, как однажды Экспресс едва не сошёл с серебряного пути, потому что Ахе вздумалось вдруг открыть чёрную дыру прямо у них перед носом. Кто-то из экипажа, один новичок, упал тогда в обморок. Акивили посмотрел на него и встретил Аху прямо у горизонта событий. — Привет, дорогой Акивили, — протянул ему он, улыбнулся за маской — и чёрная дыра начала стремительно расширяться. В следующую секунду Акивили и весь Звёздный экспресс уже были в другой точке вселенной, и Пом-Пом со вздыбленной шерстью страшно ругала Аху. Сейчас Пом-Пом гоняется за ним с брызгалкой, а потом неохотно предлагает расчесать волосы, потому что они все растрепались, и они сидят посреди общего вагона — маленькая Пом-Пом и Аха, вытянувший длинные ноги, — и сплетничают о системах, мимо которых проходит Экспресс. А по ночам, когда большинство экипажа спит, и только некоторые устраивают шумные посиделки подальше от спальных вагонов, Аха ускользает. Уходит вглубь коридоров и выжидает, пока всё не стихнет, пока не станет меньше людей. Он рыщет и смотрит и замышляет, и он был бы успешнее, если бы Акивили не был эоном; если бы поезд не был продолжением его. В эту ночь Аха снова рыщет в вагонах, и Акивили не выдерживает: любопытство берёт над ним верх. Он касается ладонью перегородки, чувствует гул Экспресса под пальцами, закрывает глаза — а открыв их, шагает в темноту головного вагона. Здесь тихо, и только движок гудит, спокойно направляя поезд через космическое пространство. Пахнет пылью и квантом, пульсирующая энергия щиплет на языке, и волоски на руках встают дыбом. — Что ты тут делаешь? Глаза Ахи не блестят в темноте. Его лицо скрыто тенью, и здесь он как никогда похож на себя самого. Акивили его не боится; склонив голову набок, он смотрит на него с интересом и выжидает. Долго, так долго, что начинает казаться: сейчас Аха ему всё расскажет. Шагнёт к нему, раскрыв руки, и снова попытается отправить Экспресс в чёрную дыру, или в скопление астероидов, или на планету-курорт, чтобы они отдохнули. Он правда не знает, что у него на уме. Но потом слышит смешок, и Аха подходит к нему, пожимая плечами. — Я заблудился. Ага, ну конечно. Акивили смеётся, не выдержав, машет рукой, и пыль начинает светиться. В её мерцании оскал Ахи опасно блестит. — А куда шёл? — В вагон-ресторан. Воровать авокадо. Он отвечает так легко и спокойно, что Акивили прыскает и просто не может поверить, но вместе с тем — может, и его мало волнует, что он застал Аху рядом с двигателем. Пока Акивили на Экспрессе, поезд будет идти по рельсам, даже если лишится колёс. — И где оно? Это что-то спиртное? Аха выгибает бровь. — Какой интересный эон, — тянет он. Почти что с издёвкой. — Ты правда не знаешь? Он правда не знает, и ему любопытно, и он понимает, что завтра получит по голове от Пом-Пом. Но всё равно не отстраняется, когда холодные пальцы обхватывают его запястье, и Аха тянет его в тамбур, а затем дальше, точно зная, куда направляется, будто не он только что потерялся. А потом, когда они сидят на полу ресторана и едят странные зелёные… фрукты, он ловит на себе взгляд Ахи и просто пожимает плечами. Ради спокойствия экипажа, конечно, он всё равно думает за ним присмотреть.***
