Кроваво-красный

Мелодичное отзвучие отражалось от промерзлых стен Заполярного дворца — несмотря на хранившие каменными стенами отголоски фальши лицемерных голосов остальных Предвестников, певчий казался настолько чист, что не стоял в сравнении рядом с кристальной родниковой водой. Голос Дамслетты отражался от всего: от стен, от пола, ионических колонн и даже смятенной души четвертой Предвестницы, — заседая в ней до того прочно, что с помощью усилий великой Царицы будет невозможно оторвать, — восседающей на полу посреди пустого зала и внимающей сладкой речи, услаждая собственный слух мягким гибким голосом. Коломбина всегда была недосягаема — вроде и рукой подать до хрупкого тела, обтянутого белоснежной плотью и украшенного мириадами родинок, а вроде и коснуться невозможно — так далеко, что из виду легко потерять, будто миниатюрная фигура третьей, как рыба в воде, теряется в толпе, оставляя после себя только ядреный шлейф. Она будто растворяется в толпе, но одновременно обнимает своими горячими маленькими ладонями уязвимое тело — ее мало и ее много, и это неравновесие присутствия Дамслетты раздражает до нервной дрожи и пленит, заставляя разум заволакиваться дымкой соблазнения. Арлекино ощущает как быстро заходится сердце, остервенело колотя по грудной клетке — Коломбина играется, чаруя нервные клетки поглощенного Порчей тела. Ее колыбель пленит, оказывая на Арлекино какое-то неподвластное описанию влияние, помутнение или зачарование. «Мерзавка. Что-то эдакое творит своим ртом, обмазанным противного цвета помадой» — проносится в голове «Отца», когда на подкорке мозга прорисовывается образ растворенной сухой улыбки. Воображение Арлекино с мерзким хлюпающим смехом рисует картину губ третьей вблизи, украшенных ублюдского оттенка помады, словно провоцируя. Оно бурно воспроизводит их легкое движение, и четвертая воочию видит, какие у Предвестницы шероховатые губы. Арлекино старается не думать о том, каким извращенным способом могла бы стереть ненавистный алый цвет с губ — Коломбине идет нежный, а не кроваво-красный. Неужели она не понимает? Неужели она не понимает, что четвертой не нравится? Проносится последнее эхо и певучий голос затихает, погружая главный зал в мертвое молчание. Даже взволновавшегося дыхания четвертой Предвестницы не слышно — все замерло, умерло. Казалось, голос Дамслетты оживлял несуществующую жизнь в этом промерзлом зале. Ее лик выходит из тени: миниатюрная фигура объята лунным светом, просачивающимся через винтажные окна дворца. И снова она выглядит такой недосягаемой, а вроде бы и рукой подать… Голос Коломбины, как и всегда, отражается тонким эхом, вновь наполняя главный зал Заполярного дворца неким подобием жизни. Она звучит снисходительно и нежно, и в ее тоне преобладает присущая в обществе Арлекино игривость, гармонирующая с невероятной неописуемой мощью: — Даже я не удостоюсь чести быть обласканной аплодисментами глубокоуважаемого «Отца»? Арлекино ведет бровью, игнорируя извращенное желание прибить третью своей ладонью, подарив предсмертный аплодисмент, исключительный в ее нескончаемом арсенале, — Коломбина ведь прекрасно знает, как ее воротит от надменных ублюдских словечек, пышущим притворством и лицемерием. Так чего она языком мелет, как слабоумная? — Ты ведь знаешь, что меня это раздражает, — голос четвертой Предвестницы напоминает скорее предупреждающий рык хищного зверя, чем человека, милостиво приютившего потерявшихся в жизни детей. Но, вздохнув, ее тон меняется на личный, уязвимый и окрыленный несвойственной Арлекино нежностью, когда искренне проговаривает сокровенным шепотом, — ни один сухой аплодисмент, исполненный моими уродскими руками, не станет достойной похвалой твоему пению. Коломбина фыркает, заправляя прядь за ухо, из-за чего оно мило оттопыривается, придавая прикрытому сетчатой маской лицу детский вид. — Не ты ли только что ядом плевалась от моих слащавых речей, а? — Она удовлетворено хмыкает, зная, как аккурат задела в Арлекино золотое ядро. Она воистину заслуживает звания одного из самых сильных из трех Предвестников. Каждый ее шаг непредсказуем даже судьбой, а последующее слово не угадывается прославленной Царицей. Ну что за скукота! Арлекино мычит, не удосуживаясь одарить Предвестницу толикой внимания. Легкая натура четвертой, определенно, задета. Она поднимается с холодного