можешь господствовать

<…> Но древнееврейское слово «тимшел» — «можешь господствовать» — дает человеку выбор. Быть может, это самое важное слово на свете. Оно говорит человеку, что путь открыт — решать предоставляется ему самому. Дж. Стейнбэк, «К востоку от Эдема»

– Однажды отец сказал мне, – говорит Пол, – что путь мой открыт. Огромный раскаленный шар закатного солнца опускается прямо в брешь в Барьерной стене, и Арракин медленно погружается в глубокую пурпурную тень. Они стоят на балконе императорских покоев высоко над городом и наблюдают, как течет людской поток к светлой громаде Храма –наступает время вечерней молитвы. Вопреки настояниям Гурни Пол отключил щит, и горячий пустынный ветер раздувает полы его белых одежд. – Милорд? – осторожно произносит Гурни. Пол улыбается, тонко и печально. Его синие на синем глаза мерцают в наступающих сумерках, когда он поворачивается к Гурни и жестом приглашает присоединиться к нему у парапета. – Однажды мой отец сказал мне, – снова говорит он, когда Гурни встает рядом, уложив ладони на теплый камень, – еще на Каладане. Он привел меня на обрыв у замка и указал вперед, на океан, и дальше, и еще дальше. Он сказал… тимшел. Ты знаешь, что это значит? – Это значит, что ваш отец очень вас любил, милорд, – отвечает Гурни. Пол фыркает, но в глазах его плещется странное тепло. – Гурни Халлек, мастер слова, – со смешком говорит он. – Ты знаешь, как утешить страждущую душу. Но, прошу, дослушай. Тогда это слово показалось мне ничего не значащим сочетанием звуков, древней сказкой из позабытого языка, и я думал, что, говоря мне тимшел, он имел в виду – владей! Ты сын герцога, и все здесь твое. О, как же я ошибался тогда! Гурни слушает, не перебивая. Пол переступает босыми ногами, качает головой, словно сожалея о чем-то, и продолжает: – Казалось, я все осознал, когда вступил на Путь. Он лежит передо мной и сейчас, золотой и сияющий, прямой, как стрела – протяни руку, возьми, что твое! Но не своей волей я иду по этому Пути, Гурни. Не в моей власти решать, куда двигаться дальше. У меня нет выбора. Пылающий солнечный край касается горизонта. Арракин накрывает звенящая тишина, и над городом разносится звонкий напев молитвы. Гурни склоняет голову, всматриваясь в пурпурные тени. Внизу, на улицах, белеют спины упавших ниц правоверных. – Ваш отец правил мудро и справедливо, подчиняясь велениям сердца, – говорит он медленно, – возможно, пришла пора вам сделать то же самое, милорд? Он не смотрит на Пола, а потому не замечает, как по лицу императора проскальзывает тень застарелой боли, как плещется в глазах глухая тоска, когда он глядит на Гурни. – Мой отец правил сердцем и был очень опасен, и эддем, – отвечает Пол тихо, и Гурни едва заметно морщится, улавливая незнакомое слово, – а потому погиб. Я же подчиняюсь только разуму, и это делает меня самым опасным человеком во вселенной. Я помню тебя ребенком, думает Гурни. Я помню, как ты впервые взял в руки меч, как тяжело тебе было его удержать. Я помню твой первый серьезный бой. Я помню твой первый бал, и как ты впервые напился, и Дункан прятал тебя украдкой, чтобы не заметил герцог. Я помню, как ты впервые ступил на пески этой планеты, будучи совсем еще щенком, мягким и напоенным влагой дворянином, прежде не видевшим пустыни. И я помню, как из песков мне навстречу поднялся демон пустыни, синеглазый ифрит, которого боялся даже сам Падишах-Император, страшный и прекрасный, и как он сказал мне… * – Я узнал твою поступь, старик, – говорит Пол, и сердце в груди у Гурни болезненно замирает, потому что это больше не шутка. Пол ждет его за стеной Арракина со стороны ущелья, там, где заканчивается граница оазиса, в который за двенадцать лет превратился город. На нем дистикомб, капюшон бурнуса надвинут на глаза – дань привычке, не более. Гурни знает, зачем он здесь. Они оба знают, зачем слепцу уходить в пустыню. – Сир, – говорит Гурни, слегка задыхаясь. Он спешил, бежал по улицам Арракина в надежде нагнать своего господина. – Я ждал тебя, и эддем, – улыбается Пол, неуверенно протягивая руку, и ранние морщинки складываются птичьими лапками вокруг его опустевших глазниц, – поможешь мне идти? Гурни сглатывает вставший в горле ком и тянется к его руке, осторожно обхватывает чужую ладонь своей, твердой и заскорузлой от рукояти меча. Он ведет Пола все дальше и дальше от стены, медленно, торжественно; они проходят ущелье бесшумно, и даже эхо, гуляющее в обломках Барьерной стены, не в силах уловить отзвука их шагов. – Сир, – выдыхает Гурни, когда они выходят навстречу закату, – вернемся в Арракин. Пожалуйста, вернемся домой. Вы нужны им. Вы нужны мне. Пол только качает головой и вновь улыбается, стискивая пальцы Гурни в своих. – Я ослеп, но путь передо мной так четок, как не был никогда прежде, – говорит он, – и он лежит в пустыне. Я не стану для них мучеником, Гурни, но навсегда останусь фременом. Не останавливай меня, кричит его улыбка. Я не смогу уйти, если ты попросишь остаться. И Гурни не останавливает. Он кладет ладони Полу на плечи, стискивает пальцы в безотчетном, невыразимом желании удержать – но разве удержишь воду, утекающую из горсти? Разве остановишь песчаную бурю легким движением руки? – Тимшел, – говорит он и сжимает губы, глядя на едва затянувшиеся рубцы, кошмарное, невыносимое напоминание о глубокой синеве глаз его господина. Живи, молчит Гурни. Останься. Пол кривит рот в слабой, болезненной усмешке и едва заметно качает головой. – Мой путь лежит в пустыне, – повторяет он и вдруг поднимает руку, неуверенными пальцами касается лица Гурни там, где кожу рассекает багровый шрам, прослеживает его выше, выше, пока ладонь не обнимает чужое лицо в последней, отчаянной ласке – а затем хмурится, чувствуя влагу. – Не отдавай свою воду мертвым, Гурни Халлек, – шепчет Пол, – нам она ни к чему. Гурни едва заметно кивает, и пальцы Пола скользят по его коже, стирая слезу. Его герцог улыбается и медленно, нерешительно отнимает ладонь. –  Мы больше не встретимся, – говорит он, и голос его едва заметно дрожит, – Живи, и эддем. Помни меня. – Всегда, мой герцог, – отвечает Гурни. Он остается на гребне бархана и смотрит, смотрит, смотрит на удаляющийся силуэт Пола Атрейдеса до тех пор, пока его не проглатывает закатное солнце.