— Вы сделали что? — Мы не хотели, — кротко говорит Миша, глядя под ноги. — Так получилось, — добавляет Тьернан. Акивили делает вид, что его нет, и пытается улизнуть, но его останавливает крохотная ручка Пом-Пом. Девяточка, помахивая хвостом, лениво смотрит с дивана. Ей его совершенно не жаль. — Прости, — хнычет он, опускаясь перед Пом-Пом на колени. — Просто они такие зануды… — бормочет Тьернан. — И это значит, что можно с ними подраться?! Вы разнесли целый квартал! Чисто технически, они разнесли два бара и небольшой ресторанчик. И ещё парк, но это не частная собственность, а потому можно его не считать. Это всё экспедиция: она затянулась, они попали под дождь, а мокрый Первопроходец — Первопроходец несчастный. Кто же знал, что в баре, куда они зайдут погреться, окажется толпа членов Гильдии эрудитов, отмечающих успешное завершение своей конференции. Кто же знал, что они додумаются оскорбить Освоение, эон которого сидит буквально за соседним столом, и что пьяные Безымянные не оценят. Кто же знал, что не стоит швырять стулья о стены… Теперь они сидят в общем вагоне перед Пом-Пом, которая громко зачитывает их прегрешения, а остальная команда тихонько хихикает в стороне. Аха опускается рядом с ним — разумеется, — и пока Пом-Пом отчитывает Мишу, легко толкает его плечом. — Согласись, было весело? — шепчет он, и Акивили на секунду перестаёт делать жалобный вид, расплываясь в ухмылке. Сколько бы собственности они не переломали — не в первый раз — это действительно было весело. Весело бросаться бутылками в разъярённых эрудитов, весело слушать, как Аха улюлюкает и с безумной улыбкой швыряет под ноги кому-то пригоршню семечек, которые превращаются в бисер прямо в полёте. Весело уворачиваться от шампанского в воздухе, мановением руки разворачивая его и отправляя в обратную сторону, и весело убегать от охраны, грозящей дубинками. Весело и сейчас, потому что алкоголь до сих пор гудит в венах, и ухмылка Ахи кажется особенно яркой. Акивили слоняется к его уху: — Давай украдём у них остров. Помнишь, курорт, где они хотят отдохнуть? Давай его украдём и оставим… не знаю… — Записку в бутылке. «Здесь был Акивили», — предлагает Аха, радостно скалясь. «И Аха», — добавляет он мысленно, но не может сказать, потому что Аха всё ещё строит из себя человека. — И шоколадку, — произносит он вслух. — Чтобы было не так обидно. — Думаешь, эрудиты едят шоколад? — спрашивает Аха, и это так абсурдно и глупо — почему бы они не могли его есть? — что Акивили смеётся в голос. А зря: Пом-Пом не дремлет. — А ну цыц, глупый эон! — дымится она, и Акивили хихикает, снова строит жалобную мордашку, но получает по лбу метёлкой для пыли. — Иди отсюда, чтобы глаза мои на тебя не смотрели! И с Гильдией эрудитов свяжись! И с городскими властями! Чтобы завтра вы всё починили, ты меня понял? Расхохотавшись, Акивили обнимает её, трётся щекой о макушку и звонко целует между ушей. — Всё будет! — говорит он, а потом хватает Аху за ладонь и тянет за собой следом. — Сделаем в лучшем виде! А если попутно из океана пропадёт один средних размеров курортный остров — ну, чего только не бывает в этой вселенной, ведь так?***
Во время экспедиций они всё чаще остаются вдвоём, и иногда это понятно: если Акивили позовёт исследовать жерло вулкана какую-нибудь Разалину, она в лучшем случае покрутит пальцем у виска, а в худшем разберёт его драгоценный поезд на запчасти. Аху такие мелочи не смущают: он, кажется, даже не до конца понимает, что обычные люди не могут трогать лаву руками. Разбредаться для Безымянных нормально. Всех их интересует разное; иногда они сходят с поезда навсегда, иногда приводят попутчиков, иногда собираются в группки и идут исследовать новый для себя мир, чтобы обязательно вляпаться в неприятности. Но сколько бы людей ни спустилось с ними, сколько бы ни собиралось в баре, гостинице, ресторане или кофейне по вечерам, зачастую Аха с Акивили всё равно остаются одни. Вместе они исследуют джунгли и пустоши, ловят рыбу на ледниках и пробираются в забытые гробницы, полные загадок и пыли. Вместе сражаются — как люди, не как эоны, хотя в их