Dark aria

      Известий все еще не было.       — Когда он вернется? — Сяо нервно обхватил себя руками в импровизированном объятии, будто ему было холодно. Моракс вздрогнул, не зная, что ответить сыну. Его самого одолевали мысли, чтобы этот вопрос не трансформировался из «Когда» в «Вернется ли он вообще?». И от одной только мысли о таком исходе кровь застывала в жилах, замороженная ужасом и фантомной скорбью.       Уже почти год, как от Барбатоса не было ни одного известия. Последнее, что знал Моракс о своем крылатом супруге, — это то, что его стране нужна помощь своего Архонта. В ледяных горах, укутанных в вечный мрак, был рожден дракон. Это не был элементальный зверь-покровитель, хранивший в себе силу природы, а созданный Ведьмой из Бездны монстр, отчаянно желающий быть. И как и многие существа, созданные Рейндоттир и приведенные в Тейват, в какой-то момент они осознают свою сущность, проникаются гневом, скорбью… и проклятием, подаренным им по праву рождения. Они несут если не смерть, то отраву и искажение Бездны, извращая саму суть, и им не место в этом мире. Пусть даже Барбатос и отказывался вредить своему новому другу, а также возлюбленному его фамильяра Двалина — вот уж кого Моракс считал настоящим элементальным воплощением, ибо ему была известна настоящая суть Дракона Востока, — им в конце концов пришлось сразиться. И пал оскверненный своей же завистью дракон, распространяя Порчу по Драконьему Хребту, своей кровью перед этим отравив не только впавшего в спячку Двалина, не способного справиться самостоятельно, но и самого Анемо Архонта.       Моракс приходил посмотреть на спящего Хранителя — и выглядел тот скверно. Отравленный, ослабленный, он с трудом переносил последствия яда и не мог дать ни одного ответа о том, куда же исчез Барбатос, лишь смотрел одним полуприкрытым глазом, стеклянным от боли, скорби и постоянного состояния полусна. Но дракон был жив — а значит, и сам его повелитель тоже оставался где-то в этом мире. Пусть Волк Севера Андриус иногда выл на луну, неясной тоской призывая божество этих земель, не чувствуя запаха ветров свободы. Пусть Сокол Запада Венесса уже давно стала частью Селестии и более не сохраняла Мондштадт так, как положено, оставшись вечно живым памятником, в чьих ветвях любил отдыхать вольный ветер. Пусть Львы Юга в лице магистров Ордо Фавониус все так же чтили память их бога и покой смертных, смутно тревожась, что королевство осталось без должной защиты.       Где же был сам Барбатос?       Моракс не раз ходил по узким улицам столицы, разыскивая среди ветров хоть след своего супруга. Он надевал облик обычного человека, расспрашивал о барде-бродяжке в барах, памятуя о любви к выпивке и веселью. Он спрашивал у векового древа, названого в честь Хранительницы, словно то и правда могло дать ответ, — но он еще помнил, что на ветвях его порой был виден бирюзой на коричневом беспокойный бог. Не было ни следа его ни на статуе в честь погибшего друга, ни на шпилях храма. Любимая винокурня не овеяна благословением Анемо, и даже в порту тишина — пусть попутные ветра и колышутся незримыми потоками, они не направлены милостью и присутствием Барбатоса.       И тем тяжелее видеть боль и ожидание в глазах Сяо, когда тот снова и снова спрашивает. Потому что у Моракса нет ответа. Он хотел бы знать наверняка, но все, что остается ему, вечному и незыблемому, как скалы, — слепая и шаткая вера. И это подтачивало его, словно бы капли воды и морской бриз — волнорезы, встречающие грудью любую угрозу.       