пола с присущей ей грацией и равняется с третьей, — ну, косвенно равняется, поскольку Коломбина не была обладательницей высокого роста, — и примеряет на лицо лукавую гримасу, по-волчьи скаля зубы: — Плевалась. И буду это делать до тех пор, пока твои милые губы не перестанут говорить лицемерные мерзословия. — Неужто захотелось под свое отцовское крылышко и меня приютить? — С шероховатых губ, поблескивающим алым, действуя на Арлекино, как красная тряпка для быка, срывается едкий смешок, — хочешь воспитать манерам человека, который старше тебя по званию? Они обе знают, что четвертая Предвестница чхать хотела на моральные устои, вбиваемые им в голову с младенчества. «Старших надо уважать, им нельзя грубить и бла-бла». Пусть Коломбина тут хоть убьется, но нравоучения в голову Арлекино насилу не всунет. Да и четвертой тягаться с ней — себе дороже. Два хлопка изящных ладоней и от нее мокрого места не останется. — И когда это ты заделалась в мамки… — бурчит Арлекино, закатывая глаза, вызывая этим жестом возмущенное кряхтение Коломбины. Рот третьей широко открывается, намереваясь выплеснуть очередную нравоучительную тираду, да так и остается открытым, когда Арлекино хватает Коломбина за мягкую шубу и встряхивает, подтаскивая овечку к волчице вплотную. Ее длинные ресницы порхают под маской, которую хочется немедленно сорвать, но усилием воли Арлекино подавляет в себе этот порыв. Коломбина выглядит по-комичному напуганной, хоть малость и преувеличивает. — Мне не нравится, — Арлекино ощущает как собственное дыхание горячим полотном укладывается на пухлых губах Коломбины. И речь совсем не про ее песню, о которой уже никто не вспоминает. — Выглядишь, как шлюха. Коломбина не обижается. — Ты тоже шлюха, — по-детски отражает обзывательство в свой адрес, — раз оторвать глаз не можешь от моего разврата! И добавляет саркастичным тоном: — Какая разница, как выглядит личина? Главное, что ютится внутри — вон как обличие шлюхи может голосить… — Ты слишком много разговариваешь. Арлекино притягивает не сопротивляющееся тело третьей Предвестницы и влажно целует, нападая бархатным языком, ведь ее главная задача — стереть эту ублюдскую помаду, что не дает ей покоя, а не подарить чувственное прикосновение. Коломбина под ее напором потрясено замирает и только успевает ухватиться за покатые плечи главы Дома очага, как ее уже отпускают сильные руки. Предвестница покачивается на ватных ногах, через маску помутневшим взглядом смотрит в глаза напротив, наполненные холодом Бездны. Пространство между ними разогревается прерывистым дыханием после пылкого поцелуя, наполняя главный зал сокровенными звуками страсти. Внезапно Дамслетта говорит тихим голосом: — Если я перестану красить губы этой помадой, ты больше не будешь на меня кидаться, как бык на тряпку? Арлекино внутренне ликует: они родственные души, ведь четвертая тоже думала об этом сравнении! — Конечно нет, — Предвестница хмыкает и поправляет съехавшую шубу с хрупких плеч, по-матерински прикасаясь, — ты ведь знаешь, что это простая уловка, чтобы тебя поцеловать. Коломбина возмущенно пыхтит и протестующе взмахивает руками, кривя рот — Арлекино удовлетворительно мурчит про себя, подмечая размазанную по сухим губам помаду. — Но цвет и правда уродский. Он меня провоцирует. Третья падает духом — неужто Арлекино задела в ней то самое женское и ранимое? Тогда ей нет прощения, потому что ее посыл определенно был не в том, чтобы оскорбить Коломбину! Мудрым решением хранителя Дома очага остается закрыть рот и не позволять каким-либо звукам вырываться меж тонких губ. Арлекино снова хватает Коломбину за шубу, — да так резко, что та предупреждающе трещит, — заставляя оголить хрупкие плечи и с неописанной нежностью прикасается своими тонкими губами к сухим, вкладывая в поцелуй свое эгоистичное обожание, чувство собственничества, выпаливая нежное "спасибо". Ведь ее пение действительно достойно наивысших похвал. Такое ничтожество, как Арлекино, и сметь не должно смотреть в сторону сильнейшей — не то чтобы слышать ее ни с чем несравнимый голос, теплым клубком сворачивающийся где-то в груди. Коломбина недосягаемая и ее слишком много — ее фигура с нежностью греет промерзлое сердце четвертой Предвестницы, вселяя в нее жизнь. Ни один аплодисмент или слащавая речь не сможет по достоинству поблагодарить Дамслетту за ее колыбель.