случае это мало что значит. Вместе они ходят по рынкам, чихают над специями и пробуют непонятного состава и цвета чаи. Аха большой любитель покупок — ему явно нравится менять облики, и он слишком долго был заперт в одном, а потому он ходит и меряет всё, что попадается под руку. Иногда заставляет и Акивили, а потом запускает холодные пальцы под свободный рукав и дразняще гладит запястье. — Тебе идёт, — мурлычет он обязательно, даже если на Акивили самая безумная и цветастая тряпка. Не всегда их приключения заканчиваются чем-то весёлым. Не всегда весёлыми оказываются миры. Их много, и все они разные — не все проблемы легко решить даже эону. Некоторые планеты слишком нестабильны даже для любопытных Первопроходцев. Иногда они знают, когда пора отступать. В этот раз экипаж возвращается на борт Экспресса после недели на центральной планете крупного коммерческого узла. Они провели бы здесь дольше, только планета стоит на пороге гражданской войны, и люди на улицах нервные, злые. Они не рады Первопроходцам, не рады никому, и власти отказываются слушать голоса разума. Они отказываются слушать самого Акивили, и после долгих уговоров тот всё же сдаётся. Путь принуждения — не его выбор; он готов помогать, но лишь тем, кому это действительно нужно. Он не может решать за людей, потому что в глубине души всё равно их не понимает, и сейчас всё внутри горит раздражением. Хочется стукнуть две фракции по башке битой — если бы только это могло помочь. Экспресс отбывает с планеты в полночь. Вся команда уже поднялась, и задержался один Акивили: хотел позлиться на глупое человечество в одиночестве. Или подуться, скорее. Со скалы, где он сидит, столица кажется совсем крохотной. Она залита ночными огнями, шумит далёким звуком машин, гудит тревожной готовностью. Акивили знает, что скоро она станет совсем другой. Когда-нибудь он вернётся и не узнает эту планету. — Не боишься, что поезд уйдёт без тебя? Аха подходит к нему со спины совершенно бесшумно. Садится на траву рядом, опирается на худые длинные руки. Смотрит в небо, на звёзды, со скучающим видом, как будто ничего его не интересует, и галактика — пшик. — А ты? — говорит Акивили. Видит, как Аха переводит взгляд на него. — Ты ведь его остановишь? Ради меня? В ответ на сладкую улыбку Акивили тихо смеётся. Смотрит на город, покачав головой. — Я бы мог всё исправить, — говорит он. — Если бы они только послушали. — Ты всё ещё можешь. — Аха пожимает плечами. — Убей их всех. — Это твоё решение проблемы? — Они скучные идиоты, — с кривой ухмылкой заявляет Аха. — Ничего. Наверняка эта ночь добавит им радости. Когда Акивили поворачивается к нему, его глаза блестят красным. Растрёпанные волосы шевелит ветер, и когда он поднимает руку с длинными заострившимися ногтями, Акивили следует взглядом за ней. — Согласись, так красиво? — выдыхает Аха. А через мгновение чёрное небо прорезает первая вспышка. Ночная тишина сменяется грохотом. Первое здание падает в отдалении, за ним — ещё один взрыв, вой тревоги, звон стекла и далёкие крики. Суета на улицах, новые взрывы, огонь, лижущий чёрное небо. Огромный пожар, пожирающий ждущий этого город. Акивили с трудом отводит от него взгляд. «Ты это сделал?» — спрашивает он у себя в мыслях, но глаза Ахи прикованы к бедствию ниже. Он мог вмешаться, но мог и не лезть. Мог попросту ощущать нестабильность. Мог подселить в чужую голову зерно опасной идеи. На что способна Радость, чтобы повеселиться? Огонь завораживает, но Акивили моргает. Встаёт, и Аха смотрит на него снизу вверх. — Пойдёшь разбираться? — говорит он, склонив голову набок. Фыркает в ответ на кивок. — Они не заслуживают такого, как ты, Акивили. Он подпирает щёку рукой и наслаждается видом, а Акивили смотрит на него и просто не понимает. Трёт переносицу, потому что иногда быть серьёзным — такая морока. — Передашь на Экспресс, что придётся всё-таки задержаться? — говорит он, и Аха отвечает хриплым смешком.***