Впервые Якса пришел к отцу спустя девять дней с пропажи, охваченный неясными эмоциями. Подавленный и нервный, Гео Архонт дал себе волю, неровными кольцами хвоста раскинувшись в ложе из камней, и смотрел в небо, впервые за долгое время облаченный в накидку времен войны. Ту, в которой он был, когда из-за облаков упала белокрылая птица и облила воинственного бога вином, от которого веяло османтусом и ветрами. Будто ждал, что хмельной напиток снова прольётся на макушку, пачкая ткань алым и хмельным. Это было бы хорошим повторением истории. Барбатос всегда любил пересказывать этот случай как анекдот, когда он, плут и прохвост, сумел провести гневного бога байкой о том, что подобным образом в его стране знакомятся. Моракс уже не помнил, почему певчая птица Мондштадта поступила таким образом. Возможно, тот спас своей выходкой чью-то жизнь: во времена их знакомства каменное копье не знало покоя, разя так часто, что порой даже раздражение Гео Архонта призывало на голову неугодного смерть с небес.       Сяо подошёл к отцу, волоча за собой огромные крылья, — дар Анемо, которые в присутствии Моракса юноша не скрывал, позволяя проявляться наследию Барбатоса не толкьо в отдельных чертах лица и хрупком телосложении. Якса смотрел тоскливо, горько и растерянно. Мед в глазах застыл ледяным янтарем, скрывая раненую тоской и скорбью душу.       — Не могу уснуть, — прошелестел его тихий голос. — Он всегда успокаивал меня. Пел. Или играл на флейте.       Моракс понимающе усмехнулся: с той поры, как Венти, уже носивший свое человеческое имя, спас мятежный разум Сяо и подарил ему новое имя, назвав своим сыном, он часто присматривал за своим дитя — по стихии и крови. Алатус был беспокойным ребенком, рождённым желанием двух архонтов и потерянным из-за происков их врага. И порой его сила порождала кошмары, призывая «карму», которой обладали все Якса. Со стражами мира и порядка говорили те, кто были сражены руками этих созданий, демоны, темные твари и кошмарные существа. А божество, в чьих силах было говорить с душами живых и мертвых, песнями находило светлую дорожку для сына через кошмары, способные свети с ума и куда более стойких. Но сейчас… Они оба ощущали себя осиротевшими.       Моракс осторожно протянул руки к сыну, и тот, подметая бирюзовыми маховыми перьями камень, осторожно лег на грудь отца, горячую, будто скала в жаркий полдень. Зеленоватые крылья слабо трепетали под невидимыми потоками воздуха и едва сдерживаемым эмоциями. Утрата — это тяжело. И невольно в голове «когда» меняется на «если». Среди высоких пиков, когда-то бывших воплощением оружия и гнева, шелестел воздух, растекаясь потоками, и Моракс не мог не вспоминать, как Барбатос парил здесь, ничуть не скрывая, что и Ли Юэ в полной мере его дом. Супруг лишь посмеивался, когда путники среди его Копий прокладывали дорогу и удивлялись сильным ветрам, будто «сам Анемо Архонт бури шлёт». Тот не насылал шквалы и бури, которые могли бы навредить случайным путешественникам, — всего лишь веселился и танцевал с Мораксом. Алатус был так похож на своего воздушного отца, и крылья у него точно так же дрожали от эмоций, и в глазах растекалось и растворялось солнце вместе с ветрами свободы, такой желанной для этого мальчика.       Но теперь Сяо страдал от кошмаров: он тоже чувствовал, что с Венти что-то не так. Будто бы их связь позволила увидеть произошедшее с Анемо Архонтом, в отдалении, с безопасного расстояния, но так отчетливо, словно сам он наблюдал непосредственно. И после этого к мальчику приходили смутные образы. Холодная, ледяная гора, самый пик, который всегда был укутан в вековые снега, скрывший в себе неведомые тайны. Два огромных крылатых ящера, что сцепились в воздухе друг с другом, зная, что только один из них выйдет победителем из этой схватки за будущее целой страны. Один чистого голубоватого цвета, наполненного небом и сиянием. Второй грязного, фиолетового, похожего на гематому, ядовитую кровь, не способную больше быть источником жизни. И с ними рядом мечется крылатая фигурка, кажущаяся невероятно хрупкой и маленькой на фоне исполинских драконов, раздирающих глотки друг другу. Бирюзовый, фиолетовый и багрово-алый расплескивались вокруг потоками энергии и кляксами драконьей крови, окрашивая снег. Двалин не прекращал терзать тело любимого им Дурина, зная, что сошедший с ума, оскверненный дракон способен уничтожить Мондштадт и весь Тейват в приступе гнева. Со слезами на глазах Анемо