Аяуаска

      И на губах зреет немая мольба: не снись, не снись мне, ты моя одиннадцатая казнь, сорок первая ночь карающих ливней. С тобой февраль длится уже шестой месяц — так и застыла на границе между стужей и оттепелью; то жар, то холод лютый до костей продирает. А ты уйдёшь — и сразу весна нагрянет и залатает простуженную душу, я точно знаю.       А он смеётся только, да сухими и горячими губами лба касается: мы с тобой связаны неотрывно, я твоё нерушимое проклятие, а ты — мой самый страшный бич.       Чиаса отключает будильник на телефоне за три минуты до него — всё равно так и не уснула за ночь. Тело кажется деревянным и совершенно непослушным, точно чужим и отвергающим всё её существо. Ноющие кости ломит, но всё лучше, чем весь день пялиться в потолок; она усилием воли заставляет себя подняться.       Когда голова – полигон по испытанию атомных бомб, а сознание расслаивается, сохранить остатки здравомыслия позволяют ритуалы. Маленькие привычки. Что-то, что удержит её в этой конкретной реальности и поможет понять: если я это сделала, значит я — всё ещё я.       По крайней мере так ей говорил психиатр. Не то, чтобы Чиасу ебёт подобное. Её ебёт только сука-жизнь.       Но она следует всем заветам, чтобы не поехать окончательно. Заставляет себя вспомнить, что надо умыться. Идёт в ванную комнату, берёт по пути телефон, включает единственный подкаст, на котором способна сосредоточиться.       — Сегодня у нас в гостях специалист по изучению связи между родственными душами…       Чиаса открывает кран. Вода заглушила часть речи — пропустила мимо ушей имя и то, как немолодой профессор — голос низкий, с хрипотцей, приятный и поставленный, — представляется и мельком, без лишнего бахвальства, делится своими заслугами. Чиаса знает их наизусть — прослушала все выпуски с ним. Переслушала несколько раз. Утренний ритуал. Можно гордиться ею.       — Стоит понимать и осознавать, насколько опасной может быть родственная связь. Многие говорят о том, каким чудом является само существование человека, что предназначен судьбой, но никто — о том, что эта же связь способна погубить. Важно отслеживать своё состояние, чтобы суметь расслышать первые признаки, что стоит обратиться к специалисту.       Утренний ритуал. Собственное разваливающееся, расслаивающееся отражение в зеркале. Деревянные пальцы на пузырьке с таблетками, что на языке перекатываются горечью, прежде чем Чиаса сглатывает. Шум воды, частично перебивающий подкаст, который она знает наизусть.       — Чаще всего воспоминания о прошлой жизни — мимолётны, красивые картинки, мелькающие перед глазами. В таком случае они действительно чудотворны, заставляющие поверить в романтизированный за сотни лет образ связи с родственной душой. Но есть и те, кто страдают от навязчивых образов, граничащих с галлюцинациями. В таком случае требуется медикаментозное вмешательство.       Горечь таблеток уходит из-за привкуса зубной пасты. Новые — прошлые перестали помогать. На вкус редкостная дрянь что эти, что те. Стабильность в хаосе. Утренний ритуал. Чиаса сплевывает в раковину. Снова взгляд на себя.       Она — чёрное, невзрачное пятно. Блеклая пародия на саму себя в прошлом. Когда сил осталась щепотка — даже скалиться перехочется, только голову задрать повыше, обнажая шею, словно моля: раздери в мясо, разорви, оставь от меня лишь грязный след на идеально-белой плитке ванной комнаты.       Холодная плитка туалета в дешёвом баре. Он не церемонится, прижимая её к стене своим телом. Крепкие руки на бёдрах. Обветренные губы, сминающие её. Хриплый смех в ответ на улыбку.       — Будет что вспомнить. Да?       На вкус он — соленый лайм, холодный металл; языком выходит задевать тройное кольцо в нижней губе. Сама она — сладкая юность, ветряная наивность; восемнадцать лет отроду и физически, и ментально.       