Он не удивлён, к чему всё это приводит. Он даже ждёт этого, и когда Аха с хитрой улыбкой заглядывает к нему в комнату — жестом открывает перед ним дверь. Не спрашивает, что случилось и зачем он пришёл, потому что в последние месяцы Аха часто заглядывает к нему и просто валяется на кровати, мурлыча себе под нос песенки и занимаясь своими делами. Он живёт на Экспрессе год, и видеть его стало привычкой. — Давай сыграем? — предлагает в этот раз он и садится на кровать рядом, протягивая руку. На ладони лежит простой кубик, маленький шестигранник, но странной формы. Цифр нет: каждая грань — отдельная маска, где-то грустная, где-то с улыбкой. Акивили поворачивается к нему, подвернув под себя ногу. Экспресс в пути и пробудет в космосе ещё долго. У них много времени; почему бы и не сыграть? — Какие правила? — спрашивает он с любопытством, и Аха легко подбрасывает кубик. Ловит его, показывает грань — грустную маску. — На желание. Выпадет улыбка — ты победил, слёзы — я. Он покусывает губу острыми зубами, и предвкушение расходится от него волнами. Он думает, что победит, и Акивили кивает с ухмылкой. — Давай, — соглашается он и забирает у Ахи кубик. Взвешивает его в ладони, встряхивает и кидает. — Я победил. Аха опускает взгляд на весёлую маску, которая смотрит на них с одеяла. На секунду в его глазах мелькает замешательство. Акивили явно должен был проиграть. Он закусывает губу, пытаясь не рассмеяться. Он, может, не бог проделок, но у него есть парочка тузов в рукаве. — Два из трёх? — предлагает Аха, и Акивили молча берёт его кубик, снова кидает. — Я победил, — повторяет он. Аха смотрит на кубик колким, злым взглядом. Скрещивает на груди руки и вздёргивает подбородок, недовольный исходом. — Ладно, загадывай, — разрешает он. Акивили смотрит на него и вздыхает. Протянув руку, заправляет за ухо багряную прядь. — Ответь на вопрос. — Аха выгибает бровь, и он продолжает: — Зачем ты здесь, правда? Что-то хищное мелькает в глазах Ахи. «Ты не человек», — вот что говорит ему Акивили. «Ты не бежишь от войны. Ты рыщешь по поезду, когда думаешь, что остался один. Зачем? Что тебе нужно?» Но потом Аха фыркает и кусает его за ладонь. — И на это ты тратишь желание? — говорит он, будто есть тысяча способов потратить его интересней. Он делает вид, что не понимает, всё притворяется, тянет время. Акивили позволяет ему. — Есть предложения? — спрашивает он со смешком. А когда глаза Ахи вспыхивают, и широкая ладонь ложится Акивили на грудь, он позволяет уронить себя на постель без раздумий. Зарывается пальцами ему в волосы, дёргает ниже, целует — с языком и зубами, с укусами, с высокими смехом, рвущимся из горла Ахи, который он слизывает с его губ и тяжело дышит. — Уже лучше, — мурлычет Аха, скользя пальцами по ткани у него на груди. Царапая прямо через неё — он весь острый, кусачий и дикий, и в его ухмылке и взгляде виден восторженный блеск. — А ты знаешь, что делаешь, мой дорогой Акивили… Он знает, что делает, но и Аха знает тоже. Он ведёт ему носом по шее, целует, кусает, не боясь сжимать зубы, ладонями пробирается к животу. Ведёт выше, смеясь, когда Акивили дёргается, с наслаждением впивается пальцами в мышцы груди. — Тебе нравится, — восторженно ухмыляется он, выпрямляясь. Сдёргивает кофту, и хотя выглядит, как человек, Акивили всё равно не забывает, кто он. Не хочет забывать, и не может. Он держит