Меня зовут

      – Ну, как ты? Чё-нить болит, нахрен?       Шершень сидел на краешке кровати и боялся ответить. В последнее время он вообще всего боялся из-за второй Розы, от которой первый и самый лучший Роза его спас. Нет, не так. До сих пор спасал, хотя опасность уже миновала. Но долго скрывать все последствия «отношений» не удавалось бы. Один концерт на чистом адреналине от свободы можно было выдержать, но после этого Шершняга отсыпался почти два дня, и всё это время что-то нервно приговаривал со сне, словно пытался себя сбросить до заводских настроек. Почувствовать себя живым.       – С-спина. И рёбра, – парень со вздохом снял с себя футболку, показал синяки и тут же попытался как будто оправдаться. – Но, блин, только когда на них тычешь. Так вроде нормально…       Роза закусил губу и медленно, аккуратно положил свою руку на кровать рядом с Шершнягой. Тот сам взялся за неё, как за соломинку.       – Я ей точно,нахрен, чё-нить за тебя, ю ноу?       – Не надо, просто побудь здесь.       Теперь в этом доме вне репточки были противопоказаны резкие движения и крики с кухни, неожиданные объятия и хлопки по плечам. Роза не сильно и против был, тем более, что это всё было на благо Шершняге. Если надо будет – его белокурый рыцарь Луну с неба достанет и потом на место вернёт. И будет весь день крутить на фоне пластинки, чтобы те дуэтом с чайником на плите заполняли давящую тишину.       Произошли и другие изменения: барабанщик всё реже стал его называть по псевдониму, а на собственное имя реагировал неохотно.       Однажды гитарист решил всё-таки расставить все точки над И. Точнее, над Ё в «Лёне», когда Шершанский впервые за долгое время его так назвал.       – Н-ну, я, – замялся тот и осторожно обнял парня за плечо, проверяя, можно ли наконец-то переступить грань дружбы. – Я боялся, что ты меня пошлёшь, если я тебе, блин… в любви признаюсь. Хотел пустоту заполнить, твоего или твою тёзку искал… а теперь мне страшно вспоминать это имя. А по моему настоящему имени она меня называла.       Лёня всё понял, и от осознания их взаимных чувств, которые Вайзенберг мог бы высказать ещё девять лет назад, вздохнул, ведь тогда этого всего бы не было. Шершняга бы не пострадал.       – Шершень? Парень не отозвался, только всхлипнул, отпустил плечо и, сжавшись, как будто и сейчас в грудь могла прилететь пустая бутылка, а в «перепонку» между большим и указательным собирались впиться наращённые ногти, обнял сам себя.       – Шершняга, блин, я тебя тоже люблю, – прошептал, не двигаясь, Лёнька. Его Лёнька. – Если, нахрен, захочешь, можешь меня поцеловать, блин, обнять, да даже, нахрен, в койку затащить... Но я хочу, чтобы у тебя, блин, был выбор, ю ноу? Я не хочу быть как она и заставлять, блин, тебя. Здесь ты, нахрен, равноправный обитатель нашей каморочки, блин, слышишь?       – Я хочу, – всхлипнул Шершняга. – Попросить тебя поухаживать за мной. Приготовь что-нибудь поесть… блин, пожалуйста.       Лёня никогда не был шеф-поваром, но над макаронами старался поколдовать как в последний раз в жизни. Как только кастрюлька опустела, парень начал отдраивать её от налипшего теста и приговаривать:       – Щас, щас, ещё тебе яйца отварю, нахрен. Продюсерчик, блин, наш откуда-то позавчера привёз, сказал, папаша просил передать, ю ноу? Надеюсь, блин, они на техасской таможне ещё не стухли, – и усмехнулся, представляя седовласого бизнесмена и по совместительству лучшего киношника Штатов с телохранителями, обложившего лоток сухим льдом и ищущего самый быстрый рейс для ценного груза в подарок собственной международной звезде – сыну.       – Да какой там Техас… ты, блин, наверняка ещё веришь, что его реально Ричардом зовут?       К концу пересказа брови старшего музыканта уползли, кажется, куда-то к основанию черепа.       – Охренеть… а ты откуда, блин, такое, нахрен, знаешь?       – От папы, – беспардонно смёл ртом остатки макарон прямо с тарелки, как пылесос, Шершень . – Он твоей бабуське не говорил? Или Лида ей?       – Не, – задумался Вайзенберг. – Кстати, а долгожительницу мою ты, нахрен, величать хочешь? Мне, блин, просто её предупредить, если, нахрен, в деревеньку поедем, ю ноу?       Шершень замешкался, и внутри него что-то затеплилось.       – Я привыкну снова к вашему с ней имени. И вообще, хочу, блин, всё как раньше. И дедуську своего почитать снова хочу. И заодно черняжку бросить, чтобы хоть один Яков Шершанский дожил до ста.       – Блин, до ста пятидесяти меть, малыш, – улыбнулся Роза.       Впервые за месяц квартиру заполнил крик счастья.       – Меня зовут Яков Осипович Шершанский, я люблю Розу-Робота и я живой!