Одна из первых встреч, после которых голову снесло напрочь. Вот он — тот самый, принадлежащий ей телом и душой. Наконец-то можно потрогать, пощупать, прибрать к рукам, жадным и загребущим, что в жизни не держали ничего другого.       — Ага, — смеётся она, щурится по-особенному так, хитро и маняще, что он усмехнулся и снова поцеловал её.       Будет что вспомнить, будет-будет, обязательно. До этого — ни единого сраного намёка от судьбы, что заставила их сделаться обиженными на мир максималистами; после — отчаянная мания оставить как можно больше воспоминания, даже если это — сумбурный перепихон в туалете дешёвого бара, попытка откачать при передозе в двадцать три и угнанная тачка у случайного пьяницы, чтобы успеть сбежать от последствий собственной глупости, но удалось лишь успеть сдохнуть до двадцати пяти.       Будет что вспомнить, сука.       Чиаса закрывает квартиру на ключ и трижды дёргает дверную ручку, чтобы убедиться, что точно закрыла. На мгновение замирает, уперевшись взглядом в одну точку, и пытается понять, отпустило или ещё не до конца. После — отлепляет себя от двери, запихивает в лифт. Лучший друг встречает у парадной; стоит, засунув одну руку в ветровку, а второй держит сигарету.       — Доброе утро, уебок, — хмыкает Чиаса, подходя ближе и с намёком стукнув его по плечу.       Юудай поворачивается, кивает на приветствие и, избавляя её от необходимости произносить просьбу вслух, протягивает сигарету. Вместе с чирканьем зажигалки усмехается:       — Ты похожа на перемолотое говно, Чи.       — Иди нахуй, — Чиаса почти рычит, зажимая зубами сигарету, и с силой потирает глаза низом ладони, словно силясь выдавить их, — мне и без тебя хуевит.       — Не пробовала попросить таблетки посильнее?       Чиаса шмыгает носом и затягивается. Лёгкие обжигает, и она на мгновение до боли жмурится: переебёт или нет? Её на воспоминания о прошлых жизнях триггерит любая хуйня, выворачивая её наизнанку и погружая в ещё большую хуйню. Но в этот раз пронесло.       — Это и так психотропные, сильнее только если напрямую наркотой обдалбливаться, но я уверена, что меня таким трипом накроет, что это будет последним, что я вспомню. Мы с ним оба какие-то ебанутые до крайности были.       Юудай насмешливо хмыкает, точно раздумывает, говорить или нет, но молчать не умеет, каким бы понимающим другом не был:       — И есть.       — Нахуй пошёл.       — Надеюсь, твой ёбик хотя бы симпатичный и всего этого стоит.       Чиаса шмыгает ещё раз. Простудилась; никак не оденется по погоде, осень выдалась прохладной. Ещё одна вещь, на которую ей плевать. Внимание ускользает и она едва вспоминает вопрос Юудая:       — В одной жизни он был ебаным Франкенштейном, почти на половину обгоревшим и собранным из говна и палок. А ещё от него так несло гнилью, что меня стошнило, когда отпустило.       Она не любит вспоминать о той жизни. Обо всех не любит, но о той — особенно; словно до сих пор чувствуется тяжесть снайперской винтовки и чужая кровь на руках. Она тогда часа три пробыла в ванной, до крови разодрав мочалкой кожу, а запах гнили мерещился ещё неделю.       Юудай об этом всём знает, потому не спрашивает. Боится спровоцировать очередное воспоминание, он вытащил её на улицу не для этого. После того, как Чиаса отчислилась из университета из-за резкого обострения и невозможности сконцентрироваться на учёбе, она редко выходила на улицу; даже до всего этого она была не самым социальным созданием. Маленькая, злобная крыска, заперевшаяся в своём темном углу. Слепая и злая, ей даже сыр уже не нужен — хрен выманишь, только силой вытаскивать остаётся.       Сам он — бракованный, ненужный; оказался из тех, кому судьба не подыскала вторую такую тварь. Чиаса завидует ему настолько откровенно и безбожно, что на саму себя злится.       