его за бёдра, притягивая плотнее к себе, потом скользит ладонями вверх, гладит живот, подрагивающий от прикосновений и смеха, и Аха трётся о него, почти что мурлычет. Он доволен собой, как будто всё это — его план, его козни. Его главная коварная цель. — И часто великое Освоение соблазняет смертных? — хрипло интересуется он, и вместо ответа Акивили дёргает его на себя, смотрит в глаза вплотную, почти что целуя, но не совсем. Гладит голую спину. Аха лижет его губы, ведёт рукой вниз и деловито пихает ладонь в штаны. От неожиданности Акивили ахает и смеётся, и он ухмыляется, ухмыляется, глядя прямо в глаза, и его зрачки большие и чёрные, с маленькой красной точкой. — Ещё? — спрашивает он, дразня длинным пальцем головку члена. — Ну же, я весь в твоей власти. Акивили закатывает глаза, вскидывает бёдра и трётся. В штанах неудобно, но Ахе быстро надоедает возиться с ними, и они оказываются обнажёнными вместе. Почти как обычные люди; совсем немного другие. — Не думал, что у эонов могут быть шрамы, — выдыхает Аха. Смотрит на него снизу — он лежит головой на его животе, почти касаясь тонкой белой полоски губами. — Просто напоминание, — говорит Акивили, и Аха ведёт по ней языком. Его ладонь всё так же касается члена, и он дразнит, ласкает, сжимает то слабее, то крепче, чем нужно. Смеётся, когда Акивили отзывается стоном, бормочет пошлости ему на ухо, трётся. — Мой Акивили, — шепчет он, касаясь языком мочки. — Такой податливый и доступный. Но только для меня, правда? — Аха, — на выдохе отвечает он, но имя теряется в стоне. Аха или не замечает, или ему слишком весело над ним издеваться. Слишком весело дразнить, пока Акивили не начинает толкаться в кулак, цепляясь за его спину, и слишком весело не давать ему кончить. Аха хохочет, запрокинув голову, и Акивили беспомощно рычит ему в горло. Кусает, но слабо — а Аха прижимается зубами к плечу в ответ, и у него нечеловечески острые зубы. — Давай, угомони меня, — требует он, а потом выгибается и мелко смеётся, когда на спине оказывается уже он, а Акивили нависает сверху. Ещё чуть позже он с удовольствием царапает ему спину и делает вид, что Акивили слишком большой, что он девственник, что ему больно, так больно — мелет всякую чушь, которой нахватался из человеческих медиа, и Акивили не выдерживает. Смеётся, зажимая ему рот ладонью, и целует в переносицу между глаз. — Помолчи, — просит он. — Заставь, — хрипло шепчет Аха, и он заставляет. Забрасывает его ногу себе на пояс, позволяет радостно расцарапывать плечи, целует его губы и горло, вбивается, пока смешки Ахи не переходят во вскрики и стоны, пока он не закрывает почерневшие, без единого блика глаза, и кривит губы в оскале. Энергия расходится от него пульсирующими волнами: первобытная, дикая, она напоминает Акивили о звёздах. О том, какая катастрофа изгибает спину в его постели и впивается ему в волосы пальцами. — Ну же, Первопроходец, — шипит Аха с вызовом, цепляется за него, низко стонет. Содрогается — и Акивили накрывает волна. Неразборчивый шёпот, смешки, хриплые крики, разговоры, бормотание сливаются в какофонию, словно они оказались посреди шумного праздника, и эйфория смешивается с восторгом, а сердце колотится между рёбер, бьётся, как человеческое, пока Аха не укладывает на него руку, и дисгармония голосов прерывается — резко, будто у фонографа отключили питание. Акивили опускает взгляд, и Аха смотрит на него карими простыми глазами. Не улыбается, но покусывает губу и перебирает его волосы длинными пальцами, почесывая затылок ногтями. — Я передумал. Неплохое желание, — говорит он. Акивили склоняется к нему и целует. Медленно, мягко и долго, пока в