Архонт поливал градом смертоносных стрел шкуру проклятого исполина: для него Дурин тоже стал близким другом и практически ребенком, для которого в большом любвеобильном сердце божества нашлось место. Но ради безопасности страны они обязаны были достучаться до творения Рейндоттир. А когда не вышло — уничтожить. И в сердце Барбатос проклинал жестокость Ведьмы, которая дала своему дитя возможность жить дальше, но совершенно не озаботилась тем, что ее творение в конце концов станет угрозой, и на плечи других, кто будет любить создание больше, чем его создательница, ляжет ответственность избавить от мучений проклятого.       С высоты свинцово-синих, похожих на могильный камень, небес падали три фигуры. Дракон Бездны к тому моменту был уже практически мертв — но его проклятие охватило и Хранителя, и его покровителя, Архонта, лишая их сил и возможности спастись. Тяжелая фиолетовая туша рухнула у подножия ледяной горы, распространяя вокруг багряно-лиловую и алую кровь, стекающую в реку, пропитывающую землю своим холодным ядом. Позднее кости его ребер станут преддверием в пещеру, образовавшуюся вокруг его еще горячего и бьющегося сердца, хранившего магию Ведьмы. Позднее из его костей и зубов будет создано проклятое оружие. Позднее из слез его, ставших серебром, и крови его, замерзшей в кристаллы тверже алмазов, родится древо его души, багровое, хранящее все то, что оставалось в поглощенном Скверной создании, чистого. Любовь к Двалину, благодарность Барбатосу, его светлые, незапятнанные мечты. Его желание жить.       У самой земли Хранитель Востока сумел совладать со своим телом и с длинным взмахом крыльев, будучи уже в беспамятстве от проникшей в его кровь Скверны, улетел в сторону полуразрушенной башни, где когда-то царил Декарабиан, чтобы позднее стать Ужасом Бури, восставшим против Анемо Архонта в ярости и гневе, что были сродни той, что охватила его возлюбленного противника. Пройдет много времени, прежде чем это наступит, и проклятие Бездны захватит разум элементального дракона так же, как когда-то уничтожило Дурина. Но сейчас это был лишь обессиленный, раненый дракон, которому ничего не оставалось, кроме тоски, боли и скорби.       Что же до Барбатоса… Сяо не мог смотреть дальше этот сон. Он лишь видел падающего с неба крылатого элементаля, который медленно рассыпался на семена одуванчика и полупрозрачные перья. Упал ли тот в снега или растворился до того, как его тело разбилось о стылую землю, Алатус уже не знал. Он с криком просыпался немного раньше — когда бирюзовые глаза Архонта закрывались и тот терял сознание, забрызганный алым и фиолетовым, и сам раненый, лишенный и капли наполнявших его божественных сил. Венти отдал все ради защиты любимого королевства, не оставив для себя даже искры. Алатус видел тонкую фигурку в белом, огромные белоснежные крылья. Ощущал ужас, от которого застывала кровь в жилах и хотелось кричать, срывая голос. И Сяо кричал.       Сейчас только в объятиях Моракса он не видел кошмаров, заключенный в каменную надежную клетку. Он мог позволить себе быть слабым, отпустить свои эмоции и дать измученной душе отдых. В нем не осталось уже даже слез, которые он мог бы пролить по тому, кто, возможно, уже мертв. Но где-то внутри все равно билась упрямая, отчаянная надежда, что Барбатос жив. Однако где Венти, что с ним, когда тот снова откроет глаза и сделает вдох, пробуждая ветра Мондштадта, — не мог сказать никто. Оставалось только ждать и верить, насколько хватит сил. Так хочется верить в лучшее. Даже когда кажется, что только последний дурак будет ждать невозможного.       Пройдет ещё сотня лет, прежде чем чуткий нюх гео дракона уловит перемену в ветре и поймет, что Анемо Архонт снова вернулся в этот мир, расправляя крылья навстречу солнцу и свободе. Пройдет этот цикл — и флейта среди водных низин Ли Юэ сыграет свою мягкую мелодию, успокаивая беспокойный разум Яксы. Барбатос вернётся домой, очнувшись от сна, и его супруг и сын снова смогут спать спокойно.