Но не может не завидовать, потому что её впервые переебало в пятнадцать; разругавшись с отцом до синяков на теле и громкого хлопка входной дверью, в итоге прорыдала полчаса, не уйдя далеко, потому что подсознание из себя выдавило воспоминания, как точно так же разругалась со своей родственной тварью, но потом бросилась не в коридор, а на кухню. За ножом. Она не считала удары, боже, не считала, но почему-то запомнила каждый. Помнит, как нагретый металл тяжестью ощущался в ладони, а после пришла легкость. Она выронила нож, и вместе с глухим стуком о пол осознала себя, обхватившую собственные плечи, на крыльце собственного дома.       В пятнадцать понялось: у неё не будет хороших воспоминаний о прошлых жизнях, не будет ни единого «долго и счастливо», только «быстро и больно».       Это нечто неотвратимое, проклятое однозначно; помнит, как приходила в себя в ледяной ванне, когда ботинки мерзко хлюпали подошвой, а чёрные джинсы и волосы противно липли к телу. За секунду до — холод дула пистолет у виска, саднящие и разбитые о пол колени. Но на это было так плевать, настолько насрать, что хотелось смеяться, но выходило только рыдать, как никогда не рыдалось.       В другой раз она ясно чувствовала, точно наяву: запах леса и свежей травы, деревянный домик на краю леса. Выходишь в утро, и роса холодит голые ноги. Слышала хриплое: «давай заведём псину, большую и лохматую, как ты любишь, а?». И руки у него тогда — каждый-каждый-каждый сраный раз, — были тёплые и мозолистые, когда он обнимал её за дрожащие плечи, и то ли смеялся, то ли взаправду говорил: «в этот раз будет хорошо, потому что мир может пойти нахуй. рано или поздно так и будет, я тебе обещаю.» И она почти верила — и в той жизни, и в новой.       Пока он не застрелил сам себя из охотничьей винтовки. Ебанутая из них двоих не только она. Сходят с ума они вместе, неразлучно, за ручку идут по канату — один навернётся и утянет за собой второго.       И она тогда чувствовала, словно её вместе с ним размазало; от проблеска счастья почему-то было ещё больнее, чем от откровенного дерьма.       Юудай щёлкает пальцами, привлекает внимание; Чиаса поднимает пустой взгляд серых глаз на него, возвращаясь к насущному.       — Вернулась?       Чиаса неоднозначно промычала, докурив сигарету и бросив окурок на землю. Натянула капюшон толстовки ещё ниже, скрывая растрёпанные чёрные космы.       — Ага. Пошли, куда ты там хотел.       — В боулинг, Чи, боулинг.

***

      Время, проведённое вместе с другом, пролетет за миг; словно моргнула — и выбила страйк. Десять очков в счёт, пройдите в следующий этап — нахуй нахуй нахуй.       Сама избавилась от надзора друга, как ребёнок отряхивается от хватки опекуна и выбегает на проезжую часть. Пока что пустую, но скоро — разлетится, как кегли в боулинге. С-с-страйк.       Осень обнимает холодом, от которого не спасает любимая тёплая толстовка. Чиаса хмыкнула и тряхнула головой. Она стала слишком злобной даже для себя. Любит ведь — и детей, и животных. Просто что-то пошло не так. Вместо мыслей — выуживает из кармана помятую пачку сигарет, отобранную у Юудая, и закуривает.       От трубки навязчиво тянет табаком, горьким и едким. Нервы натягиваются, как струны скрипки, в неумелых руках готовые от любого прикосновения лопнуть. Это лишь вопрос времени, когда своенравная хозяйка особняка в очередной раз сделает невыносимой жизнь всей прислуги в ней.       Жизнь — почти сказка; живут вместе, но порознь. Особняк, виноградник, два ресторана. Уважаемые люди, успешно делающие вид, что способны на нормальную жизнь — точно не было ни кругосветки на спор, ни сна под открытым небом, ни отчаянных ночей, когда хватались друг за друга и просили отпустить, но исправно возвращались обратно. Поступили так, как могли — остались рядом, но на расстоянии.       Сомнительная, изуродованная любовь маячит между строк, даже когда он так нагло заигрывает с соседкой, за супружеской изменой скрывая попытку не сойти с ума, а она, в ответ не скрывая интрижки с водителем, чувствует себя всё большей тварью, хотя жизнь — самый настоящий роман, могла написать автобиографию, прикрыться художественной литературой и разбогатеть ещё больше. Соврать про тайные встречи в отдалённых уголках виноградника, жаркие поцелуи и «долго и счастливо», чтоб хоть где-то так было.       