дверь купе не раздаётся внезапный стук. — Эй, Акивили! — кричит по ту сторону кто-то. — Ты там? Смотри, как красиво! Безымянный торопится дальше; стучит во все подряд двери, призывает срочно взглянуть в окно, и скоро к его восхищению присоединяются остальные. Акивили неохотно приподнимается на руках, смотрит на Аху — тот пожимает плечами — и выбирается из постели. Плечи горят, расцарапанные, бёдра тоже, но он подходит к окну и сдвигает в сторону шторы. Космос за окном переливается красочным вихрем. Пурпурным и алым, лиловым, синим и жёлтым. Как будто галактики рождаются прямо перед глазами, сливаются и исчезают; как будто кто-то рассыпал фейерверк среди звёзд. Он оборачивается к постели. Аха сидит, натянув на ноги одеяло, и смотрит на него, по-кошачьи склонив голову на бок. Краски вселенной играют у него на лице. — Ответить на твой вопрос? — спрашивает он, и Акивили кивает. Аха манит его к себе пальцем, и он подходит к нему, наклоняется. Ощущает у уха дыхание; опасное, насмешливое прикосновение губ. — Я здесь ради тебя.***
— Пом-Пом, что я делаю? Он откидывается головой на сидение дивана — сидит перед ним на полу, скрестив ноги, пока Пом-Пом косолапит между цветами с лейкой. — Ничего хорошего, — бормочет она, но оборачивается, когда Акивили вздыхает. — Что с тобой сегодня такое? Снова этот твой… друг? Очень проницательно с её стороны, потому что «этот друг» действительно занимает все мысли. Некоторые — довольно приятные — Акивили старается затолкать подальше, потому что не хочет отвлечься и пойти разыскивать его по всему поезду, чтобы воплотить их в жизнь. Если Аха, конечно, найдётся. В последнее время он часто ловит на себе его странные взгляды. Не мрачные, всё с той же ухмылкой, но задумчивые. Расчётливые. Как будто он пытается что-то понять, высмотреть в Акивили что-то. Догадывается, что он узнал его тайну? Придумывает, как насолить? Акивили не знает, и с Ахой не может даже предполагать. Вчера он принёс ему цветок с ледяной планеты. Нашёл в снегах, белый, похожий на маленький колокольчик, вручил Акивили и снова ушёл, громко требуя у проходящих мимо Безымянных партию в карты. Вздохнув, Пом-Пом запрыгивает на диван и садится у его головы. Приглаживает ему волосы, убирает серую чёлку, лезущую в глаза. Акивили смотрит на неё жалобным взглядом. — Посоветуешь что-нибудь? — От тебя одна головная боль, непутёвый Первопроходец, — бормочет она, но гладит по голове. Закрыв глаза, Акивили подставляется под её руку. Интересно, она догадывается? Наверное. В конце концов, она тоже далеко не простая. Какое-то время они молчат, просто слушают тихое бормотание извечного радио. За окном проплывают звёзды, и Акивили всё ещё не может забыть багряные переливы вселенной и хриплый голос Ахи. Ох, он такой идиот. Как вот так можно? — А как же дух Освоения? — ноет он. — Мне вообще можно сдаваться? По должности? — Нет, — заявляет Пом-Пом. Фыркает. Потом чуть смягчается и хлопает его ладошкой по голове. — Пойдём! — Куда? — хнычет Акивили. Он не хочет вставать, и идти никуда не хочет. Неужели нельзя один денёк пострадать? Пом-Пом, видимо, читает его мысли, потому что спрыгивает с дивана и тянет. — Глупый эон, — бормочет она. — Со своим глупым другом. Вы доиграетесь, я же чувствую. Будете потом разгребать свою кашу веками. Ты встаёшь или нет?! Акивили поднимается и отряхивается от пыли. Она мерцает в воздухе — звёздная, не простая, не настолько он ещё пал. — И куда мы? — спрашивает он, жалобно шмыгая носом. Пом-Пом косит на него большим голубым взглядом. — Готовить моё коронное блюдо! — заявляет она. — Заодно всё мне расскажешь. И про своего друга тоже. Она упирает ручки в бока, и Акивили вроде как даже не против. Наверное. Он ни в чём уже не уверен, и это так глупо. Он ведь Первопроходец; вот и будет идти вперёд, что бы его ни ждало. — А можно ещё десерт? — просит он, и Пом-Пом важно кивает. — Сегодня — можно.***