Но вместо этого вцепилась в него, н е г о, и больше ничего не хотела. Они необратимо прокляты друг другом — так рассудила судьба, коварно расхохотавшись.       Она же — состроила из себя серьёзную и злую хозяйку особняка; встретила его на лестнице, шаг до второго этажа оставался; посмотрела свысока, как одна лишь умела, и даже говорить ничего не надо было — понимали друг друга без слов.       Могли ссориться из раза в раз, но на деле между строк звенело простое: лучше бы мы никогда не встречались. Лучше бы мы никогда не встречались. Лучше бы мы никогда не встречались. Лучше бы никогда не знали друг друга.       Тогда не вспоминались бы при каждом случае все ссоры, приводящие к одному единственному кровавому исходу; тогда плечо не обожгло бы крепкой хваткой, после которой останутся синяки, как напоминание, высеченное в ней намертво.       Миг — перед глазами всё расплывается. Резкий удар об стену; тошнит не то от боли, затуманивающей рассудок, не то от него. Он смотрит на неё, отступившуюся и едва не запутавшуюся в своих ногах на лестнице. Ладони ищут безопасность в перилах, едва удаётся удержаться.       Она бросает на него взгляд — почти обиженный, почти — обвинительный, но больше — ненавидящий. Не за этот поступок — за искорёженное нутро, за воспалённые язвы на душе, что не заживают уже которую вечность. Он смотрит на неё в ответ, и его голубые глаза горят от безразличия. …Чиаса поднимает взгляд. Вагон поезда едва ощутимо потряхивает, звук колёс по рельсам. Руки жадно в защитном жесте стискивают сумку. Она не помнит, как села и купила билет. Машинальное, отточенное действие, доведённое до автоматизма.       Но почему-то в привычное существование вмешивается страх. Словно не отпустило ещё и она оказалась заперта в навязчивых образах. Чиаса пару раз быстро моргает. Избавляется от наваждения. Отвлекается на посторонних, что сидят рядом.       И тогда понимает. Замечает.       Он смотрит на неё.       Ни в одной жизни они не выглядят одинаково. Просто это чувство изнутри, такое устойчивое, не позволяющее ошибиться, что перед ней — именно он. После стольких жизней невозможно ошибиться. Мгновенная химическая реакция.       Он смотрит на неё.       Он, державший пистолет у её виска, поджигающий дом с виноградниками, убивавший на её глаза людей. Он, которого она собственноручно убивала, пыталась спасти от передоза и, кажется, даже любила.       Тот, кто на протяжении долгого времени разрушал одним своим существованием её жизнь, оказывается таким же уставшим человеком, как и она. Едва ли сильно старше двадцати. Рваные джинсы, черная футболка, проколотые уши, темные круги под ярко-голубыми глазами. Растрёпаные белые волосы. Живой, обычный. Не сущий дьявол. Не всемирное зло. Осязаемый, реальный. Даже является человеком.       Разваливающимся сознанием Чиаса слышит, как объявляют станцию. Вагон замедляется. Название нужной ей станции резко забывается. Всё, на самом деле, забывается. Город, яркими афишами всё медленнее проносящийся за окнами, кажется картонной декорацией.       Он смотрит на неё. Она ближе к себе прижимает сумку, смотрит волком из-под спадающей на глаза чёлки не подходи не подходи не подходи       Остановка. Люди поднимаются со своих мест, совершенно не обращая на них внимание. Он тоже встаёт. Гомон, что скорее понимается, чем действительно слышится. Слышно лишь его тихий шаг.       Глаза у него — голубые; яркие-яркие. Пристальный взгляд. Он улыбается ей — криво, одним уголком губ, но это ощущается куда теплее, чем в каждой из прошлых жизней. Словно обещание, которое не будет нарушено. Он встаёт, поправляет рюкзак, закинутый на одно плечо и выходит.