Дверь купе открывается сама по себе. В неё суётся маленькая кошачья морда; усы шевелятся, пока она осматривает Акивили внимательными глазами. Он сидит на кровати и читает книгу вместо того, чтобы читать базу данных, но откладывает планшет и протягивает Девяточке руку. — Привет. Пом-Пом всё ещё сердится на её утреннее качание на люстре, ободранный диван и опрокинутые цветы. Акивили сердиться, конечно, не может — как, когда она такая чудесная? Проигнорировав его руку, Девяточка деловито запрыгивает ему на грудь. Упирается лапами, словно толкает, и Акивили послушно ложится. Смотрит, как Девяточка топчется у него на груди, иногда касаясь носом кофты, а потом устраивается. Смотрит, подогнув лапки. — Что с тобой сегодня такое? — спрашивает её Акивили. Ласково чешет лоб, щёку и подбородок, и она довольно закрывает глаза. Какое-то время поддаётся, а потом уводит голову в сторону и лезет вперёд. На секунду его горла касаются очень острые зубы — она зевает, широко раскрыв пасть. Потом ложится, уткнувшись ему в шею носом, и просто лежит. Наверное, думает Акивили, всем иногда нужно немного покоя. Он гладит её по спине, и вскоре Девяточка засыпает. Расслабляется, дёргает во сне хвостом и ушами, и Акивили долго на неё смотрит. Он не наивный, честное слово. Может, даже иногда не дурак. Придерживая Девяточку, он осторожно перекладывает её на кровать, и она сворачивается калачиком, выпуская во сне острые когти. Сопит, и Акивили, наклонившись, трётся носом о её макушку, а потом встаёт и тихонько выходит. В общем вагоне стоит запах свежего кофе. Заметив его, Разалина машет рукой. — Будешь? — спрашивает она, указав на заварник, и Акивили кивает. — Только с сахаром, — просит он. — И две чашки. Пока она ищет сахар, Акивили с улыбкой косится на диван. Там, как всегда, возлегает Девяточка, лениво протянув лапы и помахивая хвостом. Та Девяточка, от которой не исходят волны знакомой силы. И вот, что будет потом: Насмешливый взгляд и ехидная, издевательская улыбка. — Тебе было весело, дорогой Акивили? — протяжный тон и знакомый игральный кубик в руках, опускающийся на ладонь в череде весёлых и грустных масок. Ему было весело. Было. Такая ли это проблема? Он попробовал и узнал. — А тебе? Аха, улыбка которого гаснет и возвращается снова. Злой взгляд, как будто Акивили лично испортил ему радостный праздник. Кислое: — Рано или поздно веселье подходит к концу. Вот, что будет потом: Акивили перед Экспрессом, искорёженным взрывом. Астероиды вокруг него — остатки того, что когда-то было планетой. Серебряные ошмётки железнодорожных путей. — А я говорила. — Пом-Пом у него на плечах. Не ругает, а просто вздыхает; ей достаточно того, что Акивили успеет защитить пассажиров. Экспресс? Его всегда можно починить, как и дорогу. — Почему ты сразу его не прогнал… Акивили не сможет на это ответить. И не сможет сказать, что они с Ахой встретятся снова, и снова, и снова, и что не обязательно понимать, чтобы чувствовать. Никому. Даже эонам. Но это будет потом; сейчас он забирает поднос с двумя чашками кофе, благодарит Разалину и возвращается в комнату, где Аха свернулся калачиком на кровати. Устроившись рядом, он подбирает отложенную книгу и зарывается пальцами в чёрную шерсть. Улыбается, когда Аха разворачивается во сне, подставляя живот под прикосновения. И думает: не так уж и важно, куда он придёт, когда в